Алракцитовое сердце. Том I
Пролог
«Бах!»
Валун ухнул в землю перед великаном, вздыбив облако пыли. На несколько мгновений оно скрыло усыпанный битым камнем двор старосты и даже самого гиганта, сидевшего на корточках.
Деяну Химжичу отчаяно хотелось оказаться где-нибудь подальше от него; где угодно. Но уйти он не смел: слишком трусливо и даже подло было бы теперь уйти. Потому оставалось только сидеть, смотреть и ждать.
Когда пыль осела, великан уже занес над валуном огромную ручищу:
– Бах!
Со счастливой улыбкой он обрушил кулак вниз.
Осколки камня брызнули во все стороны; люди на скамье у крыльца откликнулись гуканьем и хлопками:
– Браво!
– Здорово, мастер!
– Браво, мастер!
Великан бросил неодобрительный взгляд на обломки валуна: часть его обратилась в щебень, но почти половина откололась целиком и лежала невредимая.
– Мастер Рибен ушел, – пробасил великан. – Я – Джибанд. Еще?
Прислушавшись, можно было разобрать доносившиеся с крыши проклятия и причитания печника Вакира, втягивавшего наверх следующий камень. Киан-Лесоруб, помогавший печнику, молчал, но уставший и напуганный Вакир ныл за двоих:
– Господь всемогущий… Сейчас, сейчас… Будет тебе еще, нелюдь…
Будто услышав его причитания, внутри дома, за занавешенным окном, застонал избитый до полусмерти орыжский староста.
Камень перекатился через край крыши.
«Бах!»
Грохот разносился над всей Орыжью. Казалось, даже в Волковке, за двадцать с гаком верст – и то невозможно было не услышать его.
Люди кричали и хлопали в ладоши, точно малые дети; но среди собравшихся не было ни одного ребенка, и никому из них не было весело.
Зато Джибанд развлекался вовсю. Для него это была игра, и он, может статься, позабыл уже, что началась она с камня, сброшенного ему на темечко; но орыжцы помнили и все еще боялись, что великан задумается и распознает в «игре» неумелую попытку убийства, потому продолжали изображать веселье. Но не только страх удерживал их на скамье: зрелище невиданной, необузданной и разрушительной силы завораживало.
«Да когда же ему надоест?» – Деян, когда гигант замахнулся над следующим валуном, прикрыл ладонью глаза и вытянул вперед искалеченную ногу, оканчивавшуюся деревяшкой протеза.
В пыли осталась прямая борозда: таким же прямым и ясным еще год назад ему представлялось будущее… Будущее братьев и будущее Орыжи, будущее всего Медвежьего Спокоища и его жителей, прежде обещавшее быть вполне благополучным; его собственное будущее, теперь казавшееся привлекательным в своей успокоительно-однообразной безрадостности.
Год минул с того дня, как рекрутский набор прокатился по Спокоищу бесовым колесом, и всего два часа – с тех пор, как Джибанд и его «мастер Рибен» объявились в Орыжи; и снова все полетело кувырком. Джибанд ничего не хотел, а лишь защищал «мастера». Но «мастер» – тот желал ответов, искал скрытую в веках правду о судьбе своего дома и близких. О себе самом. Насколько глубоко его разум затронуло безумие, насколько далеко он готов был зайти ради тех ответов и что намеревался делать, их получив? Возможно, он и сам пока не знал.
Однако Деян пребывал в полной уверенности, что, в отличие от Джибанда, простым битьем камней «мастер» не ограничится.
«Бах!»
Печник оступился и едва не свалился с крыши.
«Заменить бы их – да некому. – Деян здоровой ногой стер борозду в пыли. – Мало нам было других напастей».
– Браво! Здорово! Еще! – гудели на скамье.
– Браво! – опомнившись, выкрикнул Деян вместе с остальными; украдкой благодарно кивнул Эльме, перед тем чувствительно ткнувшей его локтем в бок.
«На все воля Господня» – наверняка сказал бы преподобный Терош Хадем, находись он рядом; но тут Деян был, как обычно, с ним не согласен. Воля в происходящем просматривалась не Господина Великого Судии; отнюдь. То была воля людская, дурная и могущественная.
«Бах!»
