— А почему вы выгнали Борщака? — спросил Сазан.
— Что?
— Борщак был вашим замом, так? Что вы с ним не поделили?
Губернатор внезапно встал и распахнул шкафчик за своей спиной. Там стояла фигуристая, похожая на абстрактную скульптуру бутылка дорогого коньяка.
— Не хотите?
— Не пью.
— Понятно. Примерная генерация новых спортсменов. Не употребляют на завтрак ничего, кроме трупов… Кофе?
— Пожалуй.
Жечков нажал кнопку селектора.
— Лидочка, нам два кофе и еще принеси чистую рюмку.
— Да, так почему я уволил Афанасия Ивановича… В вас еврейской крови нет, Валерий Игоревич?
Валерий поколебался. Вопросов о своем происхождении Нестеренко не любил. Строго говоря, все, что было достоверно известно, так это то, что матушка его была наполовину русской, наполовину украинкой. Что же до отца — об отце история умалчивала. Кандидатов на эту роль было столько, сколько было грузчиков в магазинах, где убиралась со своей грязной тряпкой уборщица Валя.
— А бог его знает. Вроде нет, — хмуро сказал Валерий.
— Вот и во мне нет, хотя, надо сказать, господин Борщак недавно разослал по всем ящикам листовки, где я изображен в ермолке. Видимо, еврейское происхождение, с точки зрения г-на Борщака, — это еще покруче компромат, чем дача и «мерседес». А вот друзей у меня было очень много среди евреев. Техническая интеллигенция, знаете ли. И в восьмидесятые годы они все, понятное дело, потянулись в эмиграцию. Вы никогда эмигрантов не провожали?
— Нет.
— Ну да. Вам тогда, наверное, лет пятнадцать было… И я не провожал. За карьеру испугался. Но мне рассказывали, как это было… Шум, грязь… к таможенной стойке очередь человек в триста. Люди все продали, а что не продали, то тащат с собой… И вот тут-то для таможенников наступает самое время их обирать. Расчет прост: если ты эмигранта пригрозишь с рейса снять, так он все оставит, обручальное кольцо как контрабанду оставит, лишь бы улететь. Наживались жутко. Вынимали все — серебряные ложечки, старые книги.
Но отнять — это мало. Чтобы у человека отнять — его надо сначала унизить. Пусть женщина, которой семьдесят лет, поползает с чемоданами от одной стойки к другой. Пусть у старого профессора возьмут подарочную трость и распилят ее на части на предмет контрабанды. Не знаю, где тут кончается расчет и начинается садизм. Наверное, таможенникам было важно убедить себя, что те, кого они грабят, — это не люди. Когда ты на таможне сдираешь с книг обложку, а владелец книг стоит перед тобой и молча плачет, тогда ты, наверное, убеждаешься, что он трус. А может быть, ты завидуешь ему, что через несколько часов он будет в свободном мире, а ты останешься здесь, и тебе важно выместить свой пролетарский гнев на предателях родины. Не знаю.
У меня был приятель — Веня Элинсон. Он сейчас живет в США, хороший физик. Они улетали вдвоем — Веня и его отец, Абрам. А долетел он один. Его отец был болен диабетом, и на таможне у него отобрали инсулин. Еще у Вени отобрали рукопись с докторской диссертацией. Таможенник сказал: «А откуда я знаю, что это ваша рукопись? Может быть, вы поставили свое имя на титульный лист и вывозите секретные разработки наших ученых? Или вы оставляете рукопись, или я снимаю вас с рейса, и вами занимается КГБ». Он взял рукопись и тут же бросил ее в мусорный ящик, но все это не очень важно, а важно, что у отца Вени отобрали инсулин. Уже когда самолет садился, у него начался приступ, американцы подъехали к самолету на «скорой помощи» и вкололи инсулин, но это был другой инсулин, к которому отец Вени не привык. И он умер в больнице. Он умер спустя несколько дней, в коме, и Веня с самой первой недели своего пребывания на американской земле оказался еще должен кучу денег за больницу, потому что отец лежал под аппаратом искусственного жизнеобеспечения, а это очень дорого.
Жечков помолчал, отхлебнул коньяка.
