Выбрался Обух на дорожку, что к дому вела, и по ней подниматься начал. Остановился, крикнул что-то на языке незнакомом, - местном, должно быть, - постоял, на Алешку обернулся, дальше пошел. До дома добрался, по стенке постучал. Еще постоял. Потом же, - видно, была, не была, - к двери наклонился. Замер. А потом вдруг метнулся от дома, как ошпаренный, крикнул что-то, сверзился и кубарем покатился по склону. Алешка, - щит в одну руку, булаву - в другую, - и на помощь кинулся. Сам к Обуху катящемуся бежит, однако ж и дом из виду не выпускает, и по сторонам оглядывается, не иначе, выскочат сейчас карлики, привечать гостей незваных по-недоброму...
Добежал до места, где Обух уже и подниматься начал, головой трясет, ан никто ниоткуда не выскочил.
- Ты... ну... чего там? - спросил.
Обух же, глаза навыкате, рот распахнут, ухватил Алешку за руку и прочь тащит.
- Да погоди ты, - Алешка ему, - руку выхватишь. Скажи толком, приключилось чего? Чего увидал-то?
Видит, нет проку от Обуха, одурел совсем. Сам к дому подниматься начал. С опаской, конечно. Потому как в доме этом кто-то все ж таки есть, - выглядывает. Махнул ему Алешка булавой, выходи, мол, не прячься, на свету потолкуем, - не выходит. Ну, мы люди не гордые, мы и сами подойти можем.
Лучше б не подходил. Тот, кто в дверь выглядывал, вовсе и не карликом оказался. Да и не выглядывал вовсе. Лежал, голову в проход выставив. И не голову - череп. Не живой жилец в доме оказался, мертвый. Одни кости, лохмотьями прикрытые. Обычным человеком прежде был, как и они с Обухом. Присмотрелся - а за первым, и другие лежат. Кто поцелее, а кто совсем рассыпался. Может, без зверей диких не обошлось, помогли.
Приметил еще один дом без двери, подошел, глянул - и там тоже неживые лежат. А возле дома - поблескивает что-то. Наклонился - вроде на монеты похоже. Трогать не стал, ни к чему то беспокоить, что мертвым принадлежит.
Значит, и в других домах, должно быть, то же, что и в этих. Значит, надобно ноги отсюда уносить побыстрее. Ежели никакого разорения нету, знать, хворь какая жителей погубила. И неизвестно, ушла куда, али тут где-то затаилась.
Повернулся к Обуху, а тот крикнуть не может, зато рукой тычет. И с той стороны, куда он тычет, человек к селению направляется. Старый-престарый, еле ноги волочит. Седой, как лунь. И коли это та самая хворь и есть, садись, Алешка, на камушек ближний, и дожидайся судьбу свою незавидную. Ибо даже на коне чудесном не найти от нее спасения...
Обух вскарабкался, рядом стал. Ждут. Старик же не торопится, ему и незачем. Пару шажков проковыляет, остановится. Еще пару... К ним направляется, а будто и не видит...
Сколько не дошел, свернул, вниз спускаться начал. Отлегло у Алешки от сердца, однако, не до конца. Мало ли, что старик удумал. С виду, конечно, обычный человек, а там, кто его знает.
Спустился старик к дому, что почти прямо под ними, шагах в десяти, стоит. Наклонился, повозился, дверь, должно быть, отпер. Выпрямился. Сунул руку за пояс, достал что-то блестящее, к порогу бросил. Повернулся спиной к двери открытой, перед собой смотрит. Прощается, будто, со светом белым.
Или ждет, пока Алешка храбрости наберется.
Тот и набрался. Ухватил Обуха, и за собой, вниз, к старику потащил. Обух упирается, Алешка его волочет, ровно плуг, аж борозда остается. А что делать? Сам-то по-местному не разумеет, вот и приходится. Пройти всего ничего, а так умаялся, ровно медведя на себе сто верст без отдыха тащил. Шуму столько наделал, глухой услышит, старик же даже не пошевелился.
Держит Алешка Обуха за руку, для верности, чтобы не сбежал, и тихонько эдак ему шепчет: спроси, мол, чего это он тут делает? Может, ему помощь какая нужна?
- Да какая-такая ему помощь!.. - взвился было Обух, а Алешка ему снова: главное - пусть ответит, заговорит. Глядишь, куда-нибудь кривая и вывезет, узнаем что-нибудь. И легонько так толкнул товарища к старику.
