– Кончились их надобности, – хмыкнул один из мужиков: голова у него была перевязана белой тряпкой. Оружия, с виду, не было. – И ваши вскорь кончатся: за нами бергичевцы придут. Скоренько придут. Они такое с людьми творят, о чем тебе, дед, лучше не знать: спать не сможешь. Тебе б не на нас пасть разевать, а скарб собирать и топать отсель, столько топать, насколько силушки в ногах хватит.
– Ты пока иди домой, бать. Я попозже зайду: у меня тут дело еще, – сказал Кенек, в этот миг обманчиво похожий на себя-прежнего. Теми же словами он, случалось, отговаривался от отца, когда тот кликал его из лесу.
– Да-да, топай, дед, – снова встрял мужик с перевязанной головой. – А то сержантова жена состариться успеет, пока мы тут с тобой.
– Мы уж устали гадать, так ли она хороша, как он баял, – вклинился второй. Из одежды на нем были только драные штаны и куртка на голое тело, а к дулу ружья прикреплен длинный штык. – И эта, вторая, как бишь ее там…
– Вторая – моя. Забыл уговор? – прорычал Кенек.
– Помним, помним, Кен. – Мужчина с перевязанной головой примирительно поднял руку. – Но ты не томи, не задерживай.
Когда внучку Киана вталкивали во вскрытый дом Химжичей, дверь широко распахнулась, и крик стал громче – всего на миг, но достаточно, чтобы можно было узнать голос младшей сестры Солши, Талимы Свирки.
– Как же… Они ведь собирались прятаться… Деян, что ты делаешь?! – окликнула Эльма, забыв о своем – увы, бесполезном – наказе говорить тише.
Деян, взяв старый тяжелый молоток, встал в темноте у входной двери и отодвинул щеколду. Видел и слышал он уже достаточно.
– Как? Проще простого, Серая: Солша, наивная душа, сама же им и открыла. Небось, еще выпить с порога предложила. – У Деяна вырвался нездоровый смешок. Собственный голос слышался, как чужой. – И когда только твой брат успел получить сержантский значок?
– Брат?!
– Ты не поняла? Они только что говорили о тебе и Малухе, – напряженным шепотом перебил Деян. – Но, похоже, с ней их опередили, храни ее Господь. И детей.
– Господь всемогущий...
– Будем надеяться, они успели в суматохе убежать и схоронились в лесу. И ты давай, задворками. Милостью Господней получится. Остальные тебя искать в темноте поленятся, а этому выродку я... Он никого больше не побеспокоит, – Деян поудобнее перехватил молоток, сделал на пробу пару замахов. Колени дрожали, накатила привычная дурнота. Но в груди все клокотало от ярости, и Деян надеялся, что в нужный момент – «пожалуйста, Господь всемогущий, всего одно мгновение, прошу, Господи, первый и последний раз!» – руки не подведут.
И Кенек Пабал – старый друг, гордый и заносчивый красавчик Кен – не войдет внутрь, а останется на пороге с проломленным черепом.
Но Эльма только покачала головой:
– Невозможно, Деян.
– Беги, сейчас же! – Он повысил голос. – Ты не понимаешь, Кен вернулся за тобой. Или…
Рука, сжимавшая молоток, вдруг разом ослабла.
– Если ты сама хочешь уйти с ним, Эл, скажи, – я не буду мешать, – тихо закончил Деян. – Но не думаю, чтобы Кен смог защитить тебя от своих новых друзей.
– Я, уйти с ним?! – изумилась Эльма. – Еще чего!
– Тогда беги, прошу. Пожалуйста, Эл! Препираться нет времени.
– Нет.
– Серая, уходи!
– Нет! – Она отошла от окна и загромыхала чем-то в глубине комнаты.
Ступени высокого крыльца сыро заскрипели под шагами незваных гостей. Время вышло.
– II –
От громкого стука дверь чуть приоткрылась.
– Не заперто? – пробормотал Кенек Пабал и выше поднял лампу, ступая в темный дом. – Эльма! Ты здесь?
Деян размахнулся, целя молотком ему в темя.
