Серегин тоже видел в своей жизни много смертей и знал, что означает потеря дорогих людей. Но при этом он был уверен в одном: мертвым — память и покой, а живые должны продолжать жить… А жить одной только памятью — нельзя, иначе мир мертвых может затянуть к себе живого…
Однако ничего этого объяснять Катерине Серегин пока не стал — счел, что место не слишком подходящее — людно было вокруг… Обнорский кивнул и сделал вид, что согласился со всем, что высказала Катя:
— Ну что же… Хорошо… Давай займемся нашими делами с Палычем… Только у меня есть предложение — перебраться отсюда к тебе в квартиру. Разговор-то у нас будет очень деликатный, да и долгий… И записывать мне кое-что придется… Все-таки ресторан — это не самое лучшее для этого место… А на улице — холодно уже, все-таки декабрь на дворе, не май… Как мое предложение? Принимается?
Катя посмотрела на Андрея как-то странно — в ее взгляде странным образом сплелась нелогичная досада на то, что Обнорский слишком быстро с ней согласился, и обеспокоенность — не станет ли он к ней приставать, когда они окажутся наедине… Ох, женщины, женщины… Замечательные вы создания…
Катерина неуверенно кивнула, потому что по существу ей возразить было нечего:
— Предложение принимается… А ты не…
— Я буду вести себя хорошо, — серьезно и чуть грустно ответил Обнорский и подтвердил свои слова прямым, честным и чистым взглядом, при этом добавив про себя: «Ну, я же не виноват, девушка, что пока мы с вами слово „хорошо“ понимаем немного по-разному — в применении к данной конкретной ситуации…»
Не зря, видимо, говорили Андрею разные люди, что в нем пропадает актерский талант — поверила ему Катя. А, может быть, дело было вовсе и не в его актерских способностях…
Как бы там ни было, но они быстро расплатились за кофе (Катерина попыталась достать свой кошелек, но Серегин посмотрел на нее таким тяжелым взглядом, что она не стала даже спорить) и вышли из ресторана.
До Гамластана, где находилась Катина квартира, они решили прогуляться пешком. На Стокгольм опустилась чудесная ночь — было безветренно, поэтому холод не особо чувствовался, несмотря на то, что температура всего на несколько градусов превышала нулевую отметку. В хрустальном воздухе словно летел куда-то сказочно красивый город. На мгновение Серегину показалось, что он просто грезит — скажи ему кто-то в девяностом году, когда Андрей работал военным переводчиком и сидел, как в тюрьме, в ливийской столице, пытаясь разобраться в обстоятельствах странной смерти своего друга Ильи Новоселова, что спустя всего три года он сможет спокойно гулять по Стокгольму под ручку с красивейшей женщиной, игравшей когда-то значительную роль в жизни Бандитского Питера — Обнорский не то, чтобы просто не поверил в такое пророчество, он бы искренне испугался за «пророка»: не бредит ли в белой горячке…
— Красиво… Блин, красиво-то как! — не выдержал Андрей, и Катерина охотно его поддержала:
— Да, я тоже налюбоваться не могу… И знаешь, мне так обидно за Питер иногда здесь становится… Ведь если наш город умыть, причесать, «макияж» правильно нанести — он бы просто с ума сводил… Здесь люди умеют беречь красоту, а у нас… У нас ее словно боятся. На словах — восхищаются, а сами боятся… Андрей грустно кивнул — медленное разрушение Петербурга он рассматривал чуть ли не как свою личную проблему… Ну, виданное ли дело — красивейший город Европы, а со стен дворцов штукатурка кусками на головы прохожих падает, дороги (даже в центре!) такие, какие только после уличных боев остаются.
Стараясь уйти от не самой веселой темы, Обнорский вдруг спросил Катю:
— Слушай, а ты Карлсона здесь не видела? Он, по-моему, где-то тут обитает…
— Это который на крыше живет? — засмеялась Катерина. — Нет, не видела еще… Говорят, он где-то в районе Вазастана летает… Знаешь, а, между прочим, шведы очень удивляются, когда узнают про популярность Карлсона в России… Здесь, в Швеции, вроде бы гораздо больше любят других героев Астрид Линдгрен — Пеппи Длинный Чулок и Эмиля…
Серегин пожал плечами: — А чего они, собственно, удивляются — у Карлсона характер абсолютно русский… Этот пацан с пропеллером строго по «понятиям» всегда поступал: «разводил» всех подряд — и Малыша, и его родителей, и Фрекен Бок… Опять же — халяву парень обожал, а когда «жареным пахло», сразу улетал… Как же его не любить?
