– Мало ли, почему так. Он безумец.
– Не знаю, Деян. Он поколотил Беона, да, но если ты не преувеличил – наш старик себя так вел, будто того и добивался; кто угодно ему вдарил бы за грубость. Пока этот Голем никого не убил, ничего пока не разрушил, Киана с Вакиром не тронул, хотя те дали повод. Все вмиг может измениться, но пока, если судить без домыслов, по делам, – выходит, что не так уж он и страшен, твой Голем. Ты согласен?
– Нет. – Деян упрямо мотнул головой. От одного воспоминания о гримасе на лице чародея передергивало. – Но признаю: доказать не могу.
– В любом случае, прежде чем что-то делать, нам обоим стоит успокоиться, как думаешь?
Эльма убрала ящичек с лекарствами на место и достала из резного настенного шкафа, сделанного еще ее прадедом, большую бутыль зеленого стекла: Петер Догжон любил пропустить глоток-другой крепкой, до жжения в горле, облепиховой настойки.
– Брат не обидится, – вытирая покрывшееся пылью стекло, Эльма вздохнула. – Хотела бы я сама хоть вполовину верить в то, в чем день через день убеждаю Пиму и девочек… И теперь еще этот чародей, сожри его волки! – Она грохнула дном бутыли об стол. – Нет, ты как хочешь, Деян, а я хочу и намерена сегодня напиться. Вдруг с этой отравы прояснится в голове; брат говорил – ему помогает… Эй! Я разве сказала что-то смешное? По какому поводу веселье, Деян Химжич?!
Прежде, чем он нашелся, что ответить, рвущийся наружу смех застрял у него в горле.
– Мне тоже накапай, – слезая с полатей, проскрипела Шалфана Догжон, о присутствии которой он умудрился совершенно забыть.
– Ох-хо… По такой-то погодке всяко польза. – Старуха, ворча и кряхтя, устроилась за столом. – Ну, чего встала, малая? Жаль старую уважить?
– Нет, что ты, сейчас, бабушка!
Эльма, выйдя из оцепенения, засуетилась, выставляя на стол кружки, тарелки и котел с оставшейся с завтрака кашей, который, по уму, давно стоило поставить греться.
– Чего удумала, с облепиховкой стылую кашу подавать?! – Старуха недовольно зыркнула на внучку. – Пошарь в погребе, принеси хоть солений каких! А ты чего молчишь, сосед? – Она пристально уставилась на Деяна, подслеповато щурясь. – Смелости, что ль, нет – на девку прикрикнуть? Но, – тон ее смягчился, – ты не думай плохого. Так-то малая у меня умница.
Деян сглотнул, когда старуха подмигнула ему, лукаво и по-свойски, и улыбнулась во всю ширь морщинистого лица, показав желтые, но удивительно ровные и крепкие зубы. Часто Шалфана Догжон принимала его за Петера или за своего покойного сына, но сегодня у нее был один из редких светлых дней: она узнавала и его, и Эльму. Давно ли старуха проснулась, что из их разговора успела услышать – или, хуже того, увидеть, – оставалось только гадать. Прежде в здравом уме Шалфана всегда относилась к нему по-доброму, но… Но насколько далеко простиралась ее доброжелательность, он не знал и предпочел бы не проверять.
Хотя то, что она проснулась в ясном сознании, все равно радовало.
– VIII –
– Гулять так гулять! – Эльма вернулась из погреба со шматом сала, припасенным к праздникам. – Денек сегодня… слов нет.
– Ажно на печи – и то кости ломит, – покивала старуха. – Что сидишь, как кол проглотил, Деян? Накапай пока для аппетита. Молодежь, ум цыплячий, всему-то вас учить… И что за беда у вас с чародеями приключилась?
– Да ничего такого пока вроде… Но ходил тут один по округе. Ты не беспокойся, бабуль, – ответила Эльма, мелко кромсая закуску.
– Было бы о чем. – Старуха по-кошачьи фыркнула, принюхиваясь к салу. – Слыхала я о чародеях. Ветерок шальной энти чародеи: сегодня здесь, завтра там. Небось уже и не сыщешь энтого, вашего, ищи ветра в поле. Но коли что надо – так вы Вильму старую спросите, нехай подскажет что. Волковские ее ажно саму ведьмой кликали, да какая из нее ведьма? Но баба ученая, грамотная, поспрошайте, коли надо вам.
– Бабуль, Вильма десять лет как померла, – переглянувшись с Деяном, мягко сказала Эльма.