А раньше – дюжину лет, полдюжины, да всего какой-то год назад! – жизнь в Медвежьем Спокоище выглядела совсем иначе…
Глава первая. Старые сказки
– I –
Волковский священник церкви Великого Судии Терош Хадем иногда привозил с собой и показывал Деяну и старшим братьям Химжичам старинную карту, полученную им в епархии перед направлением на службу. Карта эта рассыпалась по швам и устарела на столетие, а может, и больше того, – в точности сказать никто не мог. Орыжь на ней еще называлась деревней Рыжевкой, а в огромном зеленом пятне лесов – Медвежьем Спокоище – таких деревенек, теснившихся у воды и почти смыкавшихся друг с другом, насчитывался десяток.
Существовали они когда-нибудь и слились теперь с Орыжью и Волковкой или сгинули, придя в запустение? Или же не было их вовсе, и картограф никогда не бывал в Спокоище, а карту строил по абрису и выдумке?
Деяну больше верилось во вторую возможность, но могло быть и так, и эдак, а как оно в действительности в прошлом складывалось – до этого серьезного интереса никому в Медвежьем Спокоище не было, а в «большом мире» и подавно. Только преподобный Терош порой, перебрав хреновухи, пускался в рассуждения:
– Чудное дело, надобно сказать, как есть – чудное! Все Зареченское плоскогорье, почитай, глухомань, а все ж нигде больше не видал я такого и в Заречье… Сами поглядите: налог, какой-никакой, платите, а живете – ужас один!
– Отчего же ужас, отец? – с деланным простодушием удивлялся Нарех Химжич.
– От всего света оторванные: веры не знаете, королевского суда не знаете! – еще больше распалялся преподобный. – Грамота вам – пыль в глаза. Темень, стыдоба! Знамо, и не осталось нигде больше глуши такой… И почему так? Чудно! Что дорога дурная – то известное дело, но дорогу-то справить можно: долго ли сановникам работников нагнать? Край ваш покойный, сытый, благодатный – красотища! – Он закатывал глаза к потолку и широко разводил руки, будто намеревался обхватить все Медвежье Спокоище, а затем вновь со значением глядел на братьев. – Нынче земли ваши, считай, медяк ломаный казне дают, а могли бы – еще золотой сверху, если с умом подойти, грамотно… Не иначе Господь вас хранит: тяжко б вам пришлось, если б Величество наше скудоумное за вас всерьез взялось. Славно тут, – говорил Терош Хадем, забыв уже, как совсем недавно ужасался маловерию и стыдил за неграмотность; отхлебывал хреновухи и утирал вышитой салфеткой рот:
– Славно. А все-таки – чудно!
Мажел и Нарех Химжичи находили это весьма забавным, как и самого Тероша Хадема. Тот манерой держать себя и речами совсем не походил ни на давно покойного орыжского преподобного Балса, ни на недавно почившего волковского священника отца Аверима, чьи деды и прадеды также нашли последний земной приют в Медвежьем Спокоище. Терош Хадем, пока не обвыкся, даже разговаривал как-то не по-людски, с вывертом, а еще до икоты боялся дикого зверя и на домашнюю скотину косился с опаской.
– Чего ж тут чудного, отец Терош? – спрашивал Нарех, снова напустив на себя простодушный вид. – Говорили люди – отправлял Величество работников, а их волки возьми да сожри. Год обождал, вторую партию снарядил, – та же беда: волки за год изголодались – страсть! Тогда-то Величество и рассудил: мол, ну его, это Спокоище, а то эдак работников не напасешься. Старшего над работничками теми я сам видал, – добавлял Нарех, когда на лице священника появлялось понимающе-сочувственное выражение. – Буренка Беонова его рогами под зад поддела и так и вывезла на себе до самого большака!
Преподобный Терош шумно сердился, Мажел Химжич, сдерживая смех, извинялся за брата и в извинение подливал всем хреновухи из большой бутыли мутно-зеленого стекла. Деян, по малолетству и слабому здоровью, не пил, больше слушал, чем говорил, и разглядывал карту. «Большой мир» казался на ней трехлапым чудовищем с испещренной шрамами непонятных значков и причудливых названий разноцветной шкурой. Он был огромен – при том, что, по словам священника, это был не весь «большой мир» и даже не все королевство, а одно лишь Заречье.