Перешучиваясь таким образом, они дошагали до Катиного дома, поднялись на третий этаж в маленьком круглом лифте и вошли в квартиру. Андрей помог Кате снять пальто, скинул свою куртку и вдруг хлопнул себя по лбу:
— Елки зеленые! Что мы сделать-то сразу совсем забыли?!
— Что? — не поняла Катерина и встревожено посмотрела на Андрея расширившимися зелеными глазищами. — Что забыли сделать?
— Ну, как что? — с досадой махнул рукой Обнорский и шагнул к Кате. — Поцеловаться при встрече…
Она растерянно открыла рот, но сказать ничего не успела — Серегин ловко и быстро схватил ее за талию, притиснул к себе и залепил такой поцелуй, что… Хороший, в общем, получился поцелуй.
Не ожидавшая такого изощренного коварства Катя (расслабившаяся после милых детских разговоров о Карлсоне), сначала охнула, потом обмякла в руках Обнорского на несколько мгновений, потом опомнилась и начала вырываться. Когда ей это частично удалось, она сказала, задыхаясь:
— Пусти! Пусти… Ты… Ты что делаешь? Ты же обещал!
Андрей продолжал держать ее за талию и смотрел на упиравшуюся ему в грудь локтями Катерину честными и чистыми глазами:
— А ты поверила? Мне — журналюге?! Какая трагическая ошибка, Бог ты мой! И, кстати, я что обещал? Что буду вести себя хорошо… Так? А кто сказал, что я веду себя плохо?
— Я говорю, я! — Катя забавно пыхтела, но полностью освободиться от захвата Обнорского (в далеком прошлом мастера спорта по дзюдо) у нее никак не получалось. Наконец, отчаявшись, она перестала барахтаться и сказала уже абсолютно серьезно: — Пусти! Ты не понял, что там, в ресторане, я говорила абсолютно серьезно? Есть же, в конце концов, какие-то святые вещи!
— Есть, — согласился Серегин и разжал руки. С лица его мгновенно сошло блудливо-раздолбайское выражение — словно волной его смыло. Андрей жестко усмехнулся: — Конечно, я понял, что ты говорила в ресторане абсолютно серьезно… Я, кстати, тебя не перебивал, внимательно слушал. А теперь послушай и ты меня, я тоже хочу серьезно высказаться — в том числе и насчет святых вещей!
Обнорский тона не повышал, говорил глухо, но с каждым словом его голос словно густел, наливался силой:
— Ты напрасно считаешь, что мне неведомы горе и горечь утрат! И я очень хорошо знаю, что такое боль и скорбь по тем, кто ушел и кто был дорог. Поэтому я никогда — слышишь! — никогда даже представить себе не мог, как глумиться над чужим горем, оскорблять память чужих мертвецов. Слишком мне дорога память о моих… Вот только в юродство и кликушество впадать не надо, не надо самоистязаниями заниматься! Мертвым это не поможет… Живые обязаны продолжать жить и хранить память — только она не должна перерастать в постоянную скорбь, иначе и с самой памятью может что-то случиться… Это как с излишней скромностью — от нее всего один только шаг до греха гордыни: уж такой я хороший, уж такой скромный, сам на себя налюбоваться не могу! Олег и Серега… Они погибли, как мужчины, в бою, защищая друг друга и тебя — женщину, которая была им очень дорога… Не каждому выпадает такая достойная смерть — и вранье это, что мертвым все равно, как они умерли… Умереть можно по-человечески, а можно и по-скотски… Те, которые по-скотски уходят, они и после смерти скотами остаются… Олег и Сергей умерли для того, чтобы ты жила! Жила, понимаешь?! Жила, а не горевала вечно, постепенно угасая в своей скорби — а иначе получается, что их жертва напрасной была! Память должна оставаться — должна оставаться и боль, потому что мы люди! Но именно потому, что мы люди, мы должны чувствовать жизнь во всех ее проявлениях, а не бежать от нее! Потому что именно бегством от жизни мы можем оскорбить тех, кто пожертвовал собой ради нас… Я сам далеко не сразу это понял — но понял в конце концов! Олег, Сергей, старик Кораблев… Почему ты считаешь, что надругаешься над их памятью, если будешь с нормальным человеком? Олега я почти не помнил, хотя Серега говорил, что когда-то, еще на первом курсе, знакомил нас, Кораблева я тоже не знал… А вот с Челищевым мы были знакомы неплохо — и уверен, что если он сейчас видит нас, то никак не осуждает… Блядством не надо заниматься на могилах — с этим я согласен… Но когда нормальная женщина ложится в постель с нормальным мужиком — скажи, что в этом грязного? Что плохого в том, если они поделятся теплом и попытаются поддержать друг друга?