– Ох, верно. А я и забыла. Упокой Господь ее душу…
Старуха хлебнула настойки, закашлялась.
– Мир праху, добрая баба была, хоть и чудная. Чародея энтого вашего – выкиньте из головы. Коль ушел, так уж не вернется. А то, вишь, ходите смурные, сил нет глядеть.
– Спасибо, бабуль, – Эльма улыбнулась старухе. – Твои бы слова да Господу в уши.
– Чем Господа поминать, лучше б сами старую послушали.
– Так мы и слушаем.
– Вижу я, как вы слушаете, – проворчала старуха, посасывая сало.
– Уж как умеем: сама говоришь, молодежь – ум цыплячий. – Эльма со смехом пододвинула ей тарелку. – Ешь, бабуль, а то вперед тебя все склюем.
– На здоровье, малая: будешь есть вдосталь – глядишь, ума и прибавится. Откуда ж уму взяться, если в теле кости одни?
«Если вот так судить по сложению – Джибанд из всех самый умный. – Деян, выдохнув, в один глоток ополовинил кружку. Облепиховку он не очень-то жаловал, но погода и все другие обстоятельства и впрямь располагали. – Эх, бабуль… Хоть что-то хорошее за сегодня. Не так уж и мало!»
Иногда Шалфана Догжон спала целыми днями, иногда без смысла и порядка начинала суетиться, воображая себя «молодой хозяйкой», иногда принималась капризничать или скандалить из-за каких-то несущественных – или вовсе не существующих – мелочей. А временами, принимая Деяна и Эльму за покойных сына и невестку, требовала объяснить, куда подевался внучек Петер; жена Петера тогда забирала дочерей и уходила из дома или запиралась в малой комнате.
Деян переносил эти старческие капризы и расспросы почти спокойно – так же, как когда-то припадки старой знахарки. Но Эльме Шалфана приходилась родной бабкой, и она была привязана к ней не меньше, чем к матери.
Спокойные дни, когда Шалфана пребывала в ясном сознании и добродушном настроении, с весны были наперечет, а часы, когда с ней становилось возможно, как прежде, поболтать за столом, выдавались и того реже. Поэтому сейчас Эльма буквально светлела лицом, глядя на старуху. Даже смеялась искренне, от души, что в минувший с отъезда Петера год случалось редко… Если случалось вообще.
Деян, как ни старался, не смог припомнить, когда слышал ее смех последний раз.
«Прости, Серая. Я не задумывался… не замечал, чего тебе стоит держаться, да еще поддерживать всех нас».
Он перевел взгляд на ее руки, мелькавшие над столом, – шершавые от мозолей, с въевшейся рыжиной у ногтей из-за алракцита. Про эти руки, эти мозоли он думал много, думал едва ли не каждый день, корил себя, что не может помочь, делать больше, чем делает; а настоящая беда тем временем подкрадывалась с другой стороны. Для Эльмы, казалось, не существовало и не могло существовать непосильной ноши, однако впечатление это было обманчиво… Она не боялась никакой работы, никаких тягот, но груз на душе давно уже сделался для нее одной невозможно велик.
– Деян, чего приуныл, а? – Старуха зыркнула на него из-под седых бровей. – Деревяшка на погоду ноет?
– Нет. Задумался, бабушка Шалфана.
– Будешь думать за столом – облысеешь до срока. Ешь-ка лучше, пей. Напьешься, так не беда, токмо дом не круши – кому его чинить потом, если ты день-деньской сидишь, да думаешь?
– Не буду. Спасибо, бабушка. – Деян благодарно улыбнулся старухе.
Вряд ли она многое поняла из того, что слышала, но чуяла висящую в воздухе тревогу и на свой грубоватый лад старалась развеселить их – не только родную внучку, но и его, хотя какое ей, казалось бы, дело до его напастей?
Деян выпил еще; по телу разливалось тепло. Только сейчас он понял, что за день на ветру и в сырости продрог до костей. Устал и проголодался, как волк, – хотя еще недавно о еде не мог и думать. Душащий, сдавливавший все внутри ком напряжения рассосался. Он – здесь и сейчас – чувствовал себя дома…
«Дома?» – Деян по привычке бросил взгляд наверх.