Послушать было о чем: Терош Хадем приехал издалека, из-за пределов карты – откуда-то из-под бывшей княжеской столицы. Князь Вимил, когда повелел именовать себя королем, и двор своей перенес из древнего Дарвена в новоотстроенный Сарбаж. Лучше от того не стало – но не стало и хуже, а «королевство» Дарвенское все равно на старый лад называли княжеством. Соседи все так же огрызались, вассалы все так же бунтовали. «Как топор не величай – все одно не поплывет», – шутил преподобный Терош. Он был ненамного старше Мажела: в год, когда священник впервые появился в Спокоище, ему не стукнуло еще двадцати пяти. Почему так вышло, что его, молодого и ученого, направили в такую глушь, он не рассказывал, только посмеивался: горяч, мол, был без меры, отличился непримерным поведением…
В это, глядя на него, легко верилось.
Недостаток опыта и авторитета Терош Хадем на первых порах пытался возместить все той же горячностью. В Медвежьем Спокоище Господа чтили, но чтили равно и лесовика с болотником, и поговаривали, что «справный нож верней молитвы», ибо одной милостию Господней сыт не будешь. Поговорка эта очень не нравилась преподобному Терошу, однако склонить паству на свою сторону он никак не мог. Учение его от проповедей покойных предшественников отличалось размахом и запутанностью; если преподобный Аверим учил, что запрещено Господом убивать, красть и лгать, особливо – суду лгать или отцу с матерью, то Терош называл запретов куда больше и требовал каяться пред Господом в их нарушении, что у многих вызывало недоумение:
– Коли Господь наш, Великий Судия, всеведущ, – то к чему ему поклоны покаянные, раз без того он все в душах наших разумеет?
– Ежели Господь душегубствовать и красть не велит, и Вераз-гром и Марта-лесовица тож, то отчего ж им уважение оказать грешно?
– Учишь ты, отец: мрак безликий, зло безродное – в самое нутро корни пускают, душу червями точат. И у нас так сказывают, да только разве выведешь их, червей, одними молитвами? Тут надобно трижды через воду пройти, через огонь, всю скверну с тела золой рассветной соскресть, пост соблюсти, – тогда лишь и выйдут они, поганые!
Такими вопросами и рассуждениями донимали преподобного Тероша въедливые волковцы и орыжцы. На каждый вопрос он сперва без труда находил что ответить, но ответы его только преумножали кривотолки.
Преподобный Терош подолгу, пытаясь выспросить у Господа подсказку, молился в церкви у амблигона – святого знака, сколоченного из сложенных треугольником крашеных досок. Другой небольшой амблигон – короткий кинжал с треугольной рукоятью – он носил на шее на железной цепи, поверх серой рясы: это было едва ли не единственное, что очевидным образом объединяло молодого священника с предшественниками… Господь безмолвствовал, а вопросы множились. Тогда Терош Хадем взялся за перо; но Зареченской епархии до Медвежьего Спокоища интересу было мало, или же торговцы не передавали письма, – так или иначе, на все просьбы преподобного прислать ему подмогу для борьбы с укоренившейся в глуши «темнотой греховной» епархия тоже отвечала молчанием.
Устав ждать, Терош Хадем задумал зайти с другого конца и «разжечь знание мирское и духовное» у себя под боком, однако намерение обучить волковских детей грамоте понимания не встретило. «Да на кой оно надо – заместо работы мальцам сиднями сидеть, как курям каким! Эдак и умишко куриный будет!» – подвел под первым и последним уроком черту волковский кузнец, а оставшись с молодым священником с глазу на глаз, выразился и того круче. Только старики поворчали промеж собой, что в иные времена учеба делом зряшным не считалась, и прежде хоть имя свое каждый мужчина в Спокоище мог накорябать; поворчали – да сошлись на том, что времена те давно прошли, а по нынешним прока от письма да чтения нет.
