Или…
Мистер Форбиден вдруг отшвырнул письмо в сторону — одним резким движением кисти, уже без улыбки. Вновь взявшись за бутылку, запрокинул голову, чтобы сделать несколько глотков. Утерев губы рукой, уставился на портрет.
— Давненько мы с вами не беседовали по душам, миссис Форбиден. Думаю, пора это исправить. — Он поставил бутыль рядом с собой, не снимая пальцев с горлышка. Свободной рукой обвёл комнату; дуга, которую описала его ладонь, вышла несколько неровной. — Как вам наше новое гнёздышко? Хэйл и окрестности — ужасно милое местечко. Как и люди, которые тут обитают. Крайне забавно за ними наблюдать… да и купить их хорошее мнение о твоей скромной персоне прискорбно легко. Немного любезностей, приглашение в гости да вкусный обед, подумать только, — его голос сочился ядом даже пуще обычного. — Всегда испытывал некое извращённое удовлетворение, получая очередное подтверждение того факта, что люди в большинстве своём — смехотворно предсказуемые создания. Ведь те, кому удавалось меня удивить, называться людьми чаще всего не имели никакого права.
Он снова приложился к бутылке; и, когда он в следующий раз опустил её, стеклянное донышко стукнуло о пол куда сильнее, чем до того.
— Давненько я так не напивался. И давненько так не хотел напиться. — Он склонил голову набок: насмешливым, крайне скептичным жестом. — А я должен вам доложиться, миссис Форбиден. Как примерный супруг. Знаете, одна маленькая смелая девочка имела глупость увлечься вашим дражайшим муженьком… но вы, полагаю, не против, верно? — он неожиданно хохотнул, точно сказал что-то необыкновенно смешное. — Молчание ведь — знак согласия.
Сердце застучало так, что я испугалась: сейчас стенки шкафа отразят его эхом, сейчас он, сидящий совсем недалеко, услышит…
Но он не услышал.
— Наверное, я должен был проявить честность, которой некогда так славился, — продолжил «корсар». — Поведать ей печальную историю… и мою, и вашу. Но меня так забавляет, как она старается разгадать мою тайну… — он дёрнул плечом во внезапном раздражении. — Старый дурак. Не смог отказаться от соблазна. И не могу. Острый язычок, острый ум… и эта невинность на лице, этот огонь в глазах…
Он уставился в сторону. Застывшим взглядом, явно видя перед глазами нечто, находившееся совсем не здесь.
Хотя, скорее всего, как раз здесь — просто он об этом не знал.
— Ты тоже когда-то была такой, — наконец проговорил мистер Форбиден, вновь поднимая глаза на портрет. — А теперь ты уже сгнила, а она спит в моём доме, а я вместо того, чтобы провести в её комнате в кои-то веки приятную ночь, сижу и разговариваю с куском размалёванного холста. Ведь каким бы куском дерьма я ни был, под юбку чужой невесте я не полезу. — Горлышко бутылки коснулось его губ, и её содержимое с булькающим звуком перекатилось меж стеклянных стенок. — А портить ей жизнь, заставив отказаться от своего лордика ради какого-то старого… Его-то изнеженные ручки не залиты кровью по локоть. Он не делал всего, что делал я. — «Корсар» внезапно снова рассмеялся: сухим, коротким, очень недобрым смешком. — Или взять пример с тех, кого и кольцо на пальчике никогда не останавливало? Как думаете, миссис Форбиден?
Он замолчал, точно действительно желал получить от картины ответ. А я сидела, слушая тишину, боясь дышать.
Не смея думать о том, что слышу.
— Но я ведь даже о чувствах боюсь впрямую сказать ей. Я. Боюсь. — Новый смешок был мягким, абсолютно непохожим на предыдущий; и голос его вдруг зазвучал так тихо и почти деликатно, словно на месте одного человек вмиг оказался совсем другой. — Боюсь того, что тогда испугается она. Не поймёт. Сбежит. Я уже раз подумал, что она хочет вполне определённых вещей, что напрашивается на них, но ошибся. Она готова была убить меня, если б я попробовал сделать с ней это. Попытаться, по крайней мере. Я видел это в её глазах. Мне бы жалеть, что она такая, но будь она иной… — он улыбнулся, и в этой улыбке странным образом смешались свет и горечь. — Она хочет разговоров, хочет тайну, и страшную сказку, и романтичного злодея, в которого можно побыть немножко влюблённой, но ничего более. А в конечном счёте злодеи никогда не получают принцесс. И как тогда можно рассказать правду? И одну, и другую? Она сказала, что не отвернётся, но она не знает, о чём говорит. Она ведь ещё такой ребёнок. — Он помолчал. — Нет… буду просто играть по её правилам, пока ещё можно. Давать ей то, чего она хочет. А потом всё закончится… свадьбой, как и полагается сказке. Только вот не со мной. — Прежде чем он поднял руку с бутылкой, лицо его исказила усмешка, полная безграничной иронии. — Как же я жалок.
