Сны причудливы.
Вьются дорогой-дороженькой, память бередят. От того не больно, нет. Боли он давно не испытывает, но странно лишь, как мог забыть он это свое прошлое.
И снова сон.
Сад при тереме.
Холод.
Осень на пороге. Рано пришла в этом году, так все говорят. Дожди зарядили, и его седмицу целую из покоев не выпускали. А в покоях скучно. Там книги одни, и те не сказки, а премудрые всякие трактаты о землях и их устроении. От этаких книг в сон тянет. Или не от них? Вон мамки и приснули. А он выбрался тихонечко, выскользнул в коридор, а оттуда в сад.
Дождь почти перестал.
Накрапывает помаленьку. Сладкий. Особенно если с листьев собирать. А листья пожелтели. Иные сделались алыми и яркими. И он решил собрать большой букет. Матушка обрадуется.
А потом ее увидел, женщину с огромной собакой. Она сидела на лавочке, где обычно устраивалась матушка, когда выходила в сад. Правда, при женщине не было ни мамок с няньками, ни служанок, ни охраны.
— Доброго вам дня, — сказал он, решивши быть вежливым.
Царю надо подавать пример во всем. И в том, что обхождения касается. Так саксонский наставник утверждал.
— И тебе доброго. — Женщина была красива.
До того красива, что у него дыхание перехватило. А вот собака — та уродливою казалась.
— Рад видеть вас в этом чудесном месте… — Он замер, не зная, что еще сказать, а потом протянул букет из листьев: — Примите в знак моей признательности…
Она рассмеялась.
Звонко так.
Хорошо.
А матушка утверждала, что смеяться громко — признак дурного тона.
— Ты и вправду интересный мальчик, как о том говорят, — задумчиво произнесла она. — Подойди поближе, пожалуйста… значит, ты и есть…
А имя и во сне ускользнуло.
— Знаешь ли ты, кто я? — спросила она, перебирая осенний букет.
— Нет.
— Я — твоя царица… скоро стану.
— Не станешь. — Он вдруг вспомнил все, что слышал от матушки, и не только от нее. И каким-то своим детским, но все же безошибочным чутьем понял, что именно эта женщина и есть причина материных слез. — Мама будет царицей. А я царем.
— Неужели?
Он тогда не умел распознавать оттенки. И удивление женщины принял за чистую монету.
— Да. — Он вскинул голову и осмелился заглянуть в темные ее глаза. — Я буду царем!
— И что ты сделаешь?
— Прикажу тебя выслать.
— За что?
— За то, что ты заставляешь маму плакать…
Ее пальцы, такие невообразимо тонкие, скользнули по его волосам, и от прикосновения этого повеяло холодом.
— Это не я, мальчик мой… это не я… я бы не хотела, чтобы кто-то, пусть и твоя мама, из-за меня плакала.
— Тогда уезжай!
— Я бы уехала, если бы было мне куда ехать.
— А тебе некуда?
Она покачала головой:
— Некуда. — Слово-эхо исчезло в дожде. — Но не печалься. Все мы… заложники своей судьбы. От нее не уйдешь, а если и захочешь изменить, то… к лучшему оно редко выходит.
Она замолчала и молчала долго, так ему показалось. Дождь усилился. Капли его скользили по широким листьям и по темным волосам женщины, по меховой накидке, которая не промокала — зачарованная? По сукну его кафтана. И драгоценные камни меркли в осенней серости.
— Послушай меня, мальчик. — Она заговорила, когда где-то далеко раздался гром. Волглый. Осенний. — Передай своей матушке то, что я сейчас скажу. Пусть уезжает. Сама. Пусть возвращается к мужу, о котором она, наверное, забыла. Пусть попробует научиться жить. Это сложно, но возможно.
Он слушал.
Он знал, что скажет это все матушке и что та разозлится. А букета, чтобы смирить ее гнев, у него больше не было.
— Она ведь не на улицу уходит. Супруг ее славен. Сама небедна. И роду хорошего… пусть забудет обо всем, что здесь случилось. И ты… ты тоже, милый мальчик, должен забыть.
— О чем?
— Тебе не стать царем. Ни завтра. Ни послезавтра… никогда… у тебя будет другая судьба… и постарайся просто быть счастливым. Это не так и сложно на самом-то деле.
Память.
И матушкин гнев.
