Страшенник только крутится.
Воет.
Да на меня своих молодших уродцев гонить. Да только я что? Хлопнула в ладоши, и выползла из-за печи, прутья роняючи, старая метла. Крутанулась, сор подгребая, и пошла плясать, что твоя барыня.
— Ну, Зослава… — Арей только головой покачал.
А что? Бабе хозяйственною быть от рождения покладено. И верно сказывала бабка, что всякие беды — они от грязи.
Страшенник заскуголил.[10]
И воинство его преуродливое рассыпалось, только брызнули, от метлы спасаясь, тараканы да разбежались мыши, уже обыкновенные, с головами мышиными, только худющие. Оно и правда, откудова им жиру нагулять, коль погреба пусты?
Страшенник на меня двинулся, руки кривые выставивши:
— Не попущу… беспорядку!
И воет так, что ажно уши заложило.
— Вот и верно, — отвечаю ему, — дедушка. Беспорядку мы не попустим… ваша правда.
И напоследок еще одно заклинаньице сотворила, которому меня Люциана Береславовна научила, хотя ж сего заклинания в учебное программе не было. А зазря. Страстей всяких навроде нежити и супротив ее заклинаний было множество, а вот чтобы приличное…
Рассыпалось то заклятье мелкой искрой.
Впилось в пол.
И пол засиял свежим деревом.
Распрямились старые занавеси, вернули прежнюю белизну, легли крупными крахмальными складками. Древний сундук ажно вышей сделался. И медные полосы на нем ярко засияли. Сама собой крышка откинулась, выпускаючи полосу беленого полотна.
Страшенник же, в которого мелкие искорки впились, с воем на пол упал.
И замер, полотном спеленутый.
От и все.
Правда, из кругу я выходить не спешила. Мало ли… вдруг да притворяется нелюдь?
— Да уж… — Арей разглядывал Страшенника, который больше не был страшен. Так, мужичонка лысоват да тощеват, борода клочковатая, бровенки рыжие, на грудях впалых волос кучерявится.
Застогнал он.
Повернулся.
Да и встал на карачки.
Огляделся мутными глазами, каковые у пропойцы бывают после загулу-то. Поклонился до самой земли.
— Спасибо, хозяюшка, что освободила.
Это он кому?
— Что ж. — Арей руку протянул сквозь щит мой. — Похоже, Зослава, ты изобрела новый метод борьбы с нежитью.
Я рот и раззявила.
Меж тем мужичок засуетился.
Зник.[11]
А объявился уж в красном кафтанчике, латаном-перелатаном, перехваченном конопляною веревкой. Запахнут кафтан на левый бок, веревка ж узлом на правом связана. Порты полосаты. Лапти кривоваты. На голове — шапка сидит, да лихо, на патылицу сдвинута.
Хозяин?
Как есть Хозяин.
Арей-то за щит вышел.
— Доброго дня вам, — молвил, — вновь, раз уж случилось знакомство свести.
Только Хозяин на него поглядел сурово, губенки поджал и ответствовал:
— Доброго, только разве ж это добрый день, когда парень за девкой ховается? Не думай, что я разом позабыл всего… помню… помню… охохонюшки… все-то помню, голова седая, ум дурной… блажил, хозяюшка, но то от одиночества… хатка моя зарастала-паршивела, а с нею и я. Некому было хлебушку куска оставить, молочка… а еще этая покоя не дает, все возвертается и возвертается, убивица!
И, сказавши так, он ноженькой топнул.
Я щит и убрала.
Коль Арей дедка не боится, то и мне нечего.
— А ты, хозяюшка, на этого остолопа не гляди… такой он… только палить… хату поставишь, он и спалит ее. — Хозяин тотчас к рученьке приник, прилип губами. Сам глядит снизу вверх, только моргает. И такая в глазах любовь, что прямо не по себе робится. — Непорядок сие! Как есть непорядок! Мужик, он бережлив должен быть… и поглянь… вона, какая рожа! А плечи! Он же ж жрать в три горла буде!
Арей фыркнул.
Я засмеялась.
— Ничего, — сказала Хозяину. — Кто хорошо ест, тот и в работе ладен.
Он же ж и вправду поесть любит. Да и то, покажите мне того мужика, который бы до еды неохоч был бы? Разве что вовсе худой, лядащий, которому что ешь, что не ешь — все без толку.