Я смотрела на него. Пьяного, утратившего весь свой привычный блеск и лоск, опустошающего вторую бутыль абсента, сидя на грязном полу. Исповедующегося мёртвой жене, говорящего такие вещи, от которых волосы на моей голове должны были встать дыбом.
Наверное, в этот миг я просто обязана была проникнуться к нему глубочайшим отвращением. Но вместо этого мне больше всего на свете захотелось вылезти из треклятого шкафа и, отобрав у него треклятую бутылку, сказать, что всё совсем не так.
Нет, жалким он не был. Совершенно другим, чем я привыкла его видеть, странно уязвимым в своих презрительных насмешках над собой, но только не жалким.
В этих насмешках звучала такая боль, что она будто резала меня ножом по живому.
— Надо было сделать это ещё у гроба, — сказал мистер Форбиден потом. — Но тогда я был слишком… а, к фоморам. — Он выпрямил спину, с внезапным напряжением вглядываясь в портрет. — Не знаю, слышишь ли ты меня там, где ты теперь, но если слышишь… я никогда не хотел, чтобы всё закончилось так. Не желал тебе этой ужасной смерти. Никогда, — голос его упал до такой степени, что я уже едва могла расслышать слова. — Прости.
Смолк, сидя прямо и неподвижно, вглядываясь в неживое лицо так, словно и правда ждал отклика. И я вдруг поняла, что тоже этого жду: что нечто послужит ему ответом, что за окном сверкнёт молния или вдали послышится громовой раскат, или порыв ветра распахнёт окно, чтобы разметать письма на полу…
Но не произошло ровным счётом ничего.
И ответом ему была одна лишь тишина.
— Чего и следовало ожидать, — бесстрастно пробормотал мистер Форбиден. Опустошив бутыль до дна, небрежно отбросил пустую стекляшку в сторону; и, когда он, пошатываясь, поднялся на ноги, я услышала его усмешку: — Моё счастье, что мёртвые не возвращаются так просто. Иначе я бы очень скоро к вам присоединился.
Больше он ничего не сказал. Лишь принялся собирать письма. Я наблюдала за тем, как он складывает их аккуратной стопкой, чтобы вновь перевязать ленточкой и убрать в шкатулку, а ту спрятать в сундук. Сундук мистер Форбиден запер на ключ — и, вернувшись к портрету, без особого трепета оттащил его в угол, отвернув лицом к стене, накинув поверх отрез гобеленовой ткани. Подобрав с пола канделябр, коротким свистом подозвал Лорда, прежде чем на удивление твёрдым шагом направиться к выходу. Я затаилась, опасаясь, что волк подойдёт к шкафу, выдав моё присутствие, но зря: тот протрусил мимо так равнодушно, точно напрочь обо мне забыл.
Может, так оно и было. Он всё же оставался зверем, пусть и умным…
Я слишком поздно сообразила, что, если мистер Форбиден сейчас запрёт комнату, я окажусь в весьма затруднительном положении, — но он просто захлопнул дверь, оставив мне возможность спокойно выйти. И вместо того, чтобы воспользоваться ею, я ещё долго сидела в тёмном шкафу, устремив во тьму невидящий взгляд, снова и снова прокручивая в памяти всё, что услышала.
Чувствуя, как в глубине души, так желавшей верить в другое — верить, что тот, кого я люблю, вопреки всем моим домыслам не делал ничего дурного, — медленно, но верно зарождается отчаяние.
Что ты сделал со своей женой, Гэбриэл Форбиден? Что сделал с женщиной, которая должна была родить твоего сына?
И сколько же их: тех, чья кровь теперь на твоих руках, чьи призраки могли бы прийти за тобой?
Глава тринадцатая,
в которой проливается кровь
Той ночью я так и не спала. Я ворочалась, периодически проваливаясь в темноту краткого забытья, однако тут же вновь просыпаясь. В итоге, когда рассвет сменила серость занявшегося утра, я встала с постели и, одевшись, выскользнула из комнаты: мне не хватало воздуха, и оставаться в стенах Хепберн-парка далее казалось невыносимым. Все ещё спали, так что я встретила одну лишь горничную, посмотревшую на меня удивлённо, но ничего не сказавшую.
