Пение постепенно умерло на губах у них совершенно сковывающей уста изморозью, и лишь мелодика гудящего пламени продолжала наполнять всё вокруг. А затем над залом снова поднялся всё тот же, мертвенный до бесчувственности, ровно журчащий голос, произносящий рождающееся прямо здесь же заклинание:
- Всегда один, хоть в круге неразрывном, ты - часть цепи, где каждое звено от остальных непроходимой тьмою всегда навек теперь отделено! Ты грань кристалла, где другие грани тебе неведомы, но мы - один кристалл! И взор твой боле не встречает взгляда, тех, кто с тобой во тьме огня пропал! Мы воедино слиты неразрывно, но всяк из нас теперь всегда один! И одиночество навеки нераздельно с судьбой твоею воплощеньем сил!
Рядом с ним трижды ударил в мраморные плиты посох в руке его провожатого, и шелестящим эхом, единым дуновением уст над залом понеслось слово:
- Жертва!
Снова поднялся тот же голос в слитном, ритмичном заклинании:
- Пламя требует жертвы! И плоть живая пеплом станет в объятьях пыланья огня! Вырви сердце! И дланью своей отдавая этой плоти комок - ты изменишь себя! Тленье выгорит здесь, уходя безвозвратно, в дым, и в пепел забвенья, растворяясь во тьме. Ты ж вернёшься в бессмертья немое проклятье, окунёшься ты в вечность, сокрытых в земле! Станешь тенью от тени, и ночью глухою будешь ты проноситься средь вечных теней! И в незримости тьмы бесконечного мрака будешь ты навсегда сохранён и забыт!
Дрожь движенья пробежала по сомкнутому кольцу - что-то предавалось из рук в руки, и вдруг Владислав почувствовал - уже в своей руке, ребристость рукояти тонкого, длинного кинжала, направленного острым, отточенным как бритва, обоюдоострым лезвием прямо ему под сердце!
- Вырви сердце, и брось в огонь! Жертва, жертва, жертва! - Вновь зазвучало отовсюду, но его собственные уста уже не принимали никакого участия в этом хоре, совершенно скованные ужасом.
Он вдруг осознал, что, помимо воли его, правая рука уже отводит зажатый в ладони кинжал для сильного и точного удара, а левая готовится подхватить, то, что удар этот вырвет оттуда - у него из груди! Рот его разодрал совершенно отчаянный крик - "НЕТ!!!", и рука его, последним, ещё доступным ему собственным усилием - почти бессознательно, отбросила кинжал прямо в центр змеящихся языков чёрного пламени.
Ярчайшая вспышка пронзила тьму, и ослепительная, фиолетовая молния пронзила пространство зала, раскалывая его на рассыпающиеся изломы. Он опрокинулся назад, в надвигающуюся снизу бездонную пропасть, и стремительно полетел в неё, обдуваемый струями леденящего воздуха. Сознание его, опять кристально чистое и ясное, силилось если уж не увидеть, о хотя бы осознать всё, с ним сейчас происходящее. И тут он почувствовал, что подошвы его сапог с силой ударили в глухо отозвавшиеся дубовые плахи, и всё вокруг высветилось уже совершенно обычным, чуть тлеющим светом догорающих в камине спальни толстых поленьев. После тьмы, в которой, как ему представляюсь - почти целую вечность совершалось его падение, и этот неяркий отблеск огня больно резанул ему по глазам.
Опустив наконец правую ладонь, которой он, в первое мгновение, непроизвольно закрыл глаза свои, он с непередаваемым облегчение убедился, что снова стоит в привычной спальне, что рядом, на своей кровати, лежит почти бездыханное, задеревеневшее тело Тайноведа, с которого успело слететь во сне одеяло, лежащее сейчас рядом с кроватью на полу смятой грудой тряпья, и что сердце его по прежнему лихорадочно бьётся у него в груди.
Но только что произошедшее вовсе не выглядело для него лишь призрачным кошмаром. Ладонь его всё ещё хранила в себе ощущение ребристости рукояти отброшенного кинжала, а на устах его всё еще холодела изморозь того жуткого заклинания, в котом он принимал невольное участие. Чувствуя, что проваливается в беспамятство, он, последним сознательным усилием словно бы деревянного тела, еле продвинулся к своей кровати. И тут же упал на неё, как подкошенное точным ударом топора молодое деревце. И всё для него накрыла совершенно беспробудная тьма.