— Поглядим, поглядим… — Хозяин ковылял, моей руки не выпуская, да на Арея ревниво поглядывал. Верно, боялся, что уведет он меня. — Вона, печь не чищена, дымоход забился… вороны, курвы, загнездились…
— Пробьем, — пообещал Арей.
— А в подполе воды подтекают. Вона, все…
— Поправим.
— Ставенки скрипят… и подлога ходит…
— Сделаем. — у Арея глаз дернулся. А что он думал, хату доглядеть — это не нежить воевать. Тут завсегда работы полно.
— А еще…
— Сделаем!
— Не кричи на старика! Видишь, хозяюшка, никакого уважения… мы тебе другого найдем, обходительного… — Хозяин шмыгнул по левую руку, чтоб, значится, от Арея подальше.
Тут уж у меня глаз дернулся.
А то и оба.
Нет уж, хватит с меня женихов.
ГЛАВА 15
Азарская
Кеншо-авар людей уважал.
Некоторых.
Пусть и находились глупцы, которые полагали, будто бы люди, сотворенные из пыли и земли женщиной, годны лишь на то, чтобы служить детям огня, но Кеншо-авар, слушая этакие рассуждения, лишь головой качал.
Пыль?
Иная пыль так вопьется в шкуру, что только со шкурой и снимется. А земля и вовсе снесет что пламени гнев, что удары сотен и тысяч копыт, сушь и ветер, чтобы потом, каплей дождя благословенная, взойти густой зеленью.
А женщина…
Неужели был кто-то, кого родил мужчина?
Нет, людей Кеншо-авар уважал, ибо, не уважая своего врага, себя унижаешь.
Люди были врагами.
Он поднял руку, махнул, и мальчишка, повинуясь жесту, подал блюдо с жареным мясом. Куски его, густо присыпанные ароматными травами, плавали в подливе. Мясо было жестковатым. Вода в флягах нагрелась. Комарье звенело, желая испробовать благородной крови, но все это, если разобраться, было сущей мелочью.
Куда важнее, что человек не обманул.
Кеншо-авар до последнего не верил ему, хотя и рискнул, поскольку не видел иного шанса… сестра будет благодарна, хотя что значит женская благодарность по сравнению с перспективами, которые открывались перед самим Кеншо-аваром?
Каган, пусть продлятся его годы, немолод.
Он окружил себя целителями и звездочетами, которые предрекали ему долгую жизнь.
Лгали.
Он и сам понимал это, некогда славный воин, презиравший чужую слабость, а ныне неспособный подняться с подушек без помощи… понимал, а потому спешил.
Волчий вой потревожил покой Кеншо-авара, и кусок мяса выскользнул было из рук, но был подхвачен ловким мальчишкой.
От него надо бы избавиться. Опасный дар. Как знать, что ему приказано? Вправду ль хранить Кеншо-авара от врагов тайных и явных? Или, дождавшись, когда исполнит он приказ кагана, набросить шелковую удавку на шею?
Шея заныла.
Но мясо Кеншо-авар принял.
Раб не должен и помыслить о том, что хозяин его слаб. А страх свой, тщательно скрываемый, Кеншо-авар почитал слабостью. Он облизал пальцы, вытер их шелковым платком и перевернулся на другой бок.
Ожидание утомляло.
Мысли рождало… странные. И пусть прежде Кеншо-авару мечталось о том, как возляжет он на белой кошме… не сразу, конечно, не сразу… сначала, после смерти кагана — звезды там или нет, но осталось ему недолго, раз кровью кашлять стал, — он поможет сестре дорогой, которая слишком слаба, чтобы править степями. Да и женщина… женщины не способны править.
Сыновья ее малы.
Им потребуется помощь. И наставник… а там, как знать… если поддержат Кеншо-авара золотые клинки.
Конечно, племянники — родная кровь, и да простит Кобылица этакие мысли, но всяко известно, что дети взрослеют, а от волка ягнята не родятся. Пара-тройка лет, и мальчишки подрастут.
Захотят править сами.
Да и ненадежная эта вещь — милость кагана… сегодня ему один мил, завтра — другой… много ли надо, чтобы юнцу по сердцу прийтись? Нет, кровь… кровь, конечно, пролить придется, но во благо…
Волки выли.
Разноголосо, громко.
Среди бела дня.
