Приостановившись, Лодовико задумчиво посмотрел на Леонардо, после чего объявил свое решение:
– Вы пока работайте, а там посмотрим.
– Почему же вы не сказали, что знакомы с Цецилией? – спросил Лука.
– Это не было знакомством, я просто успокаивал ребенка.
– Согласитесь, что Цецилия прекрасна.
– О, да! – восторженно протянул Леонардо да Винчи.
Глава 18. 26 августа 1911 года. Париж. Вы уволены!
Через три дня после кражи «Моны Лизы» директор музея распорядился провести тщательнейшую инвентаризацию. На четвертые сутки к главному хранителю музея стали поступать первые данные, и они были весьма неутешительными. Выяснилось, что из залов музея было похищено около трехсот экспонатов – от миниатюрных скульптур, которые можно было просто спрятать в карманах пальто и вынести из музея, до огромных ваз и скульптур, весивших до нескольких сот килограммов. Оставалось только удивляться – каким это образом изваяния удалось протащить через все залы музея и вынести из дворца? И главное, где в это время находилась охрана и смотрители? Еще через два часа принесли данные об инвентаризации запасников. Обнаружилось, что пропажа экспонатов здесь была впечатляющей – только картин насчитывалось несколько десятков!
Хищение национальных богатств приобретало катастрофические размеры.
Фернан Луарет нервно взглянул на часы – к тринадцати часам господин директор пригласил его на совещание, на котором он должен был докладывать о первых результатах инвентаризации. До начала оставалось три минуты, ровно столько займет дорога до дверей кабинета директора.
Сложив результаты инвентаризации в папку, Фернан заторопился по широким коридорам Лувра, гулко отзывавшимся на каждый пройденный шаг. Перед кабинетом директора главный хранитель приостановился, набираясь смелости для трудного разговора, глубоко вздохнул, как если бы намеревался ступить в колодезную воду, и, коротко постучавшись, вошел в кабинет.
Кроме директора в кабинете находился министр культуры Батист Шале, по-хозяйски рассевшийся за рабочим столом Омоля Теофиля и что-то энергично писавший на листке бумаги. Директор, расположившись по правую сторону, напоминал школьника, угодившего под строгую руку классного воспитателя.
– А вот и господин главный хранитель, – подняв голову, задорно произнес Батист Шале. – Я не ошибся в вашей должности?
Проглотив подступивший к горлу комок, Фернан Луарет ответил:
– Именно так, господин министр.
– Ну-ну, разумеется, что так. А теперь предоставьте мне данные о предварительной инвентаризации. И пару чистых листочков.
– Пожалуйста, господин министр, – протянул хранитель папку с отчетом. – Внутри есть чистые листки.
– Хорошо, разберемся, – буркнул Батист Шале.
Открыв папку, министр некоторое время, не обращая внимания на собравшихся, переворачивал листы бумаги, напечатанные на пишущей машинке, тщательно вчитываясь в них. Иногда он возвращался в начало, чтобы дотошнее изучить некоторые абзацы. По его краснощекому лицу, очерченному аккуратной пегой бородкой, невозможно было понять, какие именно чувства его обуревают. Батист Шале относился к той категории людей, что даже увольнения производят с ободряющей улыбкой. Неожиданно оторвавшись от чтения, он что-то быстро написал на листках бумаги.
– И что же это такое получается? – посмотрел он на потеющего директора. – Только по предварительной инвентаризации из залов пропало свыше трехсот экспонатов. Представляю, что будет, когда баланс подобьют окончательно. Я не силен в статистике, господа, но получается, что чуть ли не каждый двадцатый посетитель уходил из музея с экспонатом в кармане! Вот так охраняются национальные сокровища Франции! Что вы скажете на это, господин директор? Вы ведь сами говорили, что целиком ручаетесь за своих сотрудников?
– Кхм… Кхм… – откашлялся директор. – Именно так я и говорил, господин министр. Наша система охраны, как меня уверяли, едва ли не самая совершенная в Европе. Видно где-то она дала сбой…
– Да уж! – энергично воскликнул министр.
– Я со своей стороны сделаю все возможное, чтобы подобного не повторилось.
Фернан Луарет обратил внимание на то, что ему не было предложено присесть, – весьма скверное начало разговора, – и он продолжал стоять подле порога, поглядывал то на господина министра, а то на господина директора.
Министр неожиданно рассмеялся, отчего его налитые щеки мелко затряслись.
– Право, вы меня изрядно позабавили, господин Теофиль! Неужели вы всерьез думаете, что в Лувре отыщется шедевр, равный «Моне Лизе»? – Директор подавленно молчал. Неожиданно повернувшись к главному хранителю, он вдруг ободряюще спросил: – Господа, как вы думаете, что я сейчас писал на листках бумаги?