— Веня приехал сюда в девяносто пятом году. У него была хорошая работа и хорошая американская жена, и он сидел вот в этом самом кабинете и рассказывал мне, как умер его отец, а его жена улыбалась белыми зубами, потому что она не знала русского, а мы говорили по-русски. А потом ко мне в кабинет зашел Борщак подписать какую-то бумагу, и, когда он вышел, Веня сказал: «А ты знаешь, кто этот человек?» — «Это мой зам». — «Это тот самый таможенник, который отобрал инсулин у моего отца, — сказал Веня. — Я его очень хорошо запомнил». На следующий день Борщак был уволен.
— Без объяснения причин?
— Почему же? Объяснение было, неофициальное, но широкое. Насколько я знаю, в интерпретации Борщака этот эпизод звучит так: в бытность свою таможенником он пресек попытку контрабандного вывоза из страны технологических секретов, и израильский шпион, близкий друг губернатора Жечкова, ему этого не простил. Тут даже недельки две назад целая статья была на тему: «Сколько у губернатора друзей в Израиле, и на чем они разбогатели?» Вывод был такой, будто это чуть ли не я торговал по сходным ценам секретами родного КБ…
— Подадите в суд?
— Нет.
— А на «Тарскую правду»? Которая написала, что у вашего зама особняк в три этажа?
Валерий задал этот вопрос и тут же понял, что ошибся. Хрупкое доверие, воздвигнувшееся между ним и Жечковым после рассказа о Борщаке, рухнуло мгновенно, словно хворостяная плотина, по которой буром пропер тяжелый КамАЗ.
— Мои замы — честные люди, — заявил Жечков. — Все нападки на них я рассматриваю как попытки моих конкурентов опорочить меня.
Из голоса его внезапно исчезли сомнение и боль, и он говорил так же убедительно и проникновенно, как пятнадцать минут назад, когда рассказывал о прегрешениях фармацевтического завода «Заря».
Валерий взглянул на часы.
— Ну что ж, — спасибо, что нашли время побеседовать.
Губернатор поднялся.
— Рад был пообщаться. Надеюсь, вам теперь ясней моя точка зрения на некоторые вопросы.
Валерий ответил какой-то фразой, столь же пустой, как и губернаторская. Жечков вышел из-за стола и любезно проводил его до двери кабинета, и, только когда за Валерием захлопнулась тяжелая дверь, Нестеренко с усмешкой сообразил, что и в этот раз губернатор не подал ему руки.
***Спустя некоторое время после того, как Валерий покинул кабинет, дверь комнаты отдыха приотворилась, и за спину губернатора, аккуратно ступая огромными ножищами, прошел Антон Васильевич Кононов — начальник губернаторской охраны.
Кононов был редкая птица. Он начинал свою карьеру в спецподразделениях КГБ, был обучен всякому ловкому смертоубийству, и лет пятнадцать партия перебрасывала его из Египта в Анголу и из Анголы в Афганистан. Словив две пули и вконец умаявшись от малярии, Кононов к началу 90-х был определен в отдел, занимавшийся охраной всяческих спецобъектов и спецособ. К советской власти Кононов относился с нерассуждающим почтением, протестовать против КГБ не протестовал, поскольку карьера его складывалась ровно, и в глубине души был просто шокирован, когда его назначили охранять тридцатитрехлетнего мальчишку, определенного президентом в губернаторы.
Жечков создавал охране постоянные проблемы, не желая соблюдать правила безопасности и то и дело норовя пообщаться с народом, и, разумеется, пылкие его обличения КГБ и партократов были Кононову как кость в горле.
Перелом в их отношениях наступил через год, когда реальным хозяином области стал Варковский, а Жечкова травили чуть не на всех углах. Кононов видел, как бьется о стенку честный, в общем-то не затронутый или почти не затронутый коррупцией интеллигент, и как-то незаметно проникся к нему сочувствием. Жечков сам был виноват, ни один партийный волк в такое бы дерьмо не вляпался, но — ведь гавкал же, пытаясь на своем неуклюжем демократическом языке бороться с какой-то страшной тенью, которая наползала на Россию, — тенью всеобщей коррупции, всеобщей дозволенности и распущенности, хаосом, в котором бывшие секретари обкома корешились с бандитами, а бывшие реформаторы продавались оптом и в розницу.