Оказавшись на улице, я нервно прошлась по дорожкам меж стриженых кустов, но вид лабиринта вынудил меня вспомнить вчерашнее и, до боли прикусив губу, резко развернуться, чтобы направиться к выходу из сада. Ступив за чёрные кованые ворота, я двинулась в лес: не в ту сторону, где лежала дорога, по которой мы так часто ехали до Белой вуали, а в другую, где я ни разу ещё не бывала. Чем меньше я сейчас увижу вещей, навевающих воспоминания, тем лучше.
В смятении я зашагала вперёд по тропинке, уводившей меня всё глубже под сень вековых елей и сосен. Надеясь, но не в силах перестать думать о том, что узнала.
Зря я не сдержала обещание, данное Бланш. В итоге я всё же нашла привидение, и вовсе не покойного лорда Хепберна. Красивое лицо миссис Форбиден стояло у меня перед глазами даже сейчас, как и строчки из её письма. Сколько в них было любви и нежности…
Видимо, об этой истории и говорил лорд Чейнз? Мистер Форбиден не справился со своим внутренним волком… или в одно из полнолуний наконец не выдержали цепи, которыми он себя сковывал… так или иначе, он обратился и убил свою жену, а потом каким-то образом сумел обмануть Инквизицию, избегнув её кары, или попросту сбежал из её лап. Но ведь платье на портрете уже лет двадцать как вышло из моды, а речь шла об истории семилетней давности. Или это просто портрет старый, а на самом деле его жена погибла не так давно?
Неужели его ребёнок так и не родился? А если родился, что с ним сталось? Если вспомнить, насколько умён Лорд… быть может, его сын и не умер? Если ребёнок, зачатый от оборотня, родился волком — или, как-то раз обратившись, не смог вернуться в человеческий облик…
При этих мыслях некая часть меня расхохоталась. Саркастичным смехом, в котором я угадала смех мистера Форбидена. Ну вы и фантазёрка, мисс Лочестер, прошептало что-то внутри, — и этот голос, мой внутренний голос, тоже принадлежал ему. Хватит подгонять все факты под вашу сказочную теорию об оборотне, да ещё сочинять новые, отдающие привкусом бреда больше, чем вся моя пьяная исповедь. Вы не услышали ни единого подтверждения того, что я действительно оборотень, равно как и того, что я сам убил свою жену. Подумайте лучше вот о чём: я уже несколько раз говорил что-то об изменах, и даже такое наивное создание, как вы, это не может не навести на некоторые мысли.
Да. Его слова можно было понимать двояко. Вполне возможно, я истолковала их превратно… но ведь я не услышала и опровержений того, чего опасалась. И, возможно, мне просто очень хочется верить как в его невиновность, так и в то, что теория об оборотне — всего лишь теория. А даже если его жена изменяла ему, как это может оправдать её убийство? Тем более если…
Ход моих мыслей оборвала тень, метнувшаяся ко мне из-за ствола ближайшей сосны. Я и ахнуть не успела, как меня сгребли в охапку: чья-то ладонь зажала мой рот, руки прижали к телу, и тень, от которой разило потом, грязью и вонью немытого тела, потащила меня с тропы в лес. Я брыкалась и пыталась кусаться, но тщетно.
В какой-то миг мой похититель остановился, повернулся — и в лесной полутьме я увидела ещё троих мужчин, разглядывавших меня впалыми глазами, блестевшими голодным лихорадочным блеском. Мужчин, заросших всклокоченными бородами, с давно не чёсаными волосами, чумазых, в рваных серых обносках.
Каторжники.
А ведь говорил мне мистер Хэтчер быть осторожнее…
— Гляньте, какая куколка тут одна загулялась с утра пораньше, — хрипло проговорил тот, кто держал меня.
— И на что она нам? — раздражённо спросил один из стоявших передо мной. — Я б сейчас хоть всех баб Ландэна променял на нормальный обед, тёплую постель да лохань горячей воды. Шмотьё её нам ни к чему, и при ней явно ни жратвы, ни денег нет.
— А это мы проверим, — усмехнулся один из троих, шагнув ко мне, позволяя рассмотреть его гнилые жёлтые зубы.