Дурной знак.
Впрочем, разве воин будет обращать внимание на знаки? Он привел за собой четыре десятка… хорошо бы больше, однако нельзя: разбойники сотнями не ходят, да и…
— Мой повелитель печален? — Когда Кеншо-авар хмурился, лишь двое осмеливались подойти к нему. Наглый мальчишка, подаренный каганом, вовсе не знал страха, а любимая наложница была слишком уверена в своей власти над мужчиной.
Глупа.
И надо будет сменить ее.
Или…
Кто знает, что она услышала? Женщины имеют неприятную привычку совать свой нос в мужские дела.
— Мой повелитель… — Она мурлыкнула и потерлась щекой о ладонь.
Не стоило брать ее.
Или… наоборот?
— Ты знаешь, как его утешить. — Кеншо-авар запустил пятерню в густые волосы девицы. Притянул к себе. Заглянул в красивое безмятежное лицо.
Кому она доносит?
Ведь доносит же. Вот эти золотые серьги он ей не дарил. И перстенек на пальце новый. Думает, что Кеншо-авар, как многие мужчины, не запоминает женские побрякушки? Будь он иным, может, и вправду не обратил бы внимания, но не здесь…
Или россцы?
Солнечный камень они любят. А подобный алый оттенок, редкость редкостная, и вовсе лишь их мастера придать способны.
Продалась, тварь.
— Если мой повелитель, — позже, растянувшись на шкурах, обнаженная — и не боится, дрянь, что белую кожу ее комарье попортит, — бывшая любимая наложница мурлыкала, — скажет мне, недостойной, в чем его печаль, то, быть может, я сумею…
Точно, россцы… желают знать, куда Кеншо-авар убрался.
Не поверили про дела торговые.
И он бы не поверил… но вот…
Он провел большим пальцем по губам наложницы. Красивая… и знает о своей красоте… волос светлый, глаз темный, блестит лукаво.
— Сказать? — Он усмехнулся. — Отчего б и не сказать… печалит меня, что нельзя людям верить… никому нельзя… скажи, чем я тебя обидел?
И с удовольствием отметил он, как мелькнул в темных глазах страх.
— Ничем, мой повелитель…
И вправду, ничем.
Подобрал.
Вытащил девку, худющую и злющую, из той конуры, в которой она росла. В которой бы жизнь провела. Сгорела бы ее красота, так и не распустившись. А он… привез в свой дом. Холил. Лелеял.
— Что ж ты так?
Она попыталась отползти, понимая, что не убежит, но Кеншо-авар сжал руку и дернул. Волосы у девки были хороши, тяжелы, что покрывало. Крепки.
— Мой повелитель…
Из глаз посыпались слезы. Бесполезно. Он наматывал волосы на кулак, испытывая при этом болезненное удовольствие. Вот так… медленно и неотвратимо, она кривилась, но не кричала, подползала.
Пока не оказалась совсем близко.
Лицом к лицу.
Искаженное болью и страхом, оно не утратило своей красоты.
— Кому доносишь? — Кеншо-авар спросил не потому, что желал знать.
Не желал. В конце концов это не имело ровным счетом никакого значения.
— Я не…
От удара по лицу губа лопнула. И наложница зашипела рассерженной кошкой. Рванулась… ударила острыми коготками, целя по глазам. Дура…
— Кому? — Кеншо-авар повторил вопрос, подкрепив его ударом по щеке.
Бил легко.
Пока.
Просто показывая свою власть…
— Отвечай. — Он выпустил волосы, позволяя девке отползти, а сам взялся за плеть. Первый удар пришелся по рукам, которыми дрянь заслонилась. И вспухла на белой коже алая полоса… затем вторая. И третья… и он перестал считать, просто бил.
Вымещал на ней, негодной, собственный страх.
И унижение.
И ненависть.
И усталость. А он устал от этой земли, слишком яркой, слишком тяжелой для того, кто привык к приволью степей. Он выплескивал с гневом — праведным гневом — сомнения… и остановился, лишь когда плеть сама выпала из онемевшей руки.
Глянул.
Девушка еще дышала.
Да не девушка, а та груда мяса, которая осталась от некогда прекрасной женщины.