Блюдо белое, в стену кинутое, разлетается тяжелыми осколками. Матушка же говорит слово, которое он однажды слышал, но за повторение порот был розгами. Еще сказали, что невместно царю будущему этакое говорить.
— Тварь. — Лицо матушкино побелело. — Значит, не быть тебе царем? Так и сказала?
Он кивнул.
И подумал, что если они уедут, все будет не так уж плохо. На самом деле ему не очень-то хотелось царем становиться. Скучно это. То сидишь в тяжелом платье, ни вдохнуть, ни шелохнуться, только глаза пучишь, лицо тренируя. То книги скучные читаешь. То слушаешь матушкины наставления… нет, уж лучше он просто боярским сыном будет.
Им играть можно.
— Нет. — Матушка стала страшна. — Нет…
Она вцепилась в лицо, в щеки, в подбородок. Дернула, заставляя голову задрать. И в глаза заглянула.
— Я клянусь… жизнью своей клянусь… и смертью, что ты станешь царем.
Он заплакал.
Со страху.
— Не реви… царям плакать неможно.
И отвернулась.
Память.
Память услужлива. Причудлива. И, просыпаясь, он ощущает на губах своих вкус слез. И удивляется, что горьки они. А казалось — соленые. Память даже позволяет ненадолго ожить по-настоящему. И он пробует воду, смакуя каждый глоток.
— Эй! — Еськин голос разбивает наваждение, и вода становится лишь водой, а день — днем. Солнце. Небо. Пыльная дорога.
Мертвые дома.
А ведь они не просто так умерли… и где-то рядом — он осознал это внезапно — находится тот самый заклятый круг, в котором он однажды ожил. И если так, если отыскать его самому, если…
— Замечтался? — Еська запрыгнул на край колодца. — Осторожней. Тут легко… замечтаться.
И в руке его нож блеснул.
Догадался?
А ведь если толкнуть… легонько в грудь, чтобы рухнул Еська в черный зев колодца, а заодно уж коснуться, высвобождая свою дареную силу, которая легко отнимет бессмысленную Еськину жизнь… вокруг никого.
Тело достанут.
Решат, что захлебнулся. Или шею свернул. Или… сердце вот не выдержало. Мало ли.
— Знаешь, друже, — Еська сполз с края, — вот теперь мне кажется, что мысли у тебя недобрые. Если помешал — извини.
Убить легко.
Но надо ли?
ГЛАВА 14
О пользе порядка
Я знала, куда идти.
Старик показал в том, старом сне. И я знала, что сон этот — не пустой. Сны редко пустыми бывают, просто не всяк способен их прочесть. Примет-то великое множество. Скажем, кусит тебя кошка во сне — знать, подруженька сердечная готовится пакость сделать. Мышь вобьется в волосья — быть хлопотам пустым, суетливым. Рожь или пшеницу видеть — к богатству, а вот солому — к пустым надеждам… да, бабка моя сны толковать умелая была, к ней со всех Барсуков бегали.
Как она там? Отошла ль? Аль еще ходит вся разобиженная?
Но не о том речь.
О снах.
Одни хитрые, другие — прямые, да только прямотой своею и страшны. И потому взяла я Арея за руку да потянула к хате, которая стояла наособицу, почитай, у самого у тына. Он же ж в этом месте был особенно высок. Но побурели бревна, а поверх них зеленою пышною шубой расползся хмель.
Хорошая трава.
И для пива, и от бессонницы спасает, и от многих иных болезней сгодится. Ныне хмель еще в цвет не вошел, а после, как повиснут на плетях шишки его шубуршастые, то и срок придет собирать.
Хмель сползал с тына, перекидывался на гниловатые доски забора. И, перебравшись через него, свешивался до самое земли. Трава во дворе поднялась, но не сказать чтоб вовсе забуяла. Дом…
…безлюден.
Темен.
Стены. Окна слепые. Ставня провисла, и ветер ее покачивает, скрип вымучивая. Крылечко провалилось.
— И что мы здесь ищем? — Арей мою руку выпустил и, пальцами пошевеливши, бросил плетение под ноги. Будто сеть, которая несведущему человеку просто мятою глядится, тогда как на деле не мята она, но уложена хитрой манерою. И бросишь такую в воду — сама разойдется, распластается, русло реки перегораживая. И Ареева так раскрылась, разрослась по двору, пробралась по мягким космам травяным, ни одное травиночки не потревоживши.
И не шелохнулся белоголовый шар одуванчика, который нити задели.