Строились Химжичи и Догжоны когда-то в один год, потому стыки балок и резные рейки-украшения здесь были почти такими же по виду, как в его родном доме; едва заметные отличия поначалу, когда он только переехал к Догжонам, буквально сводили с ума. В бессонные ночи он вглядывался в них до рези в глазах, и в темноте чудилось, как углы дрожат, расплываются тенями, обретают привычный вид…
С той поры минул год. Деян по-прежнему ночами вглядывался в потолок, но узор стыков и трещин больше не тревожил, не казался неправильным. Был другим – но и только.
«И я не чужой здесь. – Он обвел взглядом комнату. – Пусть Петер потом вышвырнет меня за шкирку; но сейчас – здесь мой дом, моя семья. И даже десяти чародеям этого не изменить».
– Я привыкла, что ты молчишь и хмуришься. Молчать и улыбаться – это что-то новое. – Эльма, подливая ему облепиховки, взглянула с подозрением.
– Да, новое. Но почему бы и нет? – Он картинно развел руками.
– IX –
Деян уже задал корма курам и прибирал стол, когда вернулась Эльма, выходившая проведать Малуху с девочками у Солши. Старуха Шалфана снова посапывала на печи.
– Порядок: компот пьют, на ночь обещали запереться наглухо, – не дожидаясь вопроса, сказала Эльма с порога.
– Хорошо.
– И еще одно: на улице встретила внучку Лесоруба – она как раз сюда шла.
– Киан послал? – Деян насторожился. Внучка Киана, миниатюрная веснушчатая девчушка, была тихой и стеснительной, и ей самой никакой надобности идти под ночь к Догжонам быть не могло. – С чем?
– Она долго мялась, но передала дословно. – Эльма подбоченилась и проговорила с выражением:
– «Сказать этому грамотею, чтоб не высовывался больше и писульки свои в печь сунул, пока энти пришлые по домам шариться не начали. А то голова – не нога, деревянную не приделаешь!» – Она улыбнулась. – Вот так вот. Старик без грубости и доброго дела сделать не может. А ты, никак, думал, что Лесоруб с досады тебя под руку Голему подставить захочет? Да? Ох, Деян. По лицу вижу – так и думал…
Деян отвел взгляд. О чем он точно не думал, так это что Киан-Лесоруб начнет давать советы, как ему выкрутиться.
– Эх ты! – Эльма взглянула с укоризной. – Нельзя так о людях… Но разве в твоих записках есть что-то о развалинах?
– Нет, ни словом не упоминаются, если я сам чего не забыл. – Деян в задумчивости поскреб подбородок. В коротких записях, которые он начал вести девять лет назад, чтобы не разучиться писать, ничего интересного для чародея не было. – Но, может, лучше все-таки поберечься лишний раз. К тому же, если я его не послушаю, Киан точно обидится…
В маленькой комнате стоял невысокий столик для рукоделия: Деян иногда использовал его как письменный. В нижнем ящике хранилась стопка сшитых ниткой листов серой бумаги, пузырек со сделанными из алракцита чернилами, железное перо и подставка под него, хорошие восковые свечи с подсвечником. Все – подарки от друзей и соседей.
«Верно: нельзя так о людях. Пустая моя голова».
Деян сел за стол, запалил свечу и, раскрыв тетрадь, стал листать страницы. Заметки о рождениях и смертях, об урожае и погоде, о происшествиях: ничего особенного – повседневная орыжская жизнь. Строчка о рождении старшей дочери Петера. Строчка о рождении младшей. Размер подати на будущий год. Зимние бури и летняя засуха, погубившая клубнику; куриный мор. Ничего особенного: девять лет – двенадцать страниц убористым почерком…
Длинный список знакомых имен – мужчины и юноши, ушедшие с вербовщиками: братья, старые друзья, соседи.
Деян бережно провел рукой по странице.
– Завтра будет год.
– Как наши ушли?
– Да. Рано нынче дожди зарядили.
– Если большой нужды нет, то, может, и не стоит сжигать? – Эльма, уловив его настроение, подошла сзади и положила руки ему на плечи.
– Ну, в конце концов, я ведь хотел «хоть что-нибудь» сделать. А эти бумаги… Не в них счастье.
– Но они – свидетельство нашего существования, так?
– В каком-то смысле, так.
– Тогда – оставь, – решительно сказала Эльма.
– Оставлю.
Помолчали немного. Тихо было, только бился в стекло припозднившийся, опоздавший к солнцу мотылек.