Кагебешник потихоньку ввязался в борьбу, удерживал Жечкова от глупостей, которые губернатор по младости опыта норовил совершить, диктовал линию поведения в Кремле и попал на свою голову. Противники Жечкова легко рассчитывали добиться у президента его снятия и назначения Варковского. Однако губернатор не угодил ни в одну из расставленных по Кремлю ловушек, и, когда Варковский понял, что Жечкову кто-то умный стал советовать, как ходить по минному полю, к Кононову пришла информация, что на губернатора поступил заказ.
Никто не знал, какой разговор состоялся между ними тогда, в феврале 1994 года. Было только известно, что бывший демократ и бывший кагебешник говорили почти до утра, а через два дня Варковского убили. Полуофициальная версия звучала так, что Кононов сумел поссорить Варковского и Сыча. А что случилось на самом деле, как поговаривали, не хотел знать даже губернатор.
Жечков все так же сидел в кресле, и пальцы его скручивали колпачок изящной паркеровской ручки.
— Ну что? — спросил начальник охраны.
— Он ничего не знает. Антон, ты представляешь, он ничего не знает. Обычный московский бандит, он на самом деле приехал сюда за убийцами Игоря.
— Но, может, тогда… — начал Антон.
Губернатор мгновенно обернулся. Его рыхлое и вместе с тем мальчишеское лицо пошло красными пятнами.
— Что — может? — закричал он. — Ничего не может! Ты понимаешь, во что мы вляпались?! Это же…
Отвинченный колпачок спружинил в руках губернатора и улетел куда-то далеко в угол. Жечков грязно выругался, а потом в отчаянии хватил кулаком по столу и заговорил, сглатывая слова и сбиваясь с мыслей.
— Это же хуже Варковского! — заорал губернатор.
***В то самое время, когда Валерий Нестереико объяснялся с губернатором, депутат областной Думы Семен Колунов обедал в компании главного мента области Григория Молодарчука. Обед проходил не то чтобы в секретной обстановке: для обоих высокопоставленных посетителей в «Радуге» был выделен небольшой закрытый зальчик, а служебный джип Молодарчука (дареный, кстати, ментовке все тем же Колуном), не скрываясь, урчал у входа в ресторан. И что, в самом деле, скажите, тут такого? Неужто областной депутат, вдобавок возглавляющий комитет по охране порядка, не может покушать в компании областного милиционера?
Стол перед обедающими был уставлен всем, что летает, плавает, мычит и растет, и Колун с брезгливым равнодушием наблюдал, как его собеседник мечет в рот свинину вперемешку с черной икрой. Колуна всегда поражало желание мента сожрать как можно больше за чужой счет, даже при половодье собственных денег. Сам Колун ел довольно мало и очень опрятно, тщательно используя по назначению разнообразную столовую снасть, выложенную на белоснежной скатерти вокруг тарелки.
Депутат Семен Колунов не любил напоминать посторонним о своем генезисе. Во время одной из первых своих поездок в Англию он пригласил человека, который неделю ходил с ним по ресторанам и учил русского дикаря правильно обращаться с вилками для рыбы и ножичками для дынь. А пока Колун обучался политесу в лондонских ресторанах, в Тарске пристрелили двух чечен и одного дагестанца — лидеров противоборствующих с Колуном группировок.
Наконец с жарким было покончено. Молодарчук поскребся пальцами в подливке, облизал их, опрокинул в себя бокал красного вина, громко рыгнул и спросил:
— Так что, Семен Семеныч, у тебя ко мне дело какое-то?
Колун задумчиво цедил минералку.
— Не к тебе, собственно. К «Бенаресу». Я бы у них векселя купил. Которые «Зари».
Глазки Молодарчука блеснули синим, как розетка, в которую сунули разболтанный штепсель, цветом.
— За сколько?
— По номиналу.
Колун помолчал и добавил:
— Разумеется, с отсрочкой платежа.
— На сколько отсрочка?
— До тех пор, пока на заводе не появятся руководители, готовые векселя погасить.
Молодарчук задумчиво глядел на депутата. Вопреки расхожим слухам, он отнюдь не состоял на службе у областного бандита, равно как и Колун не был его агентом влияния. Отношения между этими двумя были куда сложнее и проистекали первоначально действительно из косвенного указания губернатора: чеченов — давить, а группировке, способной им противостоять, не мешать. И хотя в ходе этих отношений Молодарчук получил от Колуна множество подарков, никто, осведомленный о реальном положении дел, не решился бы предсказать, на чью сторону станет мент в случае, скажем, конфликта бандита и губернатора.