И всё следующее утро, пока он, стоя за конторкой, всё же пытался кое-как разбирать древние рукописи, у него перед глазами постоянно всплывало из глубины сознания это чёрное пламя, пляшущее на белых камнях из бездонной трещины, расколовшей мраморные плиты. А в ушах непрестанно повторялись и повторялись монотонные напевы заклятий, слышанных им ночью. Которые он запомнил буквально до каждого малейшего слога.
В общем - разборка шла через пень колоду, и после завтрака он к ней не вернулся вовсе. Впрочем - и Тайновед был в ненамного лучшем состоянии. Дух, наполнявший этот Град, судя по всему, наконец таки оправился окончательно от нанесенных ему повреждений. Но - начал вести себя, при этом, как предельно обозлённый тяжкой раной дикий зверь. И его вроде бы ставшее уже почти привычным чёрное дыхание - даже и при свете дня, сделалось совершенно для них непереносимым.
После завтрака они вдвоём, поднявшись на башню привратного укрепления, и усевшись там на табуреты, лишь бездумно глядели на серые склоны кряжа, перегораживавшего долину перед их глазами, да слушали журчанье ледяных струй в каменных остатках моста, и - молчали, молчали, молчали.
О чём думал, при этом, Тайновед, да и думал ли вовсе - Владислав не имел ни малейшего представления. Он же сам, глядя перед собой невидящими глазами, всё время возвращался вновь и вновь к тому, что произошло с ним этой ночью. Он до сих пор предельно ясно чувствовал отвратительную, ледяную липкость перил той бесконечной лестницы, сиреневую белесость тумана, из которого соткался круг воинов в этом ужасном зале, весь ужас, заключённый в тех гнетущих напевах, которые омывали его сознание там, засасывая всё глубже и глубже, лишая всякой воли к сопротивлению, и - особенно же, ребристость рукояти кинжала в намертво сжавшейся ладони.
Он всё пытался хоть как-то понять, хоть как-то ощутить, чтобы тогда там с ним случилось бы, если б рука его, всё же, подчинилась бы воле круга, и - нанесла бы удар этим жутким лезвием ему в грудь, разрывая плоть, раздвигая рёбра, и открывая дорогу для левой ладони, готовившейся вырвать из груди сердце, и швырнуть его в жадные языки чёрного пламени. Но представить это себе вживе он и не мог, да и не хотел даже и пытаться. Ибо больше всего, при этом, его непрестанно мучила мысль о том, каким бы, всё же, образом избежать и малейшей возможности повторения всего этого, или - чего либо подобного, следующей ночью.
Он ясно понимал, что если снова увидит перед собой во тьме ту лестницу, то он взойдёт по ней точно также, и не найдётся в мире той силы, которая смогла бы тому воспрепятствовать. Он с ужасом посматривал на палец правой ладони, обвитый, как маленькой, свернувшейся змеёй, золотом кольца с зелёной искоркой камня - словно бы змеиным глазом злобно отслеживающим каждое его движение. И только теперь лишь он осознал с предельной ясностью, до самого конца, что это, по сути, значит - стать частицей ордена, связанного воедино колдовством общего воинского круга.
Нет - это была, оказывается, совсем, совсем не как та погремушка, что висела у него на груди, дарившая лишь золотисто-коричневый кокон, которым окутывалось его сознание, и в котором оно ужималось затем, как птенец в родительском гнезде. Нет - это было звено совершенно невидимой цепи, посредством которой все - живые, равно с мёртвыми, обретшие когда-либо честь быть причисленными к этому кругу, были теперь скованы навеки в единое и неразлучное сообщество. Цепь - конец которой находился в руке сковавшего их всех ею Властелина. Которому стоило лишь дёрнуть за свой конец, как они, в едином порыве, обречены были следовать его воле - к какому бы завершенью это следование их не привело бы.
Так они и сидели - аж до наступления установленного времени для их позднего обеда. На который их, впрочем, никто так и не кликнул. Они сами спустились вниз, и, приплетясь в трапезную, убедились в том, что Ладненькому с Вырвиглазом хватило сил в этот раз лишь расставить на столе миски с твёрдыми, сухими хлебами, да доски с нарезанными кое-как кусками копчёностей, и бутылями с вином и пивом. Впрочем - так как есть сейчас совершенно не хотелось никому из них, то и возмущений по этому поводу ни от кого не последовало.
