Обнорский укоризненно покачал головой:
— Нашла над чем смеяться… Стыдно должно быть, стыдно… А она — веселится… Единственное, что тебя оправдывает…
— Что?
— Что все-таки сберегла…
В шутках, которыми они обменивались, пожалуй, была все же какая-то доля нарочитости, словно оба ощущали не то, чтобы неловкость, а скорее, присутствие неких «фигур умолчания». Наверное, им обоим хотелось хоть ненадолго уйти от печальных и тяжелых мыслей, освободиться от власти сопровождавших их признаков, взять небольшую передышку… Люди есть люди — они не могут постоянно думать только о чем-то безрадостном и страшном… Андрей подхватил Катю на руки и потащил в спальню:
— Кто-то что-то говорил про имеющуюся в доме кровать?…
Катерина закрыла глаза, обняла Обнорского за шею и ответила на его «намек» долгим поцелуем.
Кровать в квартире, действительно, имелась — и кровать неплохая, на ней они нырнули в блаженство еще глубже, чем на полу в гостиной… Ах, если бы уйти от власти прошлого и настоящего было так просто… Но человек не робот, которого можно легко перенастроить на новую программу… Поэтому — стоит ли удивляться слезам, покатившимся из глаз Катерины, когда любовные безумства утихли? По кому и по чему она плакала?… Андрей не спрашивал… Он лишь нежно обнимал ее, гладил по вздрагивающим плечам и тихо шептал:
— Ничего, ничего… Все будет хорошо, Катюша, все еще будет хорошо… Ты поплачь, поплачь… Это хорошие слезы… Мне иногда и самому хотелось бы поплакать — да вот, разучился уже давно… Ты за нас за обоих поплачь… А потом все еще будет хорошо… Обязательно будет…
Катерина всхлипывала и прятала лицо у него на груди, Обнорский с горькой нежностью ощущал теплую влагу ее слез. Ночь закончилась, конечно, слишком рано — Андрей, утешая Катю, как-то незаметно задремал, прикемарил так от души, раскинувшись навзничь на кровати, так вот — после того, как он начал посапывать, Катерина, между прочим, успокоилась сама собой довольно быстро. С женщинами ведь иногда, как с детьми — чем больше их утешаешь, тем горше они плачут… Обнорский, конечно, проспал бы все на свете, но Катя помнила, что ему утром надо обязательно быть на телевидении. Поэтому, заметив, что стрелки часов приблизились к половине шестого, она тихо встала, легонько поцеловала Андрея в губы и на цыпочках ушла на кухню варить кофе. Потом она заказала такси по телефону и, поставив на поднос дымящуюся чашку, вернулась в спальню.
Несколько секунд она молча смотрела на Серегина, не замечая, как чашка начинает подрагивать на подносе… Журналист спал вроде бы спокойно и глубоко — но вдруг лицо Андрея исказилось, черты лица стали резкими и жесткими. Обнорский дернулся и сказал что-то на незнакомом Катерине языке — значения слов она не поняла, но в интонации произнесения была уверена: Андрей говорил во сне с кем-то, кого не то, что не любил — кого ненавидел… Серегину явно снилось что-то страшное, и Катя, присев на кровать, начала осторожно поглаживать его повлажневший лоб… Обнорский проснулся, словно из черной воды вынырнул — привстал сначала, а потом снова откинулся на подушку, дыша, как после спринтерского рывка.
— Ты что, Андрей? — Катя продолжала поглаживать пальцами его лицо, и Обнорский благодарно коснулся губами ее ладони. — Приснилось что-нибудь? Ты на каком-то непонятном языке говорил… На арабском?