Преподобный Терош унывал недолго. В частые свои приезды в Орыжь он неизменно захаживал в дом к Химжичам и приносил книги, которые привез с собой из большого мира: Деян, благодаря науке старой знахарки, выходившей его, худо-бедно грамоту знал, потому священник тешил себя надеждой приобщить хотя бы увечного мальчишку к церковному учению и взрастить, таким образом, себе помощника…
Деян, маявшийся от безделья, этим визитам радовался от всей души и читал с большой охотой, однако находил в полуночных разговорах и в прочитанном совсем не тот смысл, какой, по задумке преподобного Тероша, следовало бы. И слушать предпочитал не многословные наставления, а рассказы о «большом мире». Из всех книг, к досаде и искреннему недоумению преподобного Тероша, более всего заслужил уважение Деяна мирской трактат, «Наука о суждениях и рассуждениях» некоего Фила Вуковского: истрепанный, обшитый черной кожей тяжелый том, привлекательный размахом мысли, а также почти полным отсутствием нравоучительности.
Занимательней всего оказалось применять почерпнутую у Вуковского мудрость к жизнеописаниям служителей Господних и святому учению.
Священник с таких попыток багровел лицом, принимался спорить и объяснять, в запале размахивая руками и повышая голос, говорил уже не нудно и путано, а нескучно и складно, – однако мало-помалу Деян приноровился загонять его в тупик и постепенно разуверился даже в том, в чем поначалу и не думал сомневаться. А также заподозрил – вслух, впрочем, подозрений своих высказывать не стал, – что многие богословские тексты преподобный Терош привез с собой в Спокоище, потому как сам прежде изучил их весьма посредственно, хоть и полагал для службы необходимыми: по-видимому, в «большом мире» хватало иных занятий помимо чтения.
– Вот ведь нахал! Язык без костей! И что с тобой поделаешь, с безбожником? – сокрушался преподобный Терош, исчерпав все иные аргументы. – Я, дурак, серчал раньше, а верно нас наставники обихаживали: для науки порка и пост надобны! Получил бы десять-двадцать, в холоду бы, на пустой воде, посидел, – иначе бы заговорил, задумался бы! А ты что? А ничего: пустословие одно… Тут не головой, тут сердцем думать должно! Голова без сердца – пуста коробочка, безделушка! А сердце – иное дело, сердце – оно чует. Без сердца разве ж можно прожить человеку?
– Так и без головы – никак: без головы даже лягушка мрет, – осторожно возражал Деян, с опаской поглядывая на священника: не обиделся ли?
Обижался Терош Хадем часто и легко, но также легко вновь приходил в благодушное настроение. За десять лет к сельской жизни он кое-как пополам приспособился, отстроил в Волковке дом, к «темени» привык, женился, нажил пять душ детей, отрастил бороду до пояса, солидное брюшко – и перестал казаться таким чудаком, как прежде. Человеком он был хорошим, хотя проповедником – никудышным, в чем не последнюю роль играл личный пример. Себя Терош Хадем большим грешником не считал, но всякий знал, что бражку он предпочитает покрепче, а баб потоньше, и, захмелев, иной раз не может удержаться от того, чтоб ущипнуть за поджарый зад какую-нибудь вдовушку, после чего жена часами гоняет его по двору, охаживая метлой. Порка ему, вопреки всем утверждениям об ее чрезвычайной полезности, впрок не шла, потому он вскоре вновь принимался за старое – и снова получал нагоняй.
– Вот ведь вздорная баба! – сетовал он потом, утешаясь у Химжичей хреновухой. – Я ж по слабости человеческой, шутки ради, – а она шумит, шумит… Вздор! Одно слово: баба… А все ж тоже по-человечески понять можно – обидно ей…
Жену Терош Хадем любил, хоть и собачился с ней постоянно. Он вообще всех любил, за исключением волков, змей и коров: с последними у него как-то особенно не ладилось. К Химжичам по-прежнему в каждый свой приезд в Орыжь заглядывал, но уже без умысла, просто по-приятельски: новости обсудить, потрепать языком о том, о сем. Стал со временем почти за члена семьи: обращались все между собой на «ты» и запросто. Пил священник за двоих, жаловался на жену и детей-негодников, вспоминал «большой мир» и рассуждал о том, как чудно все же устроена жизнь.
– II –
Медведями леса заречинского плоскогорья славились не больше всех других, но на карте так и было записано: «Медвежье Спокоище»; то есть попросту глухомань. Никакого иного названия – быть может, более обидного, но, как сказали бы старики, «жизнею нажитого», звучного – безвестный мастер-картограф придумать не сподобился.