Кажется - лишь один Владислав, среди них, всё ещё был способен более-менее ясно осознавать происходящее. Все остальные находились в каком-то полуобморочном забытьи, и перемещались как во сне - видимо, еле-еле были в состоянии хоть как-то воспринимать всё, происходящее вокруг.
Уходя из трапезной, Владислав прихватил с собой аж две полные бутыли самого выдержанного и крепкого вина, решительно озаботившись о том, чтобы к ночи у него теперь всегда оставался бы более чем достаточный запас этого спасительного напитка. Впрочем - на этот его поступок никто никак не отозвался, даже и Тайновед. И, благодаря такой предусмотрительности, все последующие ночи ему благополучно удавалась проваливаться в липкую пустоту хмельного беспамятства.
Следующие три дня для них превратились в какой-то совершенно слитный и непрекращающийся кошмар, проходивший в полностью чёрном угаре полного беспамятства. Они вяло бродили там и сям, вяло жевали что попало два раза в день, и - по преимуществу, лишь лежали лёжнем в своих кроватях. За исключением, впрочем, Владислава, для которого эти дни превратились, кроме всего прочего, и в непрестанную пытку одиночеством единственного бодрствующего среди практически безотзывных полумертвецов.
К вечеру третьего дня ворона принесла Тайноведу сообщение о том, что завтра всё будет, наконец, закончено. И - указание готовится к новому походу. Эта новость, на короткое время, привела их всех более-менее хоть в какое-то чувство. Тайновед с Весельчаком даже было затеяли вялое обсуждение того, что следовало бы предпринять следующим днём. Впрочем - быстро сошлись на том, что, при любом развитии событий вряд ли они выедут именно завтра. Ибо им ведь ещё предстоит дождаться, пока спустившиеся сверху отряды расчистят для них заросли от засевших там вражеских пластунов. И что им придется выбрать для своего броска именно то краткое мгновение, когда путь к развалинам и переправе через реку уже будет более-менее свободен, но, с другой стороны, переправа всё ещё будет находится в руках белгородцев - чтобы их появление на том берегу не вызывало бы никаких подозрений. Весельчак даже обеспокоился было тем, как бы им самим не попасть под раздачу отрядов зачистки. Но Тайновед успокоил его, сказав, что им всем наверняка выдадут какой-либо заранее обусловленный условный знак, скажем - на шлем, о котором те будут непременно предупреждены перед своим выступлением.
Следующим утром - едва лишь рассвело, все они уже дружно расположились на верхушке левой привратной башни, рассевшись на табуретах, и жуя приготовленные Ладненьким ещё с вечера сухие хлебы с копчёностями, да запивая всё это тут же сваренным, на одной из жаровен, крепчайшим чаем. Все они вдруг словно бы ожили в это утро, и чёрное давление на их сознание, кажется, наконец немного, всё же, отступило. Видимо, дух этого Града тоже, своими какими-то путями осознав происходящее там, далеко на севере, также подготавливался к грядущим неизбежным переменам, и поэтому немного отступил от них, и даже несколько утихомирился.
Внизу, по ложу реки, стлался ледяной туман, и склоны гор у них перед глазами выступали из его ватной влажности словно бы из грязного снегового сугроба. Там, на севере, над изломами их пепельных вершин, позолоченных восходящим солнцем, белесое, ясное небо оставалось совершенно чистым и невероятно прозрачным. Ни звука не раздавалась в этой давящей, тревожной тишине лишь только ещё наступающего утра. И наконец - в хлопаньи крыльев, оттуда принеслась таки долгожданная вестовая ворона, с короткой и предельно ясной запиской, которую неизвестно кто отправил им из крепости у перевала, где, видимо, как-то могли отслеживать происходящее в реальном времени, содержавшей лишь одно-единственное слово - "НАЧАЛОСЬ!"
- Что ж, - с тяжёлой угрюмостью, выдававшей крайнее напряжение его сознания, заметил Тайновед, - По крайней мере до сего момента те лазутчики себя никак не проявили. Будем надеяться, что уже таки и не проявят. Что - не успеют.
- А всё же я совсем не понимаю, - Ворчливо отозвался Весельчак, с ожесточением тря, при этом, кулаками оба своих глаза, - И чего эт они там утра-то ждали? Что - ночью ударить не могли, что ли? А теперь что - оркам при свете дня сражаться, так?! Ужель они столь уверены в своём необоримом превосходстве?