Обух перечить не стал, пожал плечами и чего-то забормотал. Закончил, подождал сколько, к Алешке повернулся, руками развел. Сам, мол, видишь, сделал, что мог. Не судьба, знать. И тут старик заговорил.
Смотрит Алешка, а у Обуха лицо из круглого вытянутым становится. Ровно кто ему к подбородку тяжесть привешивает. И чем дольше слушает, тем более вытянутым и удивленным становится. Раскрыл было Алешка рот, останови, мол, да мне перетолмачь, об чем это он, но Обух тут же глаза страшные сделал - не мешай.
Замолчал старик, а тот все стоит, пригнувшись. На Алешку смотрит, и будто не видит. Пришлось окликнуть.
Очухался Обух.
- Да... - протянул. - Дела... Я тебе, конечно, скажу, но только своими словами. И короче.
Куда уж короче. Старик эвон, сколько говорил, а Обух парой слов и обошелся. Селение, из которого старец, оно... ну, как бы это попроще сказать... рядом где-то... Так вот. В старые-старые времена, когда он еще молодым был, объявилась в их селении девица-красавица. Такая, что и описать невозможно. Он, правда, описал, но я как-то все слова его подзабыл... Краше солнца златого, пуще месяца серебряного. Или это глаза у мужчин так блестели, когда они на нее смотрели? В общем, неважно. А только началась после этого у них в селении не жизнь, а не пойми чего. Молодые за ней табунами ходят, женатые жен побросали, даже старики, и те не отстают... Каждому хочется ее в жены себе заполучить. До драк дошло, а там и до смертоубийства. И тогда женщины ихние, видя такое дело, потребовали либо изгнать красавицу из селения, объявив колдуньей, либо самим убираться вместе с нею, за ненадобностью. Какой от тебя прок, ежели ты, вместо хозяйства, за девкой, глаза вылупив, бегаешь?
Те, конечно, задумались. С одной стороны, кому ж охота вот так, за здорово живешь, красавицу кому другому отдать, а с другой - правы женщины. Коли оставить ее, совсем жизни не будет. Кто-то и предложил: башню для красавицы построить, и поить-кормить через окошко, но так, чтоб никто ее увидеть не мог. Вон она, башня эта... - Обух ткнул пальцем. - Там она и... - Он покачал головой.
А как не стало ее, так болезнь в селении приключилась. Такая, что одних мужчин и забирала. Обычай у них, мертвых в землю закапывать. Тут же - как кого ни оплачут, ни зароют, - он непременно поверх земли снова окажется. Хоть ты камень ставь, хоть чего делай - не принимает земля, и все. Вот они и построили эти дома, и хоронят здесь тех, кто руки красавицы домогался. Или сам кто приходит, когда чувствует, что настало его время...
Закончил Обух толмачить, тишина настала. Ну и нравы тут у них, Алешка думает, живого человека - и в башню ни за что. За то только, что красивый. Дикий народ. Вот у нас, например, за просто так никого в поруб не сажают. И тут, некстати, Илья вспомнился...
Опустил голову, вздохнул тяжко, а старик снова о чем-то заговорил. На этот раз гораздо короче прежнего. Сказал, что хотел, согнулся в три погибели, отворил дверь, залез, кряхтя, внутрь дома, и закрылся изнутри.
Поежился Алешка. Прав был Обух, лучше бы стороной это селение обойти.
- Чего он там? - спросил. - Нешто еще одну девицу где в башне замуровали?
Да нет, отвечает Обух. Рассказывают старики ихние...
- Какие старики?.. А сам он, что, молодой, что ли?
- У них и постарше есть, что возрасту своего не помнят... Да ты не перебивай...
Рассказывают старики ихние, что когда-то, давным-давно, враждовали они с соседним селением, из-за земли. Сам знаешь: у соседа всегда и корова толще, и репа слаще... Долго вражда длилась, пока не надоумил кто-то, - пусть, говорит, выберут у себя самого жадного, да на нашу землю и пустят. Колышек вобьют поутру, и нехай себе бежит. А на закате - возвращается. Сколько обежит за день, столько пусть земли и забирают от нас, - на том вражде и конец. Те, кто слышал, сразу поняли - решился советчик разума. Жадный, да за день, - совсем без ничего останемся. Некуда будет скотину гонять. А тот им - хотите миром жить, делайте, как говорю. Нет - так и будете друг дружку до скончания века мутузить. И, вишь ты, уговорил. Потому как мудрее мудрых был, и все, что ни говорил, непременно сбывалось. Заслали сватов...
- Кого? - не понял Алешка.
- Тьфу ты, - спохватился Обух. - Сватов, говорю, послали... Нет... Послов заслали... Во!..
Договорились, в общем. Выбрали соседи из молодых да ранних самого жадного, чтоб и бегал резво, и на чужой каравай рот шире прочих разевал. С утра пораньше вбили колышек, шуганули молодого, он и помчался, что твой лось. Глядят ему вслед, и каждый разно думает. Одни, что зря на поводу у мудреца пошли, без порток к вечеру останутся, другие - что надо б было не с пешим соглашаться, а про коня речь вести. Вот уже и солнце садится, высматривают молодого, а того - нет, как нет. Ночь настала, значит, согласно договору, каждое селение при своей земле осталось. Теперь уже первые радуются, кто прежде горевал, а кто прежде руки потирал от радости, те носы повесили...
Молодого же на другой день нашли. Жадность его сгубила. Он, желая побольше захапать, без глаз бежал, вот об камень с размаху и убился. Выделили ему земли, сколько по таким случаям положено, да и схоронили.
- Это он верно сказал, - рассудительно заметил Алешка. - Ежели кто до чужой земли жадный, того зачастую такая судьба и поджидает. Одно непонятно: нам-то он чего об этом рассказал? Подумал, нешто, что мы с тобой селение его ради земли воевать пришли? Так нам чужого не надобно. Не князья какие... Ладно, давай-ка отсюда выбираться. Нечего нам тут с тобой делать, коли здесь только мертвые живут...
На коней сели, как от селения подальше отошли. Не хотелось усопших лишний раз беспокоить, и так суету учинили. Решили обратно возвернуться, поближе к лагерю воинскому, а то как бы не заблудиться. Места незнакомые, непривычные, заплутать запросто можно. Только с версту и проехали, как поняли - и в самом деле заплутали. Мало того, один отлично от другого указывает, куда ехать надобно. Оно, конечно, Алешка мог бы и стукнуть, чтоб правоту свою утвердить, ан в таком случае кулак плохую услугу оказать может.
До того долаялись, голоса потеряли, и в глотках пересохло. Подались к речке, напиться, видят - то одна была, а то вроде как две стало. И еще, как напились да прислушались, шум какой-то услышали. Ровно так шумит, но не ветер. В той стороне, где новая речка в зарослях прячется.
Подались на звук осторожненько, и, миновав перелесок, вышли на склон, почти без кустарника. Чуть далее - другой, почти такой же, только он камнями так опоясан, что кажется, будто это крепость какая. Тут тебе и башни, и ворота, и стена сложенная, а поверх всего, словно кто горой невысокой придавил. На такое глядя, и впрямь подумается: выстроили люди крепость, а как с великанами местными повздорили, те их постройку и пришлепнули. По правую же руку - скала высокая вздымается: ни дать, ни взять, лицо человеческое. И сверху по этому лицу, подобно волосам, вода льется, речкой внизу собираясь, той самой, вдоль которой они шли. Вот поток этот, с высоты ниспадающий, и шумит. А высота-то какая: пожалуй, из лука до верху не дострелишь. И еще вроде как тропинка едва заметная, петляя, на высоту эту подымается. Может, зверями какими протоптанная, а может - и человеком.
- Ты, Обух, меня здесь с конями подожди, - Алешка говорит, - пока я взлезу да гляну, что там да как. Ежели что, ори, со всей мочи.
Попытался было Обух сказать, - зачем лезть, коли даже если и есть там чего, все одно с конями не подняться, - не стал и слушать.
Тропа - не тропа, так промеж зарослей вьется, что идти по ней без особой опаски можно. Удобная. Одно плохо - вода слева шумит, а саму ее редко где сквозь просветы видать. Ежели ночью тут идти да с тропы сбиться - запросто сорваться можно. Только мокрое место и останется. И того не найдут - в воде, да мокрое место. Попробуй, найди.
Сколько поднимался, тропа вправо подалась, а влево - площадка скальная. К самой воде падающей подходит, даже, вон, лужа на краю, и камни мокрые. Ну, как тут вниз не глянуть, высоко ли? В Обуха камешком бросить, если видать его отсюда.
Выбрался Алешка на площадку, тихохонько, шажок за шажком, к краю подбирается. Под ноги себе глядит, как бы не оскользнуться, и другого ничего не видит и не слышит. Не видит, как позади него выметнулась, словно бы из самой скалы, фигура человеческая, и так встала, что нет ему теперь обратной дороги. Чуть присела, повела плечами, выпрямилась и так гикнула - в ушах заложило.
Вздрогнул Алешка от неожиданности, мало не грохнулся, на мокром камне. Но не свалился, обернулся резко, щитом заслонился, руку на рукоять меча кинул.
Совсем молодой враг на него наскочил. Даже усы еще не пробились. Глаза черные, молнии мечут. В шеломе, кольчуге ниже пояса, без щита. На колено припал, рукой правой в камень уперся, чем-то на птицу хищную похож. Из-за плеч рукояти торчат. Медленно руки за спину потянул, крест-накрест перед грудью, ухватил поудобнее, выхватил разом блестящие, чуть искривленные, клинки, снова что-то грозное выкрикнул, и на Алешку бросился.
Туго тому пришлось. Мелькают мечи вражеские перед глазами, точно спицы колесные. То сверху пластают, то снизу ужалить норовят. Алешке не об том, чтоб самому ударить, думать приходится, - как бы увернуться. Не пригнешься, - без головы останешься, не подпрыгнешь, - ноги отхватит. Еще и место невыгодное занял, - один неверный шаг, и вниз улетишь.
Этот же, точно петушок молодой: налетит, осыплет ударами, назад отскочит, глотнет воздуху, и снова наскакивает. Дух перевести не дает. Куда ни глянь, везде он. Со всех сторон разом нападает...
Чувствует Алешка, совсем невмоготу становится. Улучил время, бросил щит в сторону, - больше мешает, чем защиту дает, - ухватил рукоять меча обеими руками, - дело сразу веселей пошло. Теперь воин молодой осторожнее стал, меч-то у Алешки, подлиннее евойных будет. Один он здесь, или сколько? Не затаился ли кто среди зарослей али камней? А только все одно, отступать от края надобно, иначе никак в поединке не сдюжить. Воин - местный, ему к скалам не привыкать, Алешка же и вперед смотреть должен, и назад оглядываться.
Только было нападавший отскочил, бросился Алешка к нему, не давая опомниться, прижал было спиной к скале, ан тот все же из-под меча вывернулся, но уже на том месте оказался, где прежде Алешка воевал. Тут уж и богатырь киевский в силу полную себя показал. Теперь его меч сверху-снизу молнией бьет, теснит супротивника к обрыву. Отступает тот, однако пощады не просит, и, по всему видно, сдаваться не собирается. Ладно, надобно мечи у него выбить, а там поглядим. Негоже молодость губить.
Не удалось задуманное. Поскользнулся воин на камне мокром, взмахнул неловко руками и сбил с себя шлем. Застыл Алешка, глазам не веря. Девка!.. Пошатнулась, запрокинулась, и прежде, чем Алешка успел пошевелиться, опрокинулась в струи водные, увлекшие ее вниз. Хотел было к краю метнуться, - крик сзади раздался. Обух на помощь подоспел. Коней внизу бросил, - пущай пропадают, - и в гору ломанулся. Хорош помощничек... Стоит, отдышаться не может. Откуда воздуху и на крик-то взял...
- С... кем... это... ты... здесь?.. - спрашивает.
Ничего не ответил Алешка. Подошел потихоньку к краю, глянул вниз осторожненько... Какой там! С эдакой высоты об камни грохнуться, - нечего и думать живым остаться. И как-то не по себе ему стало. Оно, конечно, и победу одержал, и жив остался, а только не мила она ему, победа эта. Девку молодую - жизни лишить. Пусть и враг она, наверное, и бой честным был. Не он ее, так она б его одолела. Мало того, одолела, так ведь и не пожалела б о том.
- С кем, с кем... - пробормотал. - Ты сам, чего коней бросил-то? А ежели уведет кто? Давай, пошли отсюда.
Глянул еще раз - не зацепилась ли там где, вздохнул тяжко и стал спускаться вслед за Обухом.
Кони как стояли, так и стоят, никто не увел, Алешка же и снизу, где мог, все осмотрел. Ничего не нашел. Будто и не было девки-воительницы. Будто померещилось. А тут, пока суд да дело, смеркаться стало, надобно место для ночлега подыскивать. Хорошо, вот оно, рядышком оказалось, так что и идти никуда не надобно. Развели огонь, ветками прикрыв, так, чтоб ниоткуда видно не было, присели. Рассказал Алешка Обуху, что да как на скале приключилось. Так рассказал, будто друга близкого потерял, - не супротивника сразил. Закончил, и молчит. И Обух молчит. Сколько сидели, наконец, Обух поерзал на полене, что под седалище себе подложил, и начал.