Кеншо-авар сплюнул и отер вспотевшие ладони: дряни повезло, что они в лесу, дома так бы легко не отделалась…
— Эй, ты! — Он подозвал мальчишку, который наблюдал за расправой спокойно, равнодушно даже. — Прикажи, чтобы убрали… пусть отнесут это…
Волки завыли совсем рядом.
— Вот им и отнесут… будет угощение.
Елисей был зверем.
И человеком.
Зверем быть было легче.
Стоило принять второе обличье — а все же именно человеческое, двуногое и слабое, было вторым, — и наваливалась глухая тоска. И Елисей не представлял, как справится с ней.
Зверь жаждал крови.
И стая, пришедшая на зов его, готова была утолить эту жажду. Седой вожак, слишком умный, чтобы цепляться за власть, подполз к Елисею и, перевернувшись на спину, подставил тощее брюхо. И Зверь ткнулся в него носом, слегка прихватил клыками шею.
Отпустил.
Он лег, позволив волчицам и волчатам — а в стае были как голенастые подростки, так и совсем малыши, которые еще и мяса не пробовали, — обнюхать себя. И лишь дернул хвостом, когда черный звереныш вцепился молочными слабыми зубами в хвост.
Мать заскулила и ухватила неслуха за шкирку.
И при виде их тоска не отступила, скорее отползла, откатилась, давая передышку.
Людей, о которых предупреждал Ерема, Елисей почуял издали. Они и не слишком таились. Да и от кого? До деревеньки пара верст, а кроме нее, здесь никого.
Вот и стали.
Разложили костры. Поставили шатры, благо хоть не шелковые, но походные, из тяжелых коровьих шкур шитые. Шатры пропахли уже и дымом, и конским потом.
Лошадей стреножили. Выпустили. Обнесли заговоренной лентой. И все же они, чуя близость хищников, волновались.
Правильно.
Елисею лента не помеха.
А волкам… волкам будет своя добыча. Но позже. Сейчас Елисей просто смотрел.
На шатры.
Костры.
Азар, которые, не таясь, расхаживали по поляне. Волков они, выросшие в степи, не боялись.
Пока.
Елисей залег в ельнике. И разномастные малыши, устроившиеся под теплым боком нового вожака, присутствием своим успокаивали. Он же, прислушиваясь к их возне, не выпускал из виду и азар. Пусть и не видел их, но ветер…
Запах жареного мяса, заставивший вспомнить, что сам Елисей не ел со вчерашнего дня.
И дым, который изменился. В костры кинули ветки полыни в попытке отогнать комарье. Бесполезно. Елисею-человеку полынь не помогала. А зверю комарье было не страшно. Что комарье, когда волчья зачарованная шкура и стрелу бы выдержала.
Выдержит.
Запахи изменились.
Самка.
И благовония, которые почти заглушали терпкий запах женщины.
Елисей поморщился. Это было сродни подглядыванию, но… звери стыда не знали. Наверное, он все же придремал, как и щенки, устроившиеся у теплого живота, если пропустил момент, когда все изменилось.
Заскулила волчица.
И вожак оскалился, с трудом сдерживая гневный рык. Волчата и те завозились. И Елисей поднялся, стряхивая с шерсти мелкий сор. Запахло кровью. И запах этот манил.
Елисей после недолгого раздумья двинулся в низину, к болотцу, к которому примыкала полянка азар. Сейчас на самой окраине болота, где из пышной моховой шубы поднимались хлыстовины берез, находились трое.
Или все-таки четверо?
— Шизар. — Азарин разогнулся и пнул окровавленный сверток. — Если не нужна стала, отдал бы…
Говорил он по-своему, но Елисей понял. Даром, что ли, Кирей в свое время из шкуры выпрыгивал, азарский учить заставляя. Вот и пригодилось.
— Тебе, что ли?
— А хоть бы и мне. — Азарин сплюнул и вытер губы рукавом. — Испортить такую красотку… хотел бы поучить, мы бы расстарались…
— Ты только этим местом и годен стараться. — Старший озирался и руку с кривого клинка не убирал. Не нравилось ему место. Нет, он не боялся, что за воин, которого готовы тени испугать, но вот… болото… вода.
Неуютно.
Третий и вовсе замер на краю поляны, делая вид, будто не слышит крамольных речей.
Молод. И в шелка обряжен, хотя нет глупее — шелка по лесу тягать. Перевязь дорогая. На пальцах — перстни. И стало быть, не из простых степняков.