Там, где время вновь сомкнётся
В безначальном завершеньи,
Там, где Лета разольётся
В чёрном мира отраженьи,
Там и память наша, пылью
Рассыпаясь в лёгкий прах,
Вдруг поманит ложной былью
Наш изверившийся страх.
И, неловко оступившись,
Перепуганные души
Рухнут в пропасть,
не решившись
Быть своих страданий глуше.
Вспышкой грянет ослепленье,
На мгновенье поманив,
Но усталое прозренье
Пропадёт не изменив
Ни причин, ни их последствий,
Ни начертанных судеб,
И опять потоком бедствий
Будет мешан жизни хлеб.
Закончив, он открыл глаза, и посмотрел на Тайноведа, ожидая его суждения.
- Ну, ничего так, - Благосклонно отозвался тот. - Чувствуется, что думаешь о жизни, и об инобытии, размышляешь. Несколько не в духе традиционной западного стихосложения, конечно же. "Лета" - это что? Вроде из какой-то туземной мифологии, кажется? Нет?
- Да, это я у нас в книгохранилище как-то нашёл свиток переводов сказаний одного небольшого народа. Очень поэтично было. Лета - это источник в потустороньи, по их сказаниям. Источник забвения. Вроде - они верят, что ушедшие возвращаются сюда вновь, испив из этого источника. Рождаются тут заново.
- Да, чего уж только люди не наплетут от неведения. - Покачал головой Тайновед.
- Мой народ, кстати, тоже верит в переселение душ, - Внезапно вмешался Заднепят. - У нас и власть не по рождению тела передается, а ведуны, после смерти правителя, отыскивают его, вновь родившегося младенцем, и доставляют во дворец. После чего старший из его сыновей становится его воспитателем и соправителем - до повзросления. После чего, получив, в благодарность, управление лучшим наделом, уступает ему первое место полностью.
- Ну да! - Поразился Тайновед. - Ничего себе способ правления! А ты что, в это тоже веришь, что ли? - Обратился он к Заднепяту.
Тот лишь пожал плечами неопределённо.
- Ну да, понятно, - Усмехнулся Тайновед, - Если уж ты тут, у нас - на службе у Башни.. Тут вопросы, как я понимаю, излишни.
- Да, а в твоём стихотворении - это ты сам так полагаешь, али просто отзвук от их сказания? - Прищурившись, обратился он к Владиславу.
- Я.. - Смутился тот. - Да нет.. Просто так - плод размышлений на эти темы. Нас ведь, в Доме, на темы потусторонья так - вообще-то подробно наставляют. Вот я и задумался над этим. Начал читать всякое разное по поводу. Размышлять. Вот и...
- Ну - и это правильно. - Похвалил его Тайновед. - Тут надо ко всему самому дойти. Чтобы знать точно, а не полагаться лишь бездумно на чужие мнения. Вопрос-то ЖИЗНЕННО важен! - Наставительно поднял он палец. - Мож ещё что есть в этом же роде?
- Ну.. Неуверенно начал Владислав. - Разве что вот это, пожалуй:
Сотрется губкой размышленья
С доски исчерканной судьбы
И след святого вдохновенья,
И пепел выцветшей любви.
К чему страданий было бремя
И радостей ненужный свет
Когда своё забудет племя
Из ночи выпавший рассвет,
Когда назад не оглянется
Усталый путник у ворот,
И солнцу вслед не рассмеётся
От нерастраченных щедрот?..
- Ну, так - несколько по юношески, но ничего - все мы через подобное, в своём возресте, проходим. А мысль - да, есть, и - видно, что ты много размышлял по этому поводу. - Отозвался Тайновед. - Впрочем, я думаю, что вот сейчас всё это у тебя из головы будет быстренько и выветриваться. Ты уже вступил в настоящую жизнь, с настоящими испытаниями, тревогами и опасностями. И это должно тебя, со временем, научить ценить по настоящему каждое её мгновение. Как это было, помниться, очень удачно выражено в одном свитке с востока, содержащем наставления для воина - "Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть".
- Да, хорошо звучит. - Отозвался Владислав с уважением к чужой мудрости.
- Звучит хорошо, не спорю. Но когда это принимаешь в свою жизнь, как повседневное наставление, и начинаешь ЖИТЬ этим, то оно в ТЕБЕ тогда звучит уже гораздо лучше и вразумительнее. - Ответил ему, с определённой наставительной суровостью в голосе, Тайновед.
