Влюбленные из Хоарезма - Торн Стюарт

— Вон из моего дома, ишачий помет! Забирай свои дурацкие побрякушки и убирайся! Твой хозяин — лжец и сын лжеца! Он еще заплатит мне неустойку за то, что подсунул такое барахло!

Маленький кхитаец пятился под натиском огромного брюха звездочета, бормоча на ходу:

— Неужели почтенному Бахраму не понравился ковер? Если нужны другие цвета или ворс недостаточно мягок, мастер Тай…

— Чтобы я больше не слышал этого имени!— взревел почтенный Бахрам, багровея.— Клянусь Эрликом, еще ни один человек не посмеялся надо мной столь недостойным образом! И не пристало мне, постигающему тайнопись природы, избраннику Единого, читающему, как в раскрьггой книге, тайные предначертания Судьбы, объясняться с ничтожным слугой ничтожного ткача! Убирайся, или я велю слугам гнать тебя палками до самого города! И никаких свадеб! Если этот узкоглазый полукровка еще раз сунется в мой сад, клянусь милостями Эрлика…

Но тут из-за резной решетки окна раздался тонкий девичий крик, а вслед за ним столь бурные рыдания, что Бахрам, крикнув напоследок:

— Вон, нечестивец! Передай своему хозяину, что я буду оставлять на его ковре дорожные туфли, входя в дом. Вон!— захлопнул за кхитайцем ореховую калитку с вырезанными на ней многочисленными магическими символами и знаками и устремился к дому.

Старый слуга постоял еще, слушая, как осыпает жестокого отца упреками дочь, прекрасная Фейра, поцокал языком, покачал головой. Бережно завернул в шелковый платок, отвергнутый Бахрамом свадебный подарок.

A как выбирал его хозяин на огромном базаре Хоарезма! Едва объявлен был сговор, старый ткач сам отправился с сыном в ювелирные ряды и разыскал эти свадебные украшения работы вендийского мастера.

Здесь были золотой тяжелый браслет, большие бусы и золотая цепочка, что по старинному туранскому обычаю дарит жених невесте в знак неразрывного союза, — все вещи с крупными рубинами редкой чистоты. Торговец запросил немыслимые деньги, но мастер Тай только взглянул сыну в глаза — и заплатил, не торгуясь.

В сыне, красавце Юлдузе, унаследовавшем от матери-туранки смуглую кожу и темные миндалевидные глаза, а от отца — невысокий рост и маленькие руки и ноги, Тай Цзы видел смысл всей своей жизни.

Приехав в Туран совсем юношей, он выучился у хоарезмских мастеров ковроткачеству, но изображал не затейливые узоры и сложные орнаменты с вплетенными письменами, а бабочек, птиц, барсов и леопардов, цветы и травы. Да так искусно, что за его коврами вскоре стали приезжать купцы из самого Аграпура и иных, более дальних городов. Про его ковры говорили, что, когда на них выткано отражение луны в озерной глади, его хочется зачерпнуть ладонью.

Тай Цзы выстроил себе в Хоарезме богатый дом, стал именоваться — мастер Тай, завел большую мастерскую, набрал учеников. Не прошло и трех лет, как он посватался к дочери своего соседа, такого же ткача, и луну спустя Наирин вошла в его новый дом.

А через год родился Юлдуз, наследник.

Мастер Тай рано овдовел — его сыну тогда не исполнилось и пятнадцати лет. Горе его было безмерно. Но время лечит все раны, и, оправившись от потери, Тай всю свою любовь и мудрость отдал сыну. К двадцати годам мальчик превратился в статного, красивого юношу, и лишь чуть раскосые глаза выдавали в нем полукровку. Отец передал сыну все секреты своего мастерства, научил видеть красоту в самом невзрачном цветке. Старость подбиралась к мастеру, глаза его видели все хуже, теперь он садился за ткацкий стан только ради особых заказов. Юлдуз работал за двоих, но учеников распуст устил. При накопленных отцом день ах они могли бы жить безбедно и, не работая, но юноше нравилось его ремесло, нравилось, что заказы на ковры делались за полгода вперед, так много было желающих иметь на тахте или на стенах ковер из мастерской Тая. Но когда натянутая основа стала простаивать на станах, когда на рисунках к новым коврам среди зарослей олив и тамарисков стала появляться тонкая девичья фигурка с черными косами почти до пят, мастер Тай, как ни был близорук, а разглядел, что близка свадьба.