В свете лампы было смутно видно его лицо, еловые иголки, запутавшиеся в светлой клочковатой бороде. Глубокий шрам на переносице – от осколка Сердце-Горы. Похожий на змею ожог над бровью – от костра на Солнцестояние. Глубоко посаженные карие глаза, чуть округлые, будто в каждый следующий миг он готов рассмеяться в удивлении... Повзрослев, Кенек стал задирать нос, со старыми приятелями едва раскланивался, если случалось столкнуться на улице, однако Деян не слишком винил его за это: у того всегда был непростой нрав, и уязвленная невзаимным чувством к Эльме гордость не сделала его мягче. Неудач он никому не прощал – ни другим, ни себе; малым не довольствовался, слабость презирал. Но в злополучный день, когда Сердце-Гора оставила Деяна Химжича без ноги и будущего, Кенек вместе братом, Бармом, тащил покалеченного приятеля к халупе сумасшедшей Вильмы, пыхтя от натуги – и при этом беспрестанно болтая, подгоняя перепуганного брата, отвлекая и подбадривая скулящего от боли Деяна.
«Это же Кен! – молнией пронеслось в голове. – Он ведь…»
Деян замешкался всего на мгновение – и на том отведенное Господом время закончилось.
Кенек заметил его, притаившуюся в темноте тень – отпрянул и ударил прикладом по колену, затем под дых и сбил с ног. Отбросил пинком молоток и упер ружье дулом в грудь.
«Всё? – Деян ухватил за ружейный ствол, дернул в бок, но Кенек держал оружие крепко. – Всё. Пора подыхать. Не повезло тебе со мной, Серая…»
– Вот жешь мать! И кто здесь такой храбрый да глупый? – Кенек наклонился и ближе поднес лампу, которую так и не выпустил. – Деян?! Ты?!
Лампа в руке Кенека раскачивалась из стороны в сторону, и теперь, в ее дрожащем неверном свете, Деян отчетливо видел, насколько же на самом деле изменилось лицо бывшего друга: исхудавшее, покрытое грязью и ссадинами, застарелыми и свежими. Посеревшая кожа туго обтягивала скулы, и во взгляде вечно удивленных глаз появилось что-то новое и чужое. Так в суровую зиму смотрели кружившие у частокола волки, зло и затравленно, выжидая момента напасть. Отощавшие, напуганные криками и камнями, но возвращающиеся вновь и вновь, потому как отчаялись раздобыть пропитание иначе.
Но кое-что отличало Кенека от тех волков: сейчас в его глазах было жадное нетерпение. Он пробрался за частокол, и лишь шаг отделял его от добычи.
– Привет, Кен. Никогда не думал, что встретимся… в таких обстоятельствах, – прохрипел Деян, изобразив на лице улыбку. С большей охотой он бы плюнул бывшему другу в лицо, но нужно было потянуть время: вдруг Эльма все-таки одумалась и сейчас пробирается дворами к спасительной опушке. Пустая надежда, но все же…
И еще кое-что нужно было выяснить наверняка.
– Вот уж не ожидал! – узнав его, Кенек чуть ослабил напор. Но удивление на его лице уже в следующий миг сменилось едва сдерживаемой яростью. – Ты что здесь делаешь?
– Кен, ты давеча говорил, что «халупа хозяевам без надобности». Значит, Мажел и Нарех, они?.. – Деян не смог заставить себя сказать «погибли».
Глаза Кенека налились кровью и, казалось, могли выскочить из орбит.
– Я спросил. Что. Ты. Здесь. Делаешь?
– Это я желаю знать, что ты среди ночи делаешь в моем доме, Кенек Пабал. – Голос Эльмы звучал так нарочито спокойно, что не приходилось сомневаться: внутри себя она дрожит от страха. – И что за сброд ты привел с собой?
– Нехорошо. Надо бы повежливей с гостями, красавица, – хмыкнул мужик с перевязанной головой.
Деян был с ним почти согласен.
«Глупо, Серая. Или ты надеешься, что, если разозлить их, они покончат с тобой прежде, чем надругаются? Тоже глупо. Нужно было спасаться, пока был шанс».
Но, хотя бегать Эльма могла быстрее зайца, убегать она не умела вовсе.
– Они… Это мои товарищи, Эл, – Кенек выпрямился, отодвинув от груди Деяна ружье, и покосился на своих спутников. Голос его теперь звучал едва ли не смущенно. – Мы служили вместе… раньше.
Деян попытался подняться, но кто-то из «товарищей» метко пнул его под ребра, и он вновь повалился на пол, вскрикнув от резкой от боли. Эльма встревоженно взглянула в его сторону; Деян жестом поспешил показать ей, что цел и невредим.
– Новые товарищи, да, Кен? – нахмурившись, спросила Эльма. – Что же случилось с прежними?
– Их больше нет, – просто ответил тот.
– III –
– Что? – глупо переспросила Эльма.