— Наверное… — Серегин замотал головой, прогоняя остатки сна. — Приснился мне один покойный ныне сослуживец…
Обнорский вздохнул — ему не хотелось рассказывать Кате свой сон. А привиделся Андрею давний кошмар — капитан ГРУ Витя Кукаринцев, стреляющий ему в голову в пустынном аденском переулке… Дело в том, что сон этот уже давно стал для Серегина своеобразной приметой: явление к нему ночью покойного Куки непременно предвещало серьезную опасность или просто большие неприятности… Андрей постепенно начал даже испытывать что-то вроде своеобразной благодарности к мертвому капитану, заявлявшемуся к нему по ночам — Обнорскому однажды в голову пришла дикая мысль, что Кука такими «предупреждениями» словно бы хотел искупить хоть часть своих смертных грехов…[31] Интересно, к чему бы Витя приснился на этот раз? Серегин искоса глянул на Катерину — ее пугать дурными приметами было совсем ни к чему, поэтому Андрей улыбнулся и мечтательно застонал, втягивая носом аромат кофе:
— Не может быть! Это мне? Кофе в постель? Фантастика… Вот и дожили вы, Андрей Викторович, до таких сказочных времен — а кто бы мог подумать!…
Катя довольно фыркнула — ясное дело, любой женщине приятно, когда мужчина реагирует на заботу о нем, а не принимает эту заботу безразлично, как должное… Андрей с удовольствием выпил кофе, поставил чашку на блюдечко и сказал «светским» тоном:
— Благодарю вас, сударыня, душевнейше вам признателен… Да, кстати… Давно хотел полюбопытствовать, барышня, а как вы к утреннему сексу относитесь? Говорят, в приличных домах это постепенно входит в моду…
Катя засмеялась и легонько шлепнула Обнорского по руке:
— Вставай уж, балабол! Я-то, может, и нормально отношусь к этой новой моде, но вы, ведь, сударь, можете и на телевидение опоздать… Да и извозчик вас уже внизу дожидается…
— Ну, так, а долго ли — умеючи-то? — плотоядно облизнулся Андрей и вознамерился было обнять Катю, но она резво спрыгнула с кровати, плотно запахнула халат и отрезала:
— Умеючи — как раз долго! Вставайте, сударь — вас ждут великие дела!
Обнорский, тяжело кряхтя, слез с кровати, быстро оделся, пригладил растрепанные волосы пятерней и спросил, словно о чем-то уже решенном:
— Ну, так я вечером сразу к тебе? Пустишь? Нам, кстати, не мешало бы и кое-какими деловыми вопросами заняться…
— Да куда уж деваться, — вздохнула Катя, иронически улыбаясь. — Вас ведь, сударь, в дверь не пустишь, вы в окно полезете… Когда прикажите ждать?
— Я точно не знаю, Катюшка, — ответил Андрей уже в дверях. — После семи где-нибудь… В общем — как только, так сразу… Я прямо без звонка, ладно?…
— Ладно…
Они поцеловались на пороге, и Обнорский побежал вниз по лестнице. Таксист-югослав привез Серегина на виллу газеты «Экспрессен» уже в седьмом часу — Андрей расплатился, выскочил из машины и начал стучать в дверь дома. Минут через пять на пороге появился заспанный Цой:
— Бог ты мой, какие люди! А мы уж и не чаяли… Как резидент?
Андрей только рукой махнул, но Цой, пропуская его в дом, успел разглядеть и характерные круги вокруг глаз Обнорского, и его припухшие губы — а потому ответил сам себе:
— Понял, «резидент» не подкачал… Серьезный, судя по всему, попался «резидентище», махровый такой, конкретный. Что скажешь — красиво жить не запретишь…
У Обнорского уже просто не было сил отвечать на подначки Игоря — Андрей сбросил куртку и туфли и прямо в одежде завалился на диван:
— Игорюха, я покемарю часок, а то буду совсем никаким…
— Спать, вообще-то, врачи рекомендуют по ночам, — язвительно заметил Цой и добавил что-то еще, но что именно, Андрей уже не расслышал…
Весь день на монтаже фильма Обнорский клевал носом, не замечая удивленных взглядов шведских коллег — впрочем, мало-помалу работа все же продвигалась, а к вечеру Андрей и вовсе разошелся, «разгулялся», так сказать, и даже смог родить несколько вполне дельных мыслей. По крайней мере Ларс назвал их именно дельными…
Вечером Обнорский снова сбежал с виллы, провожаемый ехидными улыбками Цоя — Игорь, похоже, уже начал догадываться, что его впереди ждет еще много тоскливых одиноких вечеров в пустом доме.
Домчавшись на такси до Катиного дома, Андрей вдруг подумал о том, что он — свинья, потому что даже не подумал цветы где-нибудь для Катерины поискать… Чувствуя угрызения совести, Обнорский решил не заходить в квартиру без «сюрприза» — но поскольку нормальный подарок искать уже было поздно, Серегин придумал «шутку»… Нажав на кнопку звонка, он быстро опустился на четвереньки и, когда Катя открыла дверь, бросился в квартиру в такой вот позе с жутким рычанием:
— Р-р-р-р-гав!!!