Астролог Бахрам был частым гостем в его доме, да и Тай Цзы нередко наезжал к нему в уединенную усадьбу над горным озером. Ниже по склону ютилась маленькая деревушка по весне утопающая в бело-розовых цветах садов. От нее вилась широкая тропа, вливаясь в дорогу на Хоарезм, до которого от той развилки было не более полудня пути, и то если идти весьма неспешным шагом.

Старики любили сидеть на тенистой веранде за кувшином вина и кальянами, глядеть на дорогу, по которой пылят идущие в Хоарезм караваны, и вести долгие беседы о том, как толкуют совмещения звезд в Туране, и как в Кхитае; что вернее: сухие стебли тысячелистника или потроха черной курицы, убитой на новолунье.

Единственный раз приехал в дом мудреца Бахрама Юлдуз — по настоянию отца, из вежливости — и с той поры не знал покоя, увидев чернокосую Фейру.

Бахрам был не прочь отдать дочку за сына старинного приятеля, но поставил условие: мастер Тай своими руками соткет ему особый, невиданный ковер. Они долго обсуждали, заперевшись, каким он должен быть, особый ковер, и, вернувшись в Хоарезм, мастер Тай сел за работу в своей маленькой мастерской, куда не пускал никого, даже сына.

Тем временем был объявлен сговор, и Юлдуз целую луну — пока отец работал над ковром — ежедневно приезжал к Чистому озеру. Близился Весенний праздник Откровения Тарима, зацветали сады, словно наряжались ради скорой свадьбы. Через месяц почтенный Бахрам получил ковер и велел присылать свадебный дар и готовиться к торжеству.

Тем же вечером, торопясь успеть до удара большого гонга, возвещавшего конец базарного дня, отец с сыном отправились в ювелирный ряд и купили драгоценности невесте. А наутро старый Чонг, служивший хозяину еще в Кхитае, отправился к дому над Чистым озером…

Чонг еще раз вздохнул — и пошел прочь. Очень ему не хотелось огорчать хозяев — старого, что ковер не пришелся по нраву, молодого — что сватовство, как видно, не состоялось. Какая-то блажь нашла на вспыльчивого, капризного астролога, у которого в доме не задерживался более года ни один слуга, и с которым мог ладить только терпеливый мастер Тай. Известно ведь, мудрецы подчас ведут себя совсем как избалованные дети…

Однако ковра Бахрам не вернул, в чем старый Чонг видел добрый знак. Может, каприз пройдет, и все еще наладится.

Утешая себя этой мыслью, кхитаец встряхнулся и зашагал по широкой дороге, обсаженной пыльными карагачами. Солнце садилось, а вернуться в город надо было до заката.

С последними криками петухов закрывались большие ворота Хоарезма, и опаздавшему приходилось ночевать в поле.

В тесное помещение караулки при огромном дворе казарм вошел маленький невзрачный человечек и, щуря глаза с темноты на яркий свет факелов, проговорил:

— Не подскажут ли мне доблестные воины, где я могу найти неустрашимого Конана-киммерийца, ун-баши непобедимой армии повелителя Илдиза?

— А на что он тебе?— грубо перебил его один из стражников.

В руке человечка звякнули монеты.

— Господин мой велел не отвечать на праздные вопросы, но разрешил проявить щедрость. Так, где я могу найти Конана?

Под алчными взглядами солдат серебро перекочевало в карман старшего.

— Что ж, я думаю, ты найдешь его в «Красном Соколе». Это к закату от храма Эрлика Вездесущего, на улице Двенадцати Ступеней.

— Благодарю тебя, украшение туранского воинства. Не найду ли я там же помощника его, Харру?

Но, получив деньги, стражники немедленно потеряли интерес к посетителю.

— Ступай, ступай. Они там наверняка половиной отряда.