– Навоевались, отвоевались, достались червякам и воронам! Барм, Халек, Изан, Мажел, Нарех, Вахек – никого из них нет больше! – В басе Кенека прорезались по-бабьи визгливые нотки. – Кому свезло – тех нашпиговали свинцом, насадили на штыки, поджарили колдовством. Им еще повезло, да! Тем, кто не подыхал от заразы в ранах, не выл по три дня в госпитале, не изошел кровавым поносам, как Хал. Они все теперь кормят червей. Все!
– Мой брат? – глухо спросила Эльма. Если ее прежняя напускная твердость и могла кого-то обмануть, то сейчас страх и растерянность, гнев, отчаяние – все проступило в ее голосе.
– Когда мы уходили, Петер был жив, – помедлив, с видимой неохотой ответил Кенек. – Мы звали его уйти с нами, но…
– Да-да. Наш дорогой сержант! – перебив Кенека, рыжебородый мужчина в рваной куртке на голое тело вышел на середину комнаты. – Ну, сейчас-то сержант, как пить дать, уже в земле гниет. Бравый, сметливый, честный служака Петер. – Голос рыжебородого так и сочился ядом. – Который любит пошептаться с капитаном.
– Он нас выдал. Из-за него пришлось прорываться силой. – Мужчина с перевязанной головой прошел следом. Говорил он тихо и вкрадчиво, но звучало это куда страшнее, чем крики Кенека. – Мы с Барулом потеряли четверых друзей. Потому заслуживаем хорошей награды, как думаешь, красавица?
– Твой брат – дурак с навозом в голове! – заорал Кенек. – Отступаем с весны, не сегодня-завтра все в землю ляжем, а ему дальше воевать охота… Война! – он разразился потоком ругательств. – Можешь себе представить, как мы воевали, ты, женщина? Не можешь! Два дня без продыху месишь грязь, тайком жуешь ремень, душу отдать готов за плесневелый сухарь. А потом приходит приказ, и ты плетешься обратно, от усталости имени своего не помнишь, но оно тебе больше и нужно: к исходу второго дня вываливают из-за пригорка синезнаменные и палят в тебя из ружей, насаживают на пики, как свиней на вертела, давят лошадьми! А сверху жарят молнии, дождик до костей прожигает: колдуны плевать хотели, сколько своей пехоты вместе с чужой поляжет, они даже конницу не шибко берегут. И ты снова бежишь; даже радоваться, что жив, сил нет…
Он перевел дыхание и продолжил:
– В лагере глаз сомкнуть невозможно: в госпитальной палатке раненые воют. Воды нет, перевязок нет. Чем в такую палатку попасть – хуже только в плен… Еды нет, порядка нет, справедливости нет! Тебя отправляют в деревню за фуражом и секут за то, что вернулся ни с чем. А в той деревне четыре взвода до тебя побывало! Вместо амбаров – головешки; деревенские, кто еще не помер, ловят крыс и кожи вываривают. И в следующей так же. И в следующей. Скоро и тут, в Орыжи, будет так. Идем с нами, Эльма! Доверься мне, прошу… У нас получится. Война проиграна, хватит, навоевались! – Кенек снова сорвался на крик. – Да чтоб король и его прихвостни, чтоб вся эта благородная шваль, все выродки в чистых мундирах передохли! Чтоб их заставили жевать упряжь, а после разорвали лошадьми! Чтоб их сварили заживо! Да, мы сбежали, Эл. И мы дураки, немногим лучше Петера, сожри его волки, мы большие дураки, что не сбежали раньше! Бергичевцы наступают, первые отряды объявятся здесь еще до зимы; вы обречены… Но я пришел за тобой. Идем с нами! Мы с парнями при оружии – сумеем отбить лодку. Перережем глотки, выпустим кишки каждому, кто станет на пути! Уйдем за реку, дальше, как можно дальше, затеряемся среди других беглецов; знаешь, сколько их? Да откуда тебе знать, женщина! Но ты поймешь, едва увидишь… Как только парни отдохнут и наберут еды, уходим!
Кенек то орал, исходя слюной, словно бешеный, то скулил, как побитый щенок; заикался, упрашивал слащавым голосом – и снова срывался на крик, размахивал руками, как припадочный. Он и был, возможно, безумен: пережитое повредило его разум, перемололо, как мельница, отравило страхом и злобой. От прежнего Кенека Пабала в нем осталось меньше, чем в меховой куртке – от зверя… Одна кожа да шкура, оболочка. Он был жалок и был бы достоин жалости – если б не ружье и «товарищи» за спиной, такие же бешеные, как он сам.