Катя неотрывно смотрела в горящие глаза Обнорского, они словно гипнотизировали ее… Когда Андрей замолчал и полез в карман за сигаретами, она глубоко вздохнула и подрагивающим голосом спросила:
— А ты уверен в том, что ты — нормальный? Не слишком ли ты о себе высокого мнения?
Глаза у Андрея помягчели, потеплели, заискрились лукавинкой:
— Ну, я, конечно, не эталон, но и не самый конченый урод, это уж точно… А у нас в России многие приличные бабы с та-акими «отморозками» живут, по сравнению с которыми я вполне даже ничего… Хотя, конечно, на вкус и цвет — товарищей нет…
— Вот именно! — ядовито заметила Катерина и не очень убедительно добавила: — Может быть, ты как раз не в моем вкусе?
— Ничего, — сказал Обнорский, шагнув к ней и осторожно, медленно и бережно, обняв за талию. — Стерпится-слюбится…
Андрей начал тихонько целовать ее лицо — Катя заторможено уворачивалась, но локтями в грудь уже не упиралась… Когда губы Обнорского нашли ее рот, Катерина вздрогнула, запрокинула лицо и неуверенно, словно боясь саму себя, ответила ему на поцелуй… Серегина заколотило — и она, почувствовав его дрожь, осторожно погладила его рукой по затылку… Постепенно их поцелуи становились все крепче и крепче, они оба уже задыхались, но оторваться друг от друга не могли… Андрей начал онемевшими пальцами расстегивать пуговицы на Катиной блузке — она застонала и сделала последнюю попытку остановиться:
— Подожди, подожди… Ну, не надо, ну, пожалуйста… Это все-таки нехорошо, я не могу… так сразу… я… Я себе не прощу… Андрей… А… а…
— А… ты и не виновата, — прерывающимся шепотом нес какую-то ахинею Обнорский. — Это же не ты, это я, грязная и наглая скотина, тебя совратил… Ты-то была против… Так и грех на мне будет, а ты — честно отбивалась, как могла… Ой, елки зеленые…
Он уже не мог больше сдерживаться и начал быстро стаскивать с нее одежду, что-то невнятно урча. Когда снимать с Кати больше было нечего, Андрей принялся за себя — одной рукой он гладил Катерину по животу и грудям, одновременно целуя ее шею, а другой — терзал пряжку ремня в своих джинсах.
Если кто-то до сих пор не пробовал раздеваться с помощью одной только левой руки (в то время, как правая занята другими, не менее важными делами) — то стоит исправить это досадное упущение и приобрести интересный личный опыт, который подтвердит, что падение запутавшегося в собственных штанах Обнорского на пол было скорее закономерностью, нежели случайностью…
Катя, само собой, упала на Андрея сверху, потому что в момент начала «сваливания на левое крыло» он как раз гладил ее по спине… Хорошо, что Серегин когда-то дзюдо занимался, и поэтому, падая, автоматически подстраховался. Ну и ковер, конечно, выручил — точнее не ковер, а напольное покрытие: хотя и было оно, честно говоря, не из самых мягких… Все качественные характеристики этого покрытия Катерина и Андрей смогли исследовать довольно подробно, потому что с пола не вставали долго… Потеряв разум, они вытворяли посреди комнаты такое, что и описать-то это представляется делом довольно затруднительным… Но в том, как они ласкали друг друга, не было никакого паскудства или грязи — красиво все это у них получалось, одним словом, душевно…
Катерина достигла пика чуть раньше Обнорского, и когда его тело содрогнулось в финальном аккорде, она уже была способна лишь, истомно постанывая, целовать его лицо и плечи — а сил, чтобы пошевелить рукой или ногой, у нее не осталось. Какое-то время они неподвижно лежали молча, слушая постепенно успокаивающееся дыхание друг друга, а потом Серегин подхватил Катю за бедра, осторожно снял с себя и положил рядом. Она тихонько вздохнула, не открывая глаз — и у Обнорского даже сердце екнуло, настолько красива была лежавшая рядом с ним обнаженная женщина… Красива и желанна…
Они еще долго лежали рядом на полу в блаженно-немой прострации, легонько поглаживая друг друга, пока «красивая и желанная» не очнулась. Вдруг Катя, охнув, села и с ужасом стала рассматривать свои стертые до ссадин колени — жестковатым все-таки было напольное покрытие, жестковатым.