- Кто знает, кто знает, - Озабочено отозвался Тайновед. - Что там думают вышестоящие, и чем они, при этом, руководствуются. Мы можем лишь гадать об этом - и ничего более. А смысл? Мож - когда и узнаем таки причину. Почему нет? Когда всё закончится. А может - и никогда не узнаем.
Напряжённо всматриваясь в небо на севере они вдруг отчётливо увидели поднимающуюся над горами далёкую волну гари и густую пелену дымов.
- Ага, - Отметил Тайновед, - Там ставят дымовую завесу. Ну - разумно, разумно. Что ж - всё легче тем же оркам будет.
- Могли бы как и пару дней назад - поднять дымы на всё небо. - Недовольно пробурчал Весельчак.
- Ну, наверное не видят необходимости. Или - не нашлось времени подготовить что-то подобное так быстро. - Рассеянно отозвался командир, не отрывая напряжённого взгляда от постепенно затягивающегося дымами небосклона на севере.
Предельное напряжение происходящего там, далеко от их взора, но отчего зависели напрямую и их личные судьбы, буквально висело в воздухе, натянутое как струна. Их всех таки сильно угнетала полная невозможность отслеживать происходящее, а также и их собственная полная бездеятельность при этом.
Солнце уже поднялось достаточно высоко, и туман внизу постепенно таял в струях тёплого воздуха, опускающегося вниз с постепенно нагревающихся склонов. И тут вдруг их всех накрыло жаркой горячей волной, пришедшей откуда-то словно бы изнутри их сознаний, тела их вздрогнули, и по сердцам пронёсся холодок чёрного, ледяного, совершенно безотчётного ужаса. Ужаса, для которого, казалось бы, не было никаких особых видимых причин. Но предчувствие чего-то крайне недоброго удушающим смрадом вдруг их всех сковало.
Они разом повскакивали с табуретов, и столпились у внешнего каменного ограждения башни, исступлённо вглядываясь туда, за горы, и силясь понять, что же это с ними всё-таки происходит. И тут вдруг башня дрогнула у них под ногами, и по небу покатился далёкий и страшный гром, от которого, как им показалось, задрожали даже скальные вершины вокруг. Удары приходили один за другим безостановочно, и там - за горами, на небе взметнулся совершено непередаваемо огромный столб чёрного дыми и пепла, пронзаемый бесчисленными кровавыми молниями. И от этого дымного столба, вздымающегося всё выше и выше, на них начал накатывать, волна за волной, непереносимый рокот, больно бьющий по ушам, и отзывающийся мелкой дрожью всего тела.
- Что! Что это такое?! - Каким-то не своим, визгливым, и совершенно потрясённым голосом закричал Весельчак, но крик его лишь бессильно утонул во всё нарастающем грохоте. За спиной у них, казалось, зашаталась даже башня в Детинце, и какой-то момент им даже представлялось, что она вот-вот обрушится им на головы градом рассыпающихся камней. Они заметались беспомощно по площадке укрепления, и тут глазам их открылось нечто уж совсем непередаваемое.
Камни двора Детинца словно бы вздыбились, и из бесчисленных щелей меж плитами потекли струи непроницаемо чёрного дыма. Кто-то с ужасом крикнул, указывая вниз, в город - и там тоже с грохотом посыпались обломки хижин, и меж развалин из почвы начали тянуться такие же непроницаемо чёрные дымы. От этого зрелища они попросту закаменели на своих местах - там где их застало это видение.
Дымы же внизу, постепенно сплетаясь меж собою, начали образовать смутные, призрачные человеческие тени, которые сначала беспорядочно метались, не сталкиваясь, а как бы проходя свободно друг сквозь друга, но потом, успокаиваясь, начали собираться в огромные толпища, от которых буквально исходило ощущение тяжкой муки и чего-то совершенно непереносимого - вроде тяжёлого трупного запаха из развороченной могилы.
Потом над городом пронесся вдруг пронзительный, леденящий вихрь, ударив по этим толпищам, но не развеяв их, а лишь как бы уплотнив ещё больше. Из многочисленных глоток там, внизу, вырвался вопль гнева и чёрной ярости, глаза их зажглись, как красные угли, и ясный день над городом, казалось, совсем померк от этого вопля, обратившись в стылую и вонючую погребную темень.