Тут вдруг он тревожно глянул в окно и дёрнулся.
- Стемнело-то то как уже! Не пора ли нам, честное товарищество, уже к себе перемещаться? В спальни?
За окном уже действительно исчезли последние проблески заката. Все тревожно повскакивали с мест, и начали пробираться к выходу - никого не радовала мысль ходить в тени страшной башни при полной ночной темени.
Во дворе уже было по настоящему темно. Владислав с ужасом убедился, что пространство снаружи вновь всё наполнялось до жути реальными тенями. Видимо - город уже вполне оправился от пережитого им посещения, и всё возвращалось в нём на круги своя.
Они постарались проскочить по двору как можно скорее. Но, всё же, тени подходили к ним, касались их руками, пыталась обнять, что-то прошептать на ухо. Впрочем - всё это был ясно видимо лишь одному Владиславу. Остальные же лишь дёргались ошарашено, совершенно не постигая, что за злые сквозняки леденят здесь их сердца. Владислав, как мог, уклонялся от этих объятий, но до его слуха всё же доносились обрывки их шепота, звучавшего как чёрное заклинание, бьющее по сознанию мелодикой, методично разлагающего его неосознанным ужасом. Слова этих заклятий звучали на каком-то неизвестном ему языке, и были холодны как колючий лёд, и тверды, как осколки чёрного, колотого базальта.
Когда они наконец ввалились в свою комнату, еле найдя в себе силы задвинуть за собой засов, то даже никогда не унывающий Тайновед выглядел совершенно подавленным и обессиленным. Он повалился на ложе не раздеваясь, и тут же провалился в то самое чёрноё забытье, в котором Владислав уже не раз имел возможность его наблюдать.
Он же привычно сунул было руку под кровать, но извлечённая оттуда бутыль оказалась совершенно пустой. То ли он сам её успел выглотать полностью, то ли тут приложился и Тайновед, но он неожиданно оказался без того единственно действенного средства, которое только и могло бы избавить его от надвигающегося кошмара этой ужасной ночи. Он с завистью бросил мимолётный взгляд на пребывающего в полном забвении командира, уже в которой раз пожалев, что ему это, по какой-то причине, сейчас совершенно недоступно.
Поразмышляв некоторое время, он всё же пришёл к тому выводу, что рисковать сейчас прогулкой в помещение трапезной за полной бутылкой никакого смысла не имеет. Одна лишь мысль о том, чтобы в одиночку выйти сейчас наружу, повергала его ну просто в совершенно неконтролируемый ужас.
Он лежал на кровати, натянув одеяло на голову, и старательно пытался провалиться в чёрное небытие сна. Постепенно мысли его стали потихоньку плыть в темноте, скопившейся под закрытыми веками, и всё там как бы покрывалось постепенно хлопьями плотной чёрной ваты. И тут вдруг, откуда-то снаружи, ударил глухой, тягучий звук, словно где-то там, далеко, по какому-то гигантскому колоколу били неимоверно толстым бревном из цельного древесного ствола. Кровать под ним покачнулась, и ему вдруг померещилось, что он проваливается куда-то, вместе с нею, по наклонной плоскости перекосившегося пола.
Он вскочил испуганно, одним движением выбросив тело в стоячее положение, и сбросив с себя одело. Комната снова была залита этим ужасным багровым заревом, но, при этом, он совершено не видал над собою никакого потолка! У него над головой темень взметнулась куполом мрака куда-то в неясную высь, а посреди комнаты сверху спускалась витая, чёрная, кованного железа лестница. Комната же, при этом, была совершенно пуста - ни мебели, ни кроватей, ни Тайноведа в ней почему-то уже не было.
Словно во сне он оделся, и, осторожно обойдя вокруг лестницы, взялся непроизвольно за её перила. Рука сразу же стала стыть от прикосновения голого, слегка липкого от векового налёта железа, и он тут же отдёрнул её, отшатнувшись к стене. Но здесь к нему сверху вдруг упал луч красноватого света, и он увидел, что там, у него над головой, на одной из ступеней, возвышается совершенно тёмная фигура, закутанная до пят в балахон с глубоким капюшонном, надвинутым на её голову, и - левой рукой опираясь на перила, держит в правой горящий пятисвечник, отблёскивающий тусклым золотом. Свет этого пятисвечника, ничего вокруг не освещающий, пылал отблеском пяти кровавых язычков пламени, сверкающих, словно звёзды в тенях абсолютного мрака.