Деян откупорил чернильницу. Пустого места на последнем начатом листе, к добру или к худу, но оставалось только на дату да на одну строку:
«Сего дня, в два часа пополудни, в Орыжь явились двое. Виду странного. Именуют себя Големом…»
Глава четвертая. Возвращение
– I –
Обычно подолгу мучавшийся бессонницей, в этот раз Деян уснул сразу, едва лишь отстегнул протез и растянулся на кровати: сказались облепиховка и усталость.
Ему снился заснеженный лес, окруженная орешником поляна. Небрежно слепленная крепость посреди нее: невысокая, в полроста, но вместо лоскутка-«знамени» на башне – насаженные на палку-флагшток, будто на вертел, тетрадные листы.
На поляне были все: Эльма и Петер, Кенек и Барм, Халек, братья, родители, даже Киан и Беон, Солша и Вакир. Игра шла который час, и пора было ей закончиться, но валил крупный снег, засыпая «волшебный круг» у крепости, заслоняя игроков. Никто не мог друг в друга попасть, отяжелевшие снежки падали на землю, не долетая до цели.
Сначала Деяну отчего-то не хотелось, чтобы игра заканчивалась; снег валил все сильнее, слепил. Сквозь белую пелену и вой ветра прорывались только смутные тени, смех, голоса. Трещали деревья, снежные шапки падали с веток с мягкими хлопками. Лаяли собаки, и кто-то кричал в лесу.
– Серая! – попытался окликнуть Деян, но снег забился в рот, залепил глаза.
Что-то шло не так.
Он остался один в белой пустоте – бесполезный лже-чародей с глупым прозвищем Цапля. Вокруг выла пурга, и кто-то отчаянно кричал за ее стеной, кто-то бранился, проклиная все на свете. Что-то пошло не так. Когда? Почему?
«Что… Господь всемогущий!»
Деян рывком сел на лавке, сбросив одеяло. Поляна исчезла, белый холод сменился жаркой темнотой.
– Приснится же такое, мрак бы…
Он осекся. Где-то в Орыжи закричала женщина – надрывно, протяжно. Заснеженная поляна осталась сном. Но это ему не приснилось.
– Тихо. Не шуми. Не зажигай свет.
Напряженный шепот Эльмы доносился от окна: девушка сидела, накинув шаль поверх длинной ночной сорочки и приникнув к щели между занавесками.
– Голем вернулся? – одними губами спросил Деян, наощупь пристегивая протез.
– Нет. Хуже.
«Что может быть хуже?»
Он, как сумел, тихо проковылял к окну. С улицы смутно слышались голоса. И среди них – бас Кенека Пабала.
– Эл, но это же!..
– Молчи! – Эльма ладонью зажала ему рот. – Тише, Деян, Господа ради… Взгляни сам. С ним… Теперь понимаешь?
Она убрала ладонь: в этом больше не было нужды. Понимать Деян по-прежнему ничего не понимал, но происходило что-то… ненормальное. Чего не могло, не должно было происходить. Он ущипнул себя за руку, надеясь проснуться, но ничего не изменилось.
Во втором по счету доме напротив – в его родном доме! – горел свет: крики и брань, что его разбудили, доносились оттуда. Но не только: казалось, везде, со всех сторон за окном кто-то выл и плакал, кричал, ругался. Длиннобородый мужик в лохмотьях тащил по улице полураздетую внучку Киана, держа во второй руке ярко разожженный факел. Другой мужчина шел следом и, когда девушка спотыкалась, тыкал ее в спину длинной железной палкой, в которой Деян, прищурившись, распознал ружье.
– Кажется, они все дезертиры. Кен навел их сюда, и сам он… вместе с ними, – прошептала Эльма.
Кенек Пабал – он держал лампу, потому его высокая стройная фигура в изодранном мундире была хорошо различима среди других, – стоял спиной к калитке Догжонов, опираясь на ружье, и препирался с кем-то. Рядом с Кенеком стояла пара таких же заросших и оборванных мужиков.
– Как ты только мог, болван пустоголовый, подлец!
Деян узнал голос кровельщика Матака Пабала, отца Кенека.
– Да будет тебе. Им же лучше, не то так бы и померли девицами, – сиплым баском отвечал Кенек. – Дурного не будет, если не станете противиться.
– Негодяй, подонок!
– Не груби, отец. Мы не те проходимцы, что тебе, старику, днем бока намяли. Но кто станет брыкаться – тот сам виноват… Сидите смирно, и дурного не будет, – снова повторил он, как по заученному. – Ребята обещали. Сам гляди: даже халупу взяли на постой ту, какая хозяевам больше без надобности.