Осталась на месте синяя стрекоза, присевшая на лист смородиновый отдыхать.
— Погоди. — Арей слушал нить.
И чего слышал?
Шубуршание мышей в подполе?
Шелест ветра, оглаживавшего дырявую крышу?
— Здесь… неспокойно, — наконец произнес Арей. — Ты уверена, что нам туда надо?
Уверена? Ох, чтоб в чем я уверенная была… но старик… и сон… и может статься, конечно, что и сон обмануть способный, да только проверить я должна. Вдруг да и вправду там книга есть?
А в книге — страница заветная, которая сподмогнет?
Глядишь, и чудо совершится.
— Хорошо, — расспрашивать Арей не стал. — Иди за мной. И щит приготовь на всякий случай, ладно? Как только неладное почуешь — закрывайся. Может… позвать кого?
Я головою покачала.
Нет.
Кого?
Архипа Полуэктовича? Фрола Аксютовича? Он-то ныне занятой, не стану им мешать. А наставник… наставник, может, и поверит. И проверить сунется. Только дастся ли ему заклятая книга? Старик велел самой идти.
— Ладно. — Арею сие не по нраву было, но перечить не стал. Решил, что не уговорюсь? Может, и так оно… не хочу уговариваться.
Шли мы неспешне.
Он шаг через два останавливался. Замирал. Слухал свою сеть. И шел дальше. От на крылечко ступил. Только доски под ногою захрустели. От дверь потянул, да она, разбухшая за многие годы, крепко в коське села, дергать пришлось, так едва с мясом не выдралась.
Изнутри пахнуло тленом.
И гнилью.
Я лицо рукавом прикрыла. И щит в руке стиснула. Готовый уже. Чуть что — кину на пол, там и…
— Не спеши. — Арей в хату войти не торопился. Стоял на пороге. Щурился, вглядываясь в темное смердючее нутро дома. — Нечисто здесь…
Нечисто.
И грязно, я б сказала. Я и в своей-то хате пока прибралась — умаялась чисто. Это ж сколько лет неметена она была? А туточки и вовсе. Пыль ковром лежит, серым да пушистым. Ступи на такой — и утонешь. И главное, что ковер сей мягоньким глядится… да и не страшен он.
С чего пыли бояться?
Она сама ко мне лезет, ластится, вылепляя…
— Кидай! — рявкнул Арей.
И щит сам собой от этого крику — надо же, вот и голосище у него! — с руки соскользнул, накрыл нас куполом. Стою. Гляжу. Глазами хлопаю.
С чего это Арей переполошился?
Пылюка?
Ну… пылюка… странно, конечно, что она мне вдруг да по нраву пришлась… когда это я пылюку любила-то?
— Смотри хорошо, Зослава. — Арей ладони о штаны вытер, рученьки встряхнул. — Я про это только в книге читал.
Об чем он?
Неубранных хат не видывал?
Или… вот дурища, конечно, пыль пыли рознь. И нынешняя — клочковата, седовата, страшна — вовсе не пыль… вот клочья один к другому притянулись, срослись, слепились в фигуру страшенную. И встал передо мной будто бы человек, только из человечьего у него две руки да две ноги. Голова-тыква на плечах покатых лежит. Живот до самых колен обвис бурдюком пустым. Из-под живота срам выглядывает, и такой, что иной жеребец обзавидуется.
Стоит и хихикает.
Голова, из пыли лепленная, страшенна.
Лоб огромен.
Нос провален, будто в пыли пальцем дырки две проткнули. Глазьев вовсе нет. А губы лупатые, вывернутые.
— И кто это в гостейки пожаловал? — спросило диво дивное человеческим голосом. — Давненько уж никто не захаживал… позабыли дедушку, позабросили.
И к нам шагнул.
А идет — с ноги на ногу переваливается.
— Нехорошо… а с чем вы, гостейки, пришли? — Голосок у него звонкий, дитячий, только меня от того дрожь пробирает. — С добром али с худом?
— С добром, — отвечаю, — дедушка. Конечно, с добром.
— От и хорошо. — Губы евонные в усмешечке растянулись. — А то порой от заглянут в дом гости дорогие, покрутятся, и разумеешь, что никакие это не гости, а как есть воры да разбойники.
И пальцем нам погрозил.
— Стращать удумал дедушку? — Это он уже к Арею голову безглазую повернул. — От неслух!