Бормоча бесчисленные благодарности, человечек, пятясь, вышел из караулки. Оказавшись на улице, он вдруг выпрямился, отчего стал выглядеть лет на десять моложе, снял затертый халат, вывернул его и надел снова. Теперь по улицам Аграпура шагал не пожилой слуга, а молодой господин, зажиточный, самоуверенный и праздный. И когда он остановил запоздалого прохожего, чтобы справится, как короче пройти к трактиру «Красный Сокол», тот объяснил поспешно и подробно, и долго еще кланялся вслед щедрому господину за брошенный на ходу медяк.

В «Красном Соколе» царила обычная вечерняя толчея. Пышная Пила, хозяйка заведения, каким-то непостижимым образом умудрялась обслуживать всех разом.

Девушки ее сновали между столов из кухни в залу и обратно на кухню с подносами, заставленными всевозможной снедью и выпивкой. Пила не так давно выкупила трактир у прежнего хозяина. Он и при нем-то не пустовал, а бывшая танцовщица сумела сделать «Красного Сокола» обычным местом сбора всех любителей вечерних развлечений пяти окрестных кварталов. Были здесь и свои завсегдатаи, для которых Пила держала свободным отдельный стол — лучший, у окна.

В этот вечер — как и в прошлый, и в позапрошлый — за ним сидели Конан, Харра и еще четверо солдат личной гвардии Повелителя Илдиза. Пила нет-нет, да улучала минутку подлететь к старым друзьям: перекинуться сплетней, залиться хохотом над нехитрой казарменной шуткой, и не слишком возмущалась, когда крепкая солдатская рука невзначай отвешивала ей шлепка по пухлому заду. Несмотря на то, что в общей зале сновало туда-сюда не меньше полудюжины хорошеньких девчонок, дородной хозяйке неизменно оказывались подобные знаки внимания — не так давно она была самой дорогой шлюхой в округе. С тех пор ее немного разнесло, да и положение хозяйки таверны не позволяло опускаться до торговли собой, но она была все еще невероятно хороша, и любой из настоящих ценителей не отказался бы завалить ее на огромную постель в одной из верхних комнат.

Такая честь оказывалась, но нечасто и лишь избранным. И Конан входил в их число.

Появившись в столице Турана, Аграпуре-иль-Раззуфе, то есть Аграпуре Ослепительном, более полутора лет назад, из множества самых разнообразных ночных заведений киммериец избрал эту тогда еще мало кому известную таверну. Сказать по правде, в первые месяцы службы в армии ему были просто не по средствам ни огромные пышные залы борделей улицы Цветных Фонарей с их бассейнами и фонтанами, с пестрыми мозаичными полами, с девушками, умевшими отнять у мужчины все силы без остатка; ни роскошные винные погреба Веселого квартала, где шум застолья перекрывало ворчание и гудение молодого вина в гигантских кедровых бочках.

Со временем владыка Илдиз сумел в полной мере оценить достоинства бесстрашного наемника-киммерийца, молодого, сильного гиганта, в котором неслыханная мощь сочеталась с кошачьей ловкостью и грацией. Не прошло и года, как Конан, отличившись в нескольких боях, стал правой рукой Фархана, начальника своего отряда, а вскоре, письменным фирманом повелителя, сделался ун-баши и сам. Учение у Фархана пошло ему на пользу — короткое время спустя Конан сумел заставить подчиняться себе весь десяток головорезов, поступивший в его распоряжение.

Щедрость государя и сундуки богатых аграпурских ротозеев, чьи дома Конан посещал время от времени — разумеется, совершенно неофициально, — открыли ему двери самых дорогих увеселительных домов, коими изобиловала столица Турана. Киммериец прошел лучшую школу воровства, обучаясь этому искусству в столице воров, Шадизаре, и в короткий срок снискал себе титул короля воров. Аграпур, город сказочных богатств, имел, разумеется, свою гильдию Промышляющих-Под-Покровом-Ночи. Но Конан не пожелал сходиться с местными мастерами, и лишь изредка наносил опустошительные визиты в сокровищницы столичных богачей.

Искусство воровства требовало времени и внимания. К тому же, рассуждал он со всем простодушием варвара, раз уж он продал свой изворотливый ум и верную руку повелителю Илдизу, не следует одновременно искать себе славы на иных поприщах, пусть и более прибыльных.