Фигура, закутанная в балахон, стояла там молча, лишь пристально глядя сверху на Владислава - и тем не менее он чувствовал в этом взгляде жёсткий, хотя и совершено безмолвный приказ взойти туда, наверх, к обладателю этого страшного взгляда. Вокруг царила совершенно полная, просто могильная тишина, нарушаемая лишь едва слышимым слабым звуком как бы равномерного падения капель воды на гулкий камень.
Почти не чувствуя тела, он, как во сне, начал медленно подниматься по крутым, узким, скользким ступеням. Дождавшись его, стоявший на лестнице бесшумно повернулся, и, в свою очередь, начал медленное восхождение по ступеням, уходящим во мрак. Подъём этот, как показалось Владиславу, продолжался почти целую вечность. Они неторопливо плыли во тьме, и пять ослепительно алых звёзд, высоко взметнувшихся над его провожатым, маленьким созвездием плавно кружили прямо на головой у Владислава, которому вдруг начало представляться, что они оба уже вовсе и не поднимаются по ступеням, а лишь возносятся бесшумно в струях мерно вздымающегося снизу необоримого ветра, влекущего их на своих невидимых струях.
Потом впереди обнаружилось чуть видимое, синеватое свечение, которое, постепенно разгораясь, становилось всё ярче и ярче, пока всё вокруг уже не было полностью залито этим гнилостным, режущим глаза своей немилосердной жесткостью светом.
И тут они, как-то совершенно неожиданно, вдруг очутились посреди огромного круглого зала, венчающегося куполом опрокинутой полусферы, закругления которой начинались уже прямо от самого её пола - белесо-сиреневого в этом освещении. Свет здесь исходил, казалось, от самых этих скруглённых стен, а в центре купола, совершенно багровым пламенем сияла нестерпимая, кровавая звезда. Багровость эта, истекающая сверху, смешиваясь с блеклостью синевы, льющейся здесь практически отовсюду, окрашивала синеву эту в нестерпимо душащую взор алость совершенно непередаваемого оттенка.
Они стояли в самой середине зала, прямо под пылающей сверху звездой, заливаемые её кровавыми лучами, будто струящимися по их телам. Сейчас, стоя радом со своим провожатым, Владислав увидел, что у того, в правой руке, уже нет никакого пятисвечника, а вместо этого его иссохшие, чёрные, как у мумии пальцы сжимают толстый посох угольно чёрного цвета, покрытый затейливой вязью струящихся по его поверхности тончайших огненных прожилок, в своей изменчивости непрестанно складывающихся в сложнейший узор линий, бегущих по его поверхности. Вершина посоха венчалась прозрачным, словно из горного хрусталя, шаром, в котором чуть тлел внутри яркий язычок тёмного пламени.
Спутник его ударил трижды посохом своим по белым, мраморным плитам пола. Удары эти, глухие, но громкие, совершенно отчётливо раздающиеся в окружающей их пустоте, ушли к стенам зала, и умерли там, не породив ни малейшего эха.
Но словно на призыв ударов этих, из белесости воздуха зала начали постепенно уплотняться, словно проявляясь из призрачного сияния, наполняющего его, смутные белесые фигуры, которые немедленно же начали кружить вокруг них в каком-то странном, неторопливом, завораживающем хороводе. Постепенно они становились всё отчётливее и отчётливее, и вот уже из этой белесости проступили воины в доспехах, плащах, и конических шлемах с развевающимися плюмажами.
Всё на этих воинах было совершенно одинакового, мертвенно белесого цвета, такого, каким бывает снег на морозной равнине в безлунную ночь. Лица их были закрыты спущенными личинами - различных оттенков выражения полной, безжизненной и бесчувственной отрешённости, искусно выкованной в этом странном металле.
Вращение хоровода всё замедлялось и замедлялось, пока не остановилось вовсе. Полная, совершенно ватная, ничем не нарушаемая тишина вдруг дрогнула, и непонятно который из круга спросил тихим, но совершенно отчетливым голосом, безжизненным, ровным, и лишённым и малейшего проблеска хоть какого-то чувства.
- Кого ж ты привёл к нам, ходящий между мирами?