И рученькой крутанул, будто воздух замешивая. От того Арей покачнулся, но устоял.
— Скажи своему ка-ба-леру, — слово сие дед произнес по складам, — чтоб не юродствовал, не забижал старичка… а то ж старичок обидеться способный… и тогда худо будет, худо…
На голос евонный завыло что-то в разваленной печи.
Заухало, будто выводок сов там сховали.
Арей же головой тряхнул, а из уха у него кровяная жилочка выползла.
— Да и проходьте, — дед рукой махнул, и в пыли дороженька пролегла, — что ж вы, гостейки, в пороге стали, будто не родные? Садитеся… чаи распивать станем, говорить за жизнь… вы-то небось издалече приехали, повидали всякого…
Голос его переменился. Теперь он бежал, что водица по каменьям, журчал ручейком, и от этого журчания в ушах моих звон вызванивался. Я и сама не поняла, как шаг сделала…
Сделала бы.
Арей удержал.
— Стой. Он тебя заговорить пытается. — Кровь он вытер. — Не стоит, Страшенник…
Страшенник?
Имя-то какое… а и вправду, ему подходит. Страшен старик.
И… похож на хозяина своего прежнего… вот же, и вправду я читала, что когда хаты кидают, Хозяина в новое место не прибираючи, то с годами копится в нем обида, а обида уже пользительную нечисть в жуть жуткую переиначивает.
В Страшенника.
Силен он силой прежней, Хозяина места. Только пользует ее не во благо.
— Умный, да? — Страшенник в ладоши захлопал. — А ну-ка, молодшенькие мои, выходите… поглядите, кто к нам пожаловал! Люди-людишечки… магики сладкие, славные…
Ох, что началось!
Полезли из всех щелей твари, да такие… одни на мышей похожие, только толстых да с головами человечьими, другие — вовсе люди, но один кривой, другой хромой, за третьим лысый хвост волокется… от страху я не завизжала не иначе как чудом.
На ладонях Ареевых шары огненные вспыхнули.
И, не глядючи, кинул он их в пылюку.
Зашипело пламя.
Пригнулось, задыхаясь. Смрадно стало — не продыхнуть. А нежити мелкой только больше становится. Вот по потолку ползут тараканы огроменные, сцепляются один с другим, превращаясь в змеюку…
Не кричать надобно, а воевать, раз уж пришла…
И огонь мой старик поймал на ладонь, а другою прихлопнул.
— Что, девонька, не выходит?
И язык вывалил длиннющий, кривой.
— Ничего, скоро я до тебя доберуся… вот тогда и поговорим, за какой надобностею… — И себя за срам висючий цапнул.
От тут-то страх у меня и отступил. И злость взяла — силов нет рассказать какая! Будут всякие дедки тут девке честное грозиться непотребством!
— Зослава, нам с ними…
Грукают сковородки.
Пляшут ложки заржавелые, грозя в нас полететь. Пусть летят, щит и стрелы останавливал, глядишь, и с ложками сдюжит. А я… как там Люциана Береславовна сказывала? Думать надобно! Огонь его не берет? А что я, окромя огня да щита, умею?
Правильно… те заклятия, которые наставница показывала по просьбе моей.
— Грязно тут у вас, дедушка, — молвила я и кинула в пылюку заклятие махонькое, безвредное по сути своей, зато пользительное — жуть.
Плюхнулось оно в пыльный ковер.
Развернулось…
Ох и заверещал Страшенник!
— Очень грязно… — А я и второе добавила, поелику пыли было столько, что ни одно заклятие с нею не справится, чтоб так, с ходу. — В такой пыли жить здоровью вредно… и посуда немытая…
Кинула еще одно в ложки, только полыхнуло, и разом засияли они, будто новенькие. Копоть со сковородок да котелков облезла змеиною шкурой…
И задрожала нежить.
Отползла.
А то, когда баба убираться желает, то и не всяк мужик ей под руку сунется, что уж про нежить говорить. Ох и разошлась я… спасибо Люциане Береславовне за науку. Хотя ж прежде она мне не больно-то давалась, теперь вот, видать, от злости, с полувзгляду все выходило.
Пальчиками щелкнешь — и ложки строем станут.
Мизинчиком поведешь — сами на полку скакнут, лягут от большее до меньшее… рученькой махнешь — и оконцы посветлеют, паутина скатается шарами, которые ко двери пойдут.