Катерина завизжала так, что Обнорский испугался возможного приезда полиции — он немедленно поднялся и попытался обнять схватившуюся за сердце женщину… Но Катя вырвалась и, сердито сверкая глазами, воскликнула:
— Господи, Андрей!… Ну ты совсем дурной, или как?… Взрослый ведь, вроде бы, человек…
— Это я для психологической разрядки, — начал оправдываться Обнорский, закрывая за собой дверь. — Я больше не буду, честное слово… Ну пошутить хотел, возможно — шутка не получилась… Хотя…
Катя засмеялась, шагнула к Андрею — начала ерошить его волосы:
— Видели бы тебя твои читатели… Тоже мне — популярный журналист…
Разбор выходки Обнорского как-то незаметно перерос в поцелуи, а закончилось все, естественно, в спальне — будто и не вымотала предыдущая ночь Андрея напрочь, как казалось ему утром… Потом они отправились на кухню пить кофе, и Обнорский начал рассказывать Катерине о монтаже их фильма. Поскольку эта документальная лента рассказывала о русской организованной преступности, Катя слушала Обнорского с большим интересом. И не просто слушала, а начала вдруг делать некоторые замечания — очень толковые, потому что тема была хорошо ей знакома изнутри, так сказать… Серегин даже схватил блокнот с авторучкой… Так и прошла у них эта ночь — в перемещениях между спальней и кухней, в чередовании поцелуев серьезными разговорами о монтирующейся ленте…
В половине шестого утра до Обнорского, вроде бы, дошло, что денек ему предстоит трудный — нельзя же, в конце-то концов, не спать сутками напролет? Но, с другой стороны, Кате и Андрею было настолько интересно друг с другом (не только в постели), что в сон их и не тянуло… Катерина-то, правда, имела возможность отоспаться днем, а вот Серегин… Ему приходилось тяжело, но он держался…
Когда наступил третий вечер, Андрей добрался до Катиной квартиры, еле волоча ноги — Катерина взглянула на его постаревшее и почерневшее лицо, ойкнула и решительно заявила:
— Все, сегодня ты должен выспаться! И без разговоров!
В ту ночь Обнорский, действительно, сумел поспать часа четыре… Короче говоря, для журналиста Серегина наступили времена, с одной стороны очень интересные, а с другой — очень нелегкие. Кто-то из мудрых современников сказал, что счастье — это когда человек утром с удовольствием идет на работу, а вечером с удовольствием же спешит домой, так вот: Обнорский в Стокгольме, в принципе, жил по этой формуле — утром его ждала интереснейшая работа, а вечером — интереснейшая женщина. И к одной, и к другой Андрей шел с удовольствием (причем с искренним), только при этом его немного качало…
Ларс каждое утро смотрел на Андрея со все большим удивлением, но в душу не лез по врожденной шведской деликатности — мало ли, чем этот странный русский хлопчик занимается по ночам в городе, в котором никогда прежде не бывал… Может, он по улицам бродит, с архитектурой знакомится?
Вполне вероятно, что Серегин просто загнулся бы от истощения жизненных сил, но тут не выдержал Цой — он «заложил» Андрея, не в силах больше смотреть на его страдания по утрам… Узнав, что у Обнорского в Стокгольме протекает бурный «роман» с какой-то таинственной дамой, Тингсон немедленно объявил Андрею выходной — швед был человеком добрым и мудрым, он, видимо, и на собственной шкуре испытал, что это такое — биться на «двух фронтах» сразу… Серегин, конечно, чувствовал себя неловко, пытаясь даже отказаться от «отгула» — но Ларс и слышать ничего не желал, заявив, что хочет еще поработать с Андреем, а для этого нужно, чтобы Обнорский остался жив…
Серегин, растроганный таким пониманием ситуации, сказал «спасибо» и Тингсону, и Цою, уехал пораньше к Катерине, упал в ее квартире в постель и проспал четырнадцать часов кряду… Почувствовав себя, наконец, человеком, Андрей предложил Кате погулять по Стокгольму, а заодно начать все-таки подготовку к «решению проблемы с Антибиотиком».