- Я привёл к вам воина Башни Тьмы, посланного ею в наш Град вечной тени. - Глуховатым, но таким же, совершенно отчётливым, чуть вибрирующим голосом отозвался его провожатый. - Я привёл к вам воина круга братства изумрудного кольца. Я привёл к вам того, чей взор открыт, и кто бодрствует в час, когда все вокруг спят беспробудно. Я привёл к вам того, чья судьба не открыта для ничьего взгляда, и чей рок не сосчитан в сплетениях судеб. Я привёл к вам того, чьи ночи кажутся днями, и чьих дней не касается солнечный свет!
- Что он хочет найти здесь, где чёрное пламя Удуна освещает лишь тень непроявленной тьмы?
- Он не ведает сам, что за рок, что за зов, что за жажда позвала сердце его в сплетение наших миров!
- Хорошо. Пусть тогда всё решает огонь воплощенья, что пылает извечно на камне Основа Основ!
Владислав взглянул на свою правую руку, и ужасом увидел, что вся её ладонь объята холодным, переливающимся, зеленоватым светом, струящимся из камня на кольце, всегда надетом там у него на палец. Свет этот, словно бы от факела, крепко зажатого в этой ладони, лучился во все стороны мерным, слегка маслянистым блеском, и была в этих переливах какая-то совершенно необоримая, могущественная безнадёжность, сковывающая сознание ощущением незримой, и совершенно неразрушимой связи с такими же как и он носителями коварной награды. Было в этой незримой связи ощущение их совместной, единой силы, соединяющей их в неразрушимом воинском строе, непреодолимом, и всесокрушающем. Но было также и ощущение полной, практически рабской подчинённости этому строю любого из составляющих его замкнутый круг.
Окружавшее их кольцо воинов раздалась, и там образовался небольшой промежуток - как раз для них двоих. Его провожатый медленно, неслышно плывя над полом, двинулся в направлении этого разрыва, и Владислав, совершенно безвольно и бездумно, последовал за ним. Влившись в окружающее их кольцо призрачных воинов, они повернулись лицами к его середине, только что ими покинутой. Строй вокруг них снова сомкнулся как бы в неразрывное, единое целое, и Владислав с ужасом почувствовал, что, постепенно растворяясь, он как бы вливается в его слитную цельность, становясь лишь её нераздельной частностью.
Вместе со всеми остальными он начал плавное вращение в их хороводе. Голова у него закружилось, сознание поплыло, и он, как в полусне, сквозь колыхание белесой пелены перед глазами, вдруг увидел, как середина зала начала плавно вздуваться, пока не треснула, как мыльный пузырь. И из этой трещины прорвалось чёрно-багровое пламя, и заплясало змеящимися языками на плитах белого мрамора.
И от извивов этого пламени начала вдруг, просачиваясь постепенно во все стороны, заполнять зал тягучая, почти что на самой грани восприятия мелодия звуков, напоминающая равномерное, чуть потрескивающее гудение, вибрирующее в каком-то совершенно завораживающем ритме.
Он услышал тихое, слитное пение вырывающееся из уст каждого, составляющего их круг, и с изумлением осознал, что и его уста, помимо воли его, также произносят слова этого странного, равномерно поднимающегося и опускающегося в тоне заунывного напева гимна, звучащего на каком-то неведомом ему языке, но смысл которого совершенно ясно, при этом, осознавался им до самых мельчайших подробностей.
Только Ночь, и только Тьма,
Только мёртвая Зима,
Только холод, только снег
Приютил навеки всех.
Только вьюга, только стынь,
Ты бредёшь сквозь тьму один,
Никого вокруг тебя -
Только вымерзшая тьма!
Нет ни сердца, ни дыханья,
Нет ни крови, ни сознанья,
Нет надежды у тебя
Встретить тень чужого дня.
Ты теперь один остался
Среди мёртвого пространства,
И теперь твоя судьба
Здесь навек предрешена!
Пламя посреди зала продолжало плясать на плитах тяжёлыми, маслянистыми языками, исходящими чёрно-багровой яростью, от которых одновременно распространялся во все стороны совершенно испепеляющий жар, и смертельно ледянящий холод. Чудовищная сила таилась в этом пламени, и необоримое, совершенно нечеловеческое могущество. Оно было одновременно оживотворяемо какой-то совершенно странной жизнью, и, при этом, от него исходило ощущение застывшей, замораживающей всё вокруг себя мертвенности.