– Вас поймают и повесят. Как вы того и заслуживаете, Кен, – тихо сказала Эльма. Сейчас в ее голосе слышалась какая-то мертвенная, спокойная грусть. – Так это правда, что из-за меня ты привел в Орыжь своих… товарищей?
«Обязательно когда-нибудь повесят. Но не скоро. Если все так, как он говорит, – подобных им сотни, тысячи, и каждый второй сбежал, прихватив оружие. Всех сразу не переловишь и не перевешаешь». – Деян незаметно – он очень надеялся, что незаметно! – отполз от двери и сел, прислонившись спиной к приставленному к стене табурету. В шести-семи шагах, в углу, стояли костыли.
Дышать было больно, простреливало в колене, но Деян загнал боль, дурноту, и жгучую пустоту в сердце на самый край разума. Нельзя было думать об ушибленных ребрах, о том, что Нарех никогда больше не будет, запрягая лошадь, насвистывать «Где ж ты прячешься, златоокая», а Мажел никогда больше не попытается забороть одной рукой соседского пса. Нельзя! Что случилось, то случилось.
Эльма стояла перед Кенеком, глядя тому в глаза и развернув плечи с княжеским достоинством; линялая шаль поверх старой рубахи смотрелась на ней не хуже парадной мантии.
«Зачем ты его злишь, выслушиваешь помои, Эл? Может, думаешь – это я дам деру, пока никто в мою сторону не смотрит?» – Деян невольно улыбнулся. Будь хоть малейший шанс спастись, такое предположение наверняка рассердило бы его, но не теперь, когда все было кончено. Сейчас он чувствовал лишь гордость за упрямую и храбрую подругу…
Даже если б он не замешкался и раскроил Кенеку череп – Эльма все равно не бросилась бы бежать, оставив его. Он охотно отдал бы жизнь, чтобы еще раз дать ей шанс спастись, – и попытался бы, представься ему такая возможность, пусть даже она и посчитала бы это глупым… Но что случилось, то случилось. Нельзя было думать о том, что уже случилось.
Деян тихо передвинулся на полшага ближе к костылю.
«Если успеть ударить сзади под колени, навалиться на спину, – может, удастся дотянуться до их ножей… Тогда хоть один да получит по заслугам!»
– Да, я вернулся за тобой! Повесят?! Ну уж нет. Чего не будет, того не будет! – Кенек надсадно рассмеялся. – Это они… Они все! Шваль благородная… Они заслужили, чтобы их повесили на собственных кишках. Я не оставлю тебя им. – Кенек шагнул к Эльме и грубо схватил ее за руку. – Видела, как умирает человек со вспоротым брюхом?! Как он скулит и воет, как из него течет дерьмо?! Всю ночь, пока не умер, мой брат молил перерезать ему глотку… Его бросили в кучу вместе с другими, со всеми, кто помер в ночь: пришел приказ, некогда было рыть новую яму. А ямы нужны глубокие, много сил нужно их копать… Многие в ту ночь померли. Вороны нынче жирнее кур. Везде так. И здесь будет так! Я не оставлю тебя здесь, Эльма. Я люблю тебя, ты знаешь, я не подведу… Мы отобьем лодку, за рекой нас не найдут! Поторопись – нужно еще собрать, что получится…
– Ты сошел с ума, Кен, – Эльма безуспешно попыталась высвободить руку. – Ты понимаешь, что натворил? Скольких вы убили, над сколькими надругались – после того, как они сами открыли тебе дверь, как другу?
– Если ты не пойдешь сама – я потащу тебя силой. Выбирай, – с угрозой сказал Кенек. – Шутки кончились, Эльма. Брани, проклинай меня, – потом ты все поймешь. Ты останешься жива… останешься со мной!
– Что-то ты заболтался, Кен, – рыжебородый вырвал у Кенека лампу. – Где вторая?
– Эй, уговор… – зашипел Кенек, но рыжебородый уже хозяйским шагом двинулся вглубь дома:
– Уговорам время вышло! Ну, ты где, милая?
«Кен собирался сначала увести Эльму, а потом отдать дружкам Малуху… Но, раз он уже провел их до Орыжи, им нет причины его слушать. Вдруг повезет и сцепятся между собой?».
Деян передвинулся еще на шаг. Еще несколько таких движений – и можно будет незаметно дотянуться до костыля, и тогда…