– Полагаю, что это были деловые записи об улучшении нашей охранной системы, – предположил Фернан Луарет.
– Вы всегда были проницательны, господин хранитель, но в этот раз она вас подвела. Хотя как сказать… – лукаво улыбнулся министр. – А вы что думаете, господин Теофиль?
– Наверняка это как-то связано с предстоящими перестановками.
– Вот это уже точнее, господин Теофиль. Я написал приказ о вашем увольнении с должности директора Лувра. Кажется, вы археолог?
Омоль Теофиль сдавленно сглотнул:
– Да, господин министр.
– Предлагаю вам заняться вашим прежним делом. Все-таки раскапывать артефакты у вас получается лучше, чем охранять национальные сокровища. Вы тоже уволены, господин главный хранитель, очень надеюсь, что на новом месте вам повезет гораздо больше, чем на нынешнем. Что ж, господа, не смею вас больше задерживать, с этой минуты вы здесь больше не работаете. А у меня еще масса дел. – Неожиданно широко улыбнувшись, он добавил: – Впрочем, основное я уже сделал.
Глава 19. Словесный портрет
Розыск Луи Дюбретона поначалу представлялся инспектору легкой задачей: как-никак тот появлялся в Лувре на протяжении последних трех недель, но, как выяснилось, не был занесен в книгу учета, куда обычно записывают художников, работающих в Лувре, с обязательным указанием места их проживания. Все не слава богу! Теперь этот месье Дюбретон переходил в разряд призраков, отыскать которых будет непросто.
Негромко постучавшись, в комнату вошла худощавая старуха, в которой инспектор Дриу мгновенно узнал смотрительницу «Квадратного зала».
– Вы что-то хотели мне сообщить? – обратился он к женщине.
– Да, месье.
– Присаживайтесь.
Старуха присела на краешек стула, смиренно сложив ладони на коленях.
– Кажется, я знаю, кто украл «Мону Лизу».
– Вот как… – без интонации произнес Франсуа Дриу. – Я вас слушаю.
Инспектор даже не удивился сообщению: только за последние два дня он успел проверить около трех десятков подобных сигналов. Однако ни один из них не оправдал ожидания. Время было потрачено впустую. Одни, видно в надежде привлечь к себе внимание, заявляли о том, что это именно они похитили картину, однако не могли рассказать, как именно совершили ограбление. Другие звонили из баловства, третьи были просто психически ненормальными людьми.
Но самое скверное, что дело приобретало политический оборот, что сулило дополнительные неприятности. В прессе муссировалась версия о том, что к пропаже «Моны Лизы» причастны германские шпионы, которые якобы по приказу Вильгельма Второго должны были украсть национальную святыню Франции, чтобы тем самым нанести ей очередное оскорбление и показать ее слабость перед милитаристской Германией.
Правительство кайзера мгновенно отозвалось на яростный выпад французов, заявив, что пропажа «Моны Лизы» нужна самому Парижу, который только ищет повод, чтобы спровоцировать очередную войну.
Как бы там ни было, но министр внутренних дел вызвал Марка Лепена и инспектора Франсуа Дриу к себе в кабинет, заявив, что дело о краже «Джоконды» приобретает международный характер и господа полицейские должны быть крайне осмотрительными в своих высказываниях и обязаны проявить расторопность в поисках преступника.
При любом раскладе полиции следовало проверять каждый сигнал, благо что ввиду важности дела министерство внутренних дел сумело выделить в распоряжение комиссара дополнительные силы. Особое внимание следовало обращать на заявителей, лично пришедших в полицию.
За прошедшие дни в сыскной полиции была проведена большая работа. Под подозрение попало семнадцать человек, уволенных из Лувра, – вполне подходящий повод, чтобы кражей картины досадить администрации музея. Но после тщательнейшей проверки было установлено, что ни один из сокращенных сотрудников не подходит на роль главного злодея Франции.
– Недели три назад в «Квадратный салон» пришел молодой светловолосый человек с голубыми глазами, – ровным голосом заговорила мадам. – Вы даже представить себе не можете, с каким вожделением он смотрел на полотно «Моны Лизы»! В его глазах было столько страсти! Ни до того, ни после я не видела, чтобы человек мог так взирать на картину. Мне казалось, что он готов был проглотить ее живьем. Он приходил почти каждый день и все время смотрел на нее, делал какие-то наброски. Но дня за три до ограбления он вдруг пропал. Тогда я особенно не обратила на это внимание. Согласитесь, какие только люди не подходят к картине.
– Да, мадам.
– Среди них немало экзальтированных личностей и просто ненормальных, но вот этот случай, как мне кажется, из разряда особенных.
Инспектор уныