— Ты куда?
Пес в ответ жалобно тявкнул.
— Ты хочешь, чтобы я пошел за тобой? Ну ладно, веди… Что там у тебя стряслось?
Паша и сам не знал, зачем пошел. Он шел за собакой почти три часа — ему было интересно, куда так целенаправленно тянет его пес.
И вот Паша стоял на загородном шоссе. Впереди него был густой еловый лес, по обеим сторонам дороги расстилались поля, справа вдалеке виднелась деревня — Дмитрово-Черкассы. Пес звал вперед — идти по шоссе. Здесь было чертовски красиво. Темные домики далекой деревни подчеркивали яркую зелень молодой травы. Густые облака время от времени расходились, приоткрывая кусочек нежно-синего высокого неба. Шоссе щеголяло свежими заплатками и новенькой, с иголочки, разделительной полосой. И только сосны и ели, качая тяжелыми лапами с темной, зимней еще хвоей, напоминали о том, что за ними скрывается кладбище. Дорога была тупиковой и никуда кроме кладбища не вела.
Подумав немного, Паша сел на скамейку, врытую возле остановки маршруток, достал телефон и набрал номер Вадима:
— Алло, Вадь… Слушай, не мог бы ты зайти за Адой и приехать ко мне… Я? Я в Дмитрово-Черкассах… Что делаю? Скажи Аде, что ее чертов пес целый день таскает меня за собой по городу, а теперь привел на кладбище. Я устал, как собака. Хотя собака, по всей видимости, совсем не устала. В общем, берите такси и приезжайте. Пусть Ада сама разбирается, чего этот гад от меня хочет.
Паша пошел за псом только после того, как приехали Аделаида и Вадим.
Новое кладбище пес миновал и направился к старому, где теперь хоронили только ветеранов войн на аллее Славы. Здесь, на аллее, было людно. Десантники в тельняшках и беретах молча выпивали, стоя над свежей могилой; пожилая женщина выпалывала траву возле памятника, на котором был изображен мужчина в орденах и медалях; группа чиновников оживленно обсуждала что-то — они размахивали руками и указывали то на одну, то на другую старую аллею.
Чем дальше шли за псом Аделаида и Павел с Вадимом, тем меньше людей им попадалось. Хоронить здесь перестали больше двадцати лет назад, и многие могилы были неухожены. Оградки покосились, холмики размыло, некоторые памятники повалились, деревья и кусты разрослись так, что скрывали могилы.
Пес привел их к заброшенному захоронению на боковой аллее. Оградки здесь уже не было, от скамейки осталась одна чугунная ножка. Надгробье на треть было засыпано хвоей от четырех сильно разросшихся елей. Пес решительно нырнул в узкий проход между надгробным камнем и еловыми ветвями. За ним — Аделаида, следом — Паша и Вадим.
Обнаружилось, что секция кладбищенского забора, скрытая разлапистыми ветками, сильно покалечена. Ход вел в лес, который здесь, у самой ограды, был особенно густым. Метров через пятнадцать ели почтительно раздвинулись, образуя круг. В центре круга находился большой черный камень в форме усеченного конуса. Камень выглядел так, будто его поверхность сточили многовековые дожди. Линии были мягкими, волнистыми — восхитительно неровными. Валун окружало кольцо из небольших и таких же черных камней.
— Смотрите, — в восхищении прошептала Аделаида.
Паша отступил на пару шагов назад и увидел: на фоне темной еловой хвои колебалось нечто. Будто вырезанный из реки кусок, который поместили в цилиндр, ограниченный каменным кругом. Именно река — не просто вода. Зеленовато-жемчужная, она переливалась, будто текла куда-то, была покрыта рябью от сильного ветра и будила воспоминания о холодных летних днях, когда солнце безуспешно пытается пробиться сквозь облака. Выше, у еловых верхушек, Речной Столб растворялся в воздухе, и там уже невозможно было рассмотреть его легкую границу.
— Что это? — спросил Аделаиду Вадим.
— Не знаю, — ответила она. — Пес, что это?
Пес заволновался, он подбежал к Столбу, начал оборачиваться на людей то через левое, то через правое плечо, нервно перебирая лапами, — словно звал зайти в этот круг.
— Алтарь? — предположил Паша. — Для жертв?
— Нет, в моих видениях не было никаких жертв.
— Ну, для молитв, для обрядов…
— Я не помню никаких обрядов, они там, по-моему, вообще никому не молятся.
— Тогда что?
— Портал? — предположил Вадим. — Проход между мирами? Ведь проход должен быть, иначе как Аделаида попала сюда, как сюда попал пес?
Пес радостно гавкнул и, зубами схватив Вадима за край куртки, потянул к Речному столбу.
— Похоже, я прав!
— Это же просто собака. Как будто она могла понять, что ты сказал.
— Ну пошли, посмотрим, — Вадим в эту минуту больше всего был похож на таксу, которой не терпится нырнуть в лисий ход.
— Стой! Ты с ума сошел. Куда ты собираешься лезть? Кто тебе сказал, что эта штука не опасна?
— Я себе не прощу, если не посмотрю на это собственными глазами.
— Дурак! — крикнул Паша, но было поздно.
Вадим уже стоял у самого Столба, держа Пса за ошейник.
— Ты как хочешь, а я… — с вызовом сказал он, шагнул вперед, и в мгновение ока стал речной рябью.
Отчаяние. Отчаяние, и больше ничего. Паша обернулся на тетушку. Аделаида молча смотрела на него.
Конечно, он пошел к столбу. Перед самым кругом Паша, бог знает для чего, посмотрел наверх, туда, где жемчужно-голубой столб целовал жемчужно-серое небо. Там летели серые голуби. Два, а может быть, три. Паша шагнул к камню.
Ощущение было неприятное. Кожа покрылась мурашками, словно он вышел после долгого купания на холодный ветер. В горле тоже похолодело, и Паша вспомнил, как глотал холодный резиновый шланг для гастроскопии. Потом он ослеп.
После того, как Паша шагнул, прошла секунда, и что-то мягкое и упругое коснулось его лица. Паша шатнулся в сторону, и тут же что-то острое больно ударило его в голову — что-то, что зацепилось за высокий ворот его свитера. Он запаниковал и закричал, побежал, пытаясь стряхнуть с себя то, что запуталось в петлях свитера. Он упал, потому что пробежал всего два шага и ударился лицом о какую-то преграду. Потряс головой, чтобы прийти в себя, и тут услышал голос Вадима:
— Тихо! Тихо-тихо-тихо… — Все, все. Мы под землей. Это земляная пещера.
Возле Пашиного горла вновь что-то забилось, и он в отчаянии попытался схватить это рукой. Пальцы сомкнулись на чем-то живом, теплом. У этого живого отчаянно стучало в груди маленькое испуганное сердце. Голубь. Отлегло от сердца. Сюда попал голубь. Паша аккуратно прижал его крылья и отцепил застрявший коготок. Прикрыл голубя лацканом куртки и вгляделся в темноту. Она оказалась не такой плотной, как показалось с испуга, и Паша увидел выход. Свет закрывали густые кусты лещины, росшие перед пещеркой. Пробравшись через орешник, Паша вышел на обычное русское поле, полого спускавшееся к речке. Первым делом бережно достал из-под куртки испуганную птицу и подбросил вверх. Голубь со свистом забил крыльями и исчез, растворившись в сером небе.
«Ну что ж, — невесело подумал Паша, — если он смог, я тоже смогу».
— Ну и вид у тебя, — сказал подошедший сзади Вадим.
Паша поднес руку к виску: по нему текла кровь из ранки, нанесенной птичьим клювом. На шее саднила пара царапин от когтей. А когда Паша опустил глаза, ему стало совсем нехорошо: вся левая часть кожаной куртки была забрызгана черно-белым голубиным пометом.
— Вот это значит — испугался, — с шутовским уважением сказал Вадим, и Паша рассмеялся.
— Придурок ты, Вадик, — сказал он беззлобно и прибавил, — давай осмотримся.
Они прошли несколько шагов вперед и, обернувшись, увидели, что пещера скрывается в небольшом лесочке. В поле лесок выдвинул десант из зарослей орешника, за пещеркой щерился еловыми ветками, по краю украсил себя плоской берез.
Молодые люди пошли вперед, к речке, неширокой — Пес перепрыгнул бы ее без труда, — и совсем мелкой. Дно было каменистым, над ним скользили пескарики. Паша наклонился к воде, чтобы отмыть изгаженную куртку, и замер, восхищенный. Камешки на дне, которые казались такими обычными издали, вблизи производили неизгладимое впечатление. Они складывались в узор, но узор был неуловим, как течение речной воды, и отведя глаза, невозможно было восстановить его в памяти. Камешки были серыми, черными и красными, цвет их был ярок, и казалось, будто снизу их освещает солнце. Пашка решил, что так кажется из-за желтого крупного песка, который прожилками проступал между камнями. Он наклонился, чтобы получше рассмотреть причудливую игру цвета и света, и вдруг прямо из реки ему в лицо ударил луч солнца.
Ошарашенный, он поднял глаза и понял, что свет только отражался от чистой речной воды. На самом деле он бил из-за туч, которые стремительно расходились, обнажая небо.
Паша обернулся, стремясь как можно полнее запомнить этот миг: ему казалось, будто солнечный дождь извергся на землю. Заблестела молодая, умытая дождем зелень деревьев и трав. Загомонили птицы. Прозрачная речная вода покрылась золотой сеткой солнечных бликов. Бурые спинки пескариков скользили под этой сеткой, и казалось, что течение перекатывает сотни золотых колечек, украшенных петерситом и темной яшмой. Теплый ветер ударил в лицо, тонкой лентой вплелся в волосы. Паша не выдержал и, как ребенок, раскинув руки, побежал навстречу ветру.
Он взбежал на ближайший пригорок и замер вновь: там, впереди, каменные белые стены отражали теплый металл солнечных стрел и горели, сдаваясь, желтым огнем. Замок. Настоящий замок, не руины. Яркие, крепкие полотнища флагов на флагштоках.
Это была другая страна. Паша опустился на колени.
Глава 4 Крысеныш и Золотко
Мальчика называли Крысеныш — другого имени у него не было. Он жил в трактире большого села: за пивными бочонками у него был похожий на нору закуток. Выходил он оттуда только по ночам, чтобы сделать в трактире всю грязную работу, за что и получал от хозяина еду и угол. Все остальное время он спал или просто сидел в своем углу, и только самые внимательные посетители трактира могли заметить, как в промежутках между бочками мелькает бледный серп его профиля, украшенный маленькими подслеповатыми глазками и неестественно острым носом.
Был полдень, девушки едва успевали разносить плошки с горячей похлебкой. В сторону бочек никто не смотрел, и Крысеныш мог заняться своим делом. Он сгреб в сторону тряпье, заменявшее ему постель, отодвинул несколько тонких дощечек и скользнул в вырытый им ход. Ход вел недалеко: в сарай, своей задней стеной примыкавший к стене трактира. Хранилась в сарае всякая рухлядь: ломаные столы и стулья, битая, но почти целая посуда, запачканные донельзя скатерти… Хлама этого было так много, что к задней стене от выхода пробраться было нельзя, и уже давно. Здесь шастали только крысы, да две кошки-охотницы, которые умудрялись выжить в схватках с ними, но неизменно оставляли в жертву кладбищу стульев то кусочек уха, то клочок кожи. Только они были свидетелями и живейшими участниками крысенышевой тайны. Там, куда вел его ход, он расчистил небольшую площадку. Скатертями, наброшенными на рухлядь, определил ее границы, превратив таким образом в комнату. Починил маленький столик и стул — они заняли свое место у дальней стены. Перетащил сюда часть своего тряпья и соорудил постель, накрыв ее свежей — украденной у хозяина — скатертью. Получилась вполне уютная комнатка: альков крысенышевой королевы.
Сам предмет поклонения спал, тяжело дыша и похрюкивая заложенным носом. Это была тоненькая девочка лет восьми. Ручки — тростиночки, на предплечье — синяк из тех, что появляются у светлокожих людей просто так, ни с чего. Волосы — тонкие, мягкие, спутанные. Челка, разбившись на прядки, прилипла к потному лбу. Девочка спала прямо в одежде: в рваных чулках и платье без рукавов, сшитом из куска грубой серой ткани. На пол сполз коричневый дорожный плащ, который служил ей одеялом.
— Золотко, — тихонько позвал Крысеныш, — проснись, поешь. Золотко!..
Девочка зашевелилась и, нехотя открыв глаза, зашлась в приступе мучительного кашля. Чтобы ее не услышали в трактире, она зажала в зубах край своего плаща.
Крысеныш любил эту девочку, потому что не знал больше ни одного человека, которого можно было бы любить. Он не помнил родителей, не знал, откуда пришел, где родился. Самым ранним его воспоминанием была ночь в лесу. Он был одет, его одежда промокла до нитки, под ногами похрустывал снег, с неба падали капли дождя, а он, радостный, плясал на залитой лунным светом поляне и грозил небу маленьким кулаком.
Хозяин трактира держал его у себя нелегально, потому что, во-первых, ему нужен был чернорабочий, а во-вторых, он не очень боялся милиции, которая разыскивала беглых высельчан. То, что мальчишка убежал из Выселок, было хозяину совершенно понятно: способностей не выказывает, никто его не ищет, имени нет. С самим Крысенышем Солод своими соображениями не делился — не говорит откуда, и плевать. Главное, чтобы помои таскал исправно и чистил нужник каждую ночь. В селе про него, конечно, тоже знали, но делали вид, что не замечают. Одни — потому что считали отвратительной травлю метисов, другие — потому что боялись трактирщика, у которого были кое-какие связи.
Замечала Крысеныша только фру Бронза. Да и то только потому, что целиком зависела от него. Он знал самую большую тайну фру и помогал хранить ее от посторонних глаз.
Это случилось в самом начале апреля. Небо было ясным и звездным. В свете растущего месяца поблескивала комьями застывшая на дороге грязь, да мерцали редкие островки нерастаявшего снега. Крысеныш тащил бадью с помоями, то и дело оскальзываясь в своих больших деревянных башмаках. Как и каждую ночь, он собирался вылить содержимое бадьи в яму под кустом бузины на задах Кузнецова. Он уже миновал последние огороды, как вдруг услышал жалобное попискивание: будто стонал потерявший мать котенок. Крысеныш начал всматриваться и увидел, что к гнилому забору тетушки Капусты привалилась худенькая, закутанная в дорожный плащ фигурка. Это была маленькая девочка.
— Эй, — тихонько позвал Крысеныш, осторожно поставив полную до краев бадью на землю.
Девочка вздрогнула и подняла на Крысеныша глаза, блеснувшие в лунном свете искорками белого золота.
— Ты кто?
Девочка молчала.
— Ты не бойся, я тебе ничего плохого не сделаю. Ты замерзла, наверное?… Может быть, есть хочешь?
Крысеныш запустил руку в карман и выудил оттуда корку хлеба и кусок сыра.
— На, — он протянул еду девочке.
Та посмотрела на него недоверчиво, но хлеб и сыр все-таки взяла. Крысеныш осторожно подсел к ней, и девочка незаметно для себя привалилась к его чужому, но теплому плечу. Она была еще маленькой, и такой худенькой, что насытилась почти сразу. Выронив из рук недоеденный хлеб, она уснула. Крысеныш уложил ее себе на колени и обнял, пытаясь согреть. Девочка прошептала что-то и тоже обняла мальчишку — нежно и крепко. Сердце Крысеныша дрогнуло и осыпалось каскадом золотистых искр. Он убрал с ее лица непослушную прядь давно не мытых волос. Девчонка была такой же одинокой и беззащитной замарашкой, как и он сам. Крысеныш был готов полюбить ее — ему надо было кого-нибудь любить.
Часы на доме сельского старосты пробили два. Девочка спокойно спала. Крысеныш тоже был готов уснуть. Он откинул голову, прислонившись затылком к забору, но тут увидел, что по дороге к ним направляется кто-то высокий и полный. Полный решимости защитить своего ангела, Крысеныш зарычал на незнакомца почти по-собачьи. Послышался приглушенный женский вскрик.
Она напряженно вглядывалась в темноту, пытаясь разглядеть, здесь ли девочка.
— Ты кто? — спросила она сурово.
— Это я, Крысеныш из трактира, фру Бронза, — ответил он, узнав суровую, мощного сложения старуху, которая иногда обедала у Солода.
— Ты что здесь делаешь?
— Я случайно увидел тут девочку… Мне показалось, ей нужна помощь.
— Про нее нельзя никому говорить.
— Да мне и сказать-то некому.
— Это верно.
— Конечно, я никому не скажу. Она такая… красивая, — прибавил мальчишка, сочтя, что его предыдущий ответ можно принять за увертку.
Фру Бронза тяжело опустилась на землю и прислонилась к забору рядом с детьми. Ветхие доски жалобно застонали.
— Это моя внучка, — пояснила она, аккуратно перекладывая девочку к себе на колени.
— Золотко, — прошептала Бронза, поглаживая внучку по щеке, — проснись, милая, я принесла поесть. Проснись, Золотко.
— Не будите ее, пусть поспит. Я дал ей хлеба и сыра.
— Ну и хорошо, а то она с утра ничего не ела. Вот что: ты, может быть, сможешь нам помочь… — Фру прищурилась, будто прикидывая, насколько можно доверять этому худенькому заморышу. — Мою внучку ищет милиция.