Я дёрнулась, желая вырваться, но меня безмолвно ударили кулаком по щеке так, что потемнело в глазах, а звуки приглушились, сменившись звоном в ушах. Удар странным образом обессилил меня, заставив обмякнуть в руках, державших моё тело клещами, — пока другие, жадные и грубые, шарили по телу.
Это происходит не со мной, твердил внутренний голос, пока бесцеремонные пальцы задирали мне юбку, ощупывая ноги, и залезали под корсет, будто я могла зачем-то прятать там кошелёк. Это просто кошмарный сон. Я ведь почти не спала, и после того, что случилось ночью, немудрено увидеть кошмар.
Но если всё же не сон…
— Даже цацек не носит, — разочарованно констатировал каторжник, наконец милостиво убирая от меня тошнотворные лапы.
— О чём и речь. — Другой угрожающе взмахнул длинной железкой, в которой я узнала напильник. То ли обзавелись им ещё перед побегом, то ли потом украли где-то, чтобы снять кандалы. — Слушай, куколка. Сейчас мы зададим тебе пару вопросов. Вздумаешь орать — шею свернём, ясно? Или этим проткнём.
— Воткнём куда-нибудь, куда вряд ли ещё что втыкали, — рассмеялся третий.
Остальные почему-то его поддержали. Негромким смехом, после которого мне только больше захотелось отряхнуться, точно меня облили грязью с ног до головы. Однако я лишь судорожно закивала и, когда ладонь у моего рта разжалась, действительно не стала кричать.
А толку? Хепберн-парк остался далеко. Здесь, в лесу, меня никто не услышит. Сопротивлением я только разозлю их. Но если вести себя послушно, если попытаться договориться по-хорошему… пусть попытка наверняка не увенчается успехом, однако я хотя бы усыплю их бдительность.
Нет, я не питала иллюзий. Они сказали, что убьют меня, если я буду кричать, — но раз я видела их, всех четверых, из этого леса я в любом случае не уйду. Бежавшим и пойманным каторжникам оставалась лишь одна дорога: на виселицу.
Как только они получат от меня, что хотят, мне не жить.
— Ты пришла из того чёрного замка, который за лесом?
Я не сразу сообразила, что речь о Хепберн-парке.
— Да.
— Кто там живёт? Много народа?
— Один джентльмен. Да, у него много прислуги. И десяток гостей.
— Не, не полезем, — сплюнул один.
— Город, деревня поблизости есть? — деловито продолжил допрашивающий.
— Деревня. Она называется Хэйл. При выходе из леса дорога, если всё время идти по ней прямо, придёте туда. — Я постаралась взглянуть в маслянистые глаза каторжника твёрдо, но получилось скорее отчаянно. — Слушайте, вам нет нужды никого грабить или убивать. Отпустите меня, и я принесу вам всё, что нужно.
Ответом мне снова был смех. И мне явно удалось рассмешить каторжников успешнее, чем их товарищу до того: они прямо-таки залились хохотом, даже забыв об осторожности, а на мои щёки брызнула слюна изо рта стоявшего прямо передо мной.
Глупо было ожидать, что они мне поверят. Я бы на их месте тоже себе не поверила. С моей стороны было бы куда логичнее не вернуться, а вдобавок ещё натравить на них стражников.
И пусть даже я искренне готова была дать им то, что им требуется, в обмен на жизнь и свободу, — чем я смогу это доказать?
— Я не вру! Честное слово! — выпалила я, пытаясь перекричать этот смех, почему-то напомнивший мне о тявканье гиен; я никогда его не слышала, но по книгам представляла именно так. Тело напряглось, готовое в любой момент вырваться из державших меня рук, от смеха немного ослабших, и бежать. — Если вам нужна еда, деньги и одежда, я принесу их и не скажу о вас никому, клянусь! Я не знаю, за что вас осудили, быть может, вы отбывали наказание незаслуженно, так что, если вам удалось сбежать, я не собираюсь…
Звук выстрела раздался почти одновременно с тем, как державший меня странно дёрнулся. Смех, гоготавший над ухом, мигом захлебнулся, хохот остальных — с опозданием в секунду. Этой секунды хватило, чтобы я, не устояв на ногах, упала наземь вместе с тем, кто держал меня. Резко вырвавшись из безвольно обвисших рук каторжника, я зачем-то повернулась, чтобы взглянуть в его лицо.
Дыра в его лбу — прямо между глаз, широко и удивлённо открытых, — была такой маленькой и аккуратной, что скорее напоминала красные точки, какие рисуют себе индианки, чем след от пули.