— О, Господи! — простонала Катерина, с укором посмотрев на Обнорского. — Теперь ни юбку короткую не наденешь, ни в бассейн не сходишь!… И ты еще говоришь, что нормальный? Нормальные люди на полу таких безобразий не устраивают!… В доме, между прочим, и кровать имеется… Боже ты мой!… Ну, вот куда, куда я с такими коленями?…
— Как куда? — удивился Обнорский. — Ко мне…
Он попытался обнять ее, но Катя с шутливым негодованием вырвалась, вскочила на ноги, и тогда Серегин заметил сварливо:
— К вопросу о нормальности… У нормальных людей в домах такими гнусными покрытиями полы не застилают…
И Андрей продемонстрировал ей собственные локти — они были стерты еще больше, чем Катины коленки… Катерина фыркнула, а Обнорский, пародируя ее же интонации, заныл:
— Боже ты мой. Боже — ну вот куда, куда я с такими локтями?
Катя подбоченилась:
— Можно подумать, ты локтями работаешь! Подумаешь — локти… Колени гораздо важнее, особенно для деловой женщины… Ими только пользоваться нужно уметь — во время переговоров, например…
— Сколько же в тебе цинизма! — горестно покачал головой Обнорский. — Так вот как бизнес-леди капиталы сколачивают — коленками!… Как это… Как это мерзко, подло и нечестно — пользоваться в корыстных целях здоровыми мужскими инстинктами! И насчет локтей — опять-таки, вы в корне не правы, девушка! Я-то как раз работаю локтями. Я, чтобы вы знали — журналист, я пишу много! А когда пишу, кладу локти на стол. Как, извините, мне их теперь класть? Опять же, когда пишу, я думаю, да-да — думаю, и не надо вот этих скептических улыбочек, да — не надо… Думаю! А когда думаю — я ставлю локоть на стол и подпираю ладонью щеку! Теперь локоть не поставить, щеку не подпереть — а значит, и думать будет крайнее затруднительно! А колени — ну, что колени… Ну, будут на тебя какие-то мужики поменьше пялиться — и то, сомневаюсь я в этом… А вот я, фактически, потерял трудоспособность и…
— Ты, по-моему, не трудоспособность потерял, а совесть, причем, случилось это не сегодня, господин журналист! — вздохнула Катя. — Наглость просто несусветная! Он же меня же изуродовал, и еще что-то там про свои локти плетет! Кто кого на этот ковер утянул? Кому до кровати не дойти было? На ком моральная ответственность — и за колени, и за локти?
— На тебе, конечно, — удивленно пожал плечами Обнорский, вставая с пола.
— На мне?!
— Конечно! — Андрей почесал нос и посмотрел на Катю «круглыми глазами». — Вот давай спокойно во всем разберемся: почему, собственно, мне пришлось все это устраивать на полу, в антисанитарии?… Да потому, что ты меня запугала совсем, я опасался, что пока мы до кровати дойдем — ты возьмешь и передумаешь… И вот, мучимый этим страхом (который внушила мне ты-ты-ты, не отпирайся), я и вынужден был…
— Жулик ты, — махнула безнадежно рукой Катерина. — Натуральный «разводила»… Все, что угодно, на изнанку вывернешь, кого хочешь завиноватишь и «по жизни должным» сделаешь… Тебе профессию менять надо — у «братвы» такие «разводчики» на вес золота… Такой талант в землю зарываешь…
— Почему же зарываю? — позволил себе не согласиться Обнорский. — Я вот, как раз, тренируюсь, практикуюсь, можно сказать…
— Ах, вот как?! — Катерина уперла руки в бока и грозно посмотрела на Серегина. Когда ее взгляд непроизвольно скользнул вниз, она вдруг фыркнула, попыталась было сдержаться, но потом все же залилась смехом — словно колокольчик серебряный зазвенел…
Андрей насупился:
— Ну и что ты там такого смешного увидела? Нет, я не понимаю, что смешного-то? Габариты не устраивают?
После фразы о «габаритах» Катя совсем залилась в хохоте, замахала руками и далеко не сразу смогла выдавить из себя:
— Габариты… Ой, не могу… Габариты — в норме, а… Ой… Я просто вспомнила, как ты от меня по этим самым габаритам получил — когда в «Европу» ко мне заявился… Чуть-чуть посильнее — и вопрос о твоих «габаритах» вообще утратил бы актуальность… Я как чувствовала, что для себя берегу…