Катя не возражала, но… После того, как Обнорский заговорил о Викторе Палыче, она помрачнела и словно бы подугасла — праздник заканчивался, нужно было возвращаться в суровую действительность, а ведь нет, наверное, такой женщины, которой бы не хотелось праздник продлить… Да, Катерина сама в свое время сделала все, чтобы уничтожить Антибиотика, да, она имела более чем веские основания для мести — и ненависть в ее душе не ослабла, но… Что-то все же изменилось — в ее жизнь вошел Андрей, и Катерина, может быть, даже неосознанно, может быть, на каком-то подсознательном уровне стала ждать мести уже меньше, чем раньше… В ноябре она готова была на все: ей казалось, что жизнь кончилась, и Катя хотела только одного — отомстить, пусть даже ценой собственной жизни… Но потом появился Обнорский, и этот парень непонятно как сумел вдохнуть в нее новые силы, новые надежды… Нет, Катя не то, чтобы рассчитывала на какие-то серьезные и долгие отношения с ним, и не строила она никаких «семейных» планов — по крайней мере, впрямую об этом она не думала, — но женское подсознание, это ведь штука очень тонкая… Андрей, не зная о том, что у Кати есть сын, умудрился как-то заставить ее больше думать и о ребенке, и, вообще, он «разморозил» в душе Катерины нормальные женские инстинкты, «заблокировавшиеся» после смерти Сергея и Олега… А самый главный женский инстинкт направлен все же на создание и сохранение семейного очага, — и это прекрасно, что женщины так устроены, иначе бы мужики на Земле никогда, наверное, из дикости не вышли… Пусть объективно никакого «очага» у Кати с Андреем не было — была лишь некая иллюзия, — но и эту иллюзию Катерине хотелось сохранить… Натура женщины более склонна к созиданию, а мужская природа — к разрушению…
Катя инстинктивно стремилась к миру и покою, а Серегин думал о войне… Да, Катерина хотела отомстить Антибиотику, но при этом она понимала, что месть будет связана с высокой степенью риска — и прежде всего, для Андрея… Катя устала терять своих мужчин.
Поэтому, когда Обнорский заговорил серьезно об Антибиотике, она и почувствовала себя дискомфортно… Андрей ощутил, что что-то идет не так, но причин, конечно, не «проинтуичил» — мужикам все-таки очень трудно просчитывать женскую логику и понимать причины некоторых женских поступков. Или, в каких-то случаях — не поступков, а, наоборот, бездействия…
Прогуливаясь по Стокгольму, Серегин начал задавать вопросы об «империи Антибиотика», но Катя давала ответы, которые Андрея совершенно не удовлетворяли — они были недостаточно подробными, недостаточно развернутыми… То есть Катерина вроде бы и отвечать не отказывалась, но — не «болела душой» за дело… Обнорскому в его журналистской практике много раз приходилось сталкиваться с подобными ситуациями — особенно при направлении официальных запросов в официальные инстанции, откуда формально отвечали, но по сути эти ответы были обыкновенными «отписками».
Промучившись часа полтора, Серегин даже разозлился — он решил, что Катя ему не доверяет, и задал ей прямой вопрос на эту тему. Катерина решительно возразила и начала уверять Обнорского, что доверяет ему полностью. Андрей пожал плечами:
— Катюша, ты пойми… Для того, чтобы придумать что-нибудь, для того, чтобы нечто эдакое сочинить — мне нужен максимум информации о Палыче и его делах… Мне нужны мелочи, подробности, нюансы… Если бы я мог, просто в голову твою залез… Но это, к сожалению, невозможно, по крайней мере, я не умею этого делать…
— Ничего, — с непонятной язвительностью отозвалась Катерина. — Зато у тебя очень хорошо получается в душу залезать!
Андрей хмыкнул, посмотрел на Катю внимательно, подумал, и ему показалось, что он понял причины ее раздражения. Обнорский взял Катерину за руку, прижал ее запястье к своим губам, потом спросил, вкладывая в вопрос всю проникновенность, на которую был способен:
— Катюшка… Я понимаю… Тебе, наверное, все это очень неприятно вспоминать?
Катерина отвернулась, чтобы он не смог прочитать в ее глазах все, что она думала о его «понятливости»… Нет, мужики — они все-таки толстокожие, как носороги, и такие же самоуверенные…