Но когда молодость и азарт брали верх над благоразумием, — а это случалось нередко — наемник Конан превращался в разбойника Конана, а затем, если поход к сундукам бывал удачным, — в гуляку и кутилу Конана.

В такие ночи золото текло рекой из его кошелька, и хозяйки самых прославленных, самых дорогих борделей, где в полумраке и дымке благовонных курений прячутся обольстительнейшие и искушеннейшие гурии, сами спешили открыть двери дорогому гостю. А слава, очень скоро ставшая здесь, как прежде в других городах и странах, верной спутницей Конана, открывала ему иные, более запретные двери. За резными калитками в высоких, неприступных стенах, окружавших дома вельмож и богатых купцов, его встречали жаркий страстный шепот, нетерпеливые обьятия и поцелуи прямо на пороге. И нередко просыпался он среди парчовых подушек на ложе томной красавицы, не знавшей иного гостя, кроме опостылевшего тучного старого мужа, нерадивого к своим обязанностям.

Но даже став ун-баши, киммериец предпочитал проводить свободные вечера здесь, в «Красном Соколе», чье нехитрое и пестрое общество, толчея, пьяные выкрики и хохот были Конану милее всех тех заведений, где любили отдыхать ленивые начальники гвардии и где из дружбы или любопытства иногда появлялся и он. Но ему скучно было ежевечерне мять благоухающие шелка гигантских постелей, на которых резвилось сразу по несколько пар, или нежиться в бассейнах с розовой водой, где подносы с едой плавали среди лотосовых листьев, а нагие девушки алчно слизывали текущие по подбородку гостя вино и жир от жаркого.

Прежде чем войти в трактир, двуликий человек снова спрятал парчу под истрепанной хлопковой подкладкой, согнулся и придал своему лицу умоляющее выражение. Протолкавшись меж столов, он засеменил к Пиле, разливавшей вино по кувшинам:

— Достойная хозяюшка, не укажешь ли, который из почтенных твоих гостей капитан Конан?

— Вон тот,— кивнула Пила в сторону хохочущего черноволосого гиганта.— У окна с краю. А на что он тебе?

Но юркий человечек уже исчез в толпе. Секунду спустя он вынырнул перед киммерийцем и солдатами.

— Да простят меня доблестные воины, но мне нужно сказать два слова вашему начальнику и его помощнику.

Конан моментально перестал смеяться и положил ладонь на рукоять меча.

— Ты кто такой? Откуда ты здесь взялся?

Вместо ответа человечек, прижимая руки к груди, потянулся к уху грозного воина и что-то ему прошептал. Конан нахмурился.

— Харра, ты идешь со мной. А вы, ребята, долго здесь не засиживайтесь, завтра наша смена. Чтобы к утру у меня все сияли, как алмазы в короне повелителя. Ясно?

Солдаты заворчали в том смысле, что, мол, конечно, ясно, но не лучше ли им будет пойти с Конаном, потому как ночи нынче темные и одного Харры, если что…

— Я сказал, а вы слышали,— отрезал Конан.— А, Пила! Ну, разве что по последней.

Шумно выхлебав кружку, капитан кивнул своим, чмокнул Пилу и вышел вслед за семенящим посланцем.

За ним вышел Харра, настороженный и молчаливый. В отличие от черноволосого, скуластого и синеглазого Конана, помощник его был рыж, круглоголов, а глаза имел желто-зеленые, хитрые донельзя. За своего ун-баши он был готов зарезать любого.

Ночной посетитель ему не понравился сразу, и потому Харра немедленно схватился за меч, когда тот, выйдя из трактира, вдруг распрямил спину и глянул на Конана молодыми смеющимися глазами.

— А теперь,— потребовал киммериец,— покажи мне знак.

Незнакомец с готовностью протянул ему старую истертую золотую монету. Конан покрутил ее в пальцах и вернул гонцу.

— Ну,— ворчливо сказал он,— зачем же я понадобился многомудрому Мишраку так срочно и в такой поздний час?

Услышав имя Мишрака, Харра, было, изумленно отвесил челюсть, но глянув на невозмутимого начальника, принял такой же безразличный вид.

— Это он пусть скажет тебе сам,— ответил посланец.— Мне было велено лишь разыскать и привести вас к нему, не привлекая ничьего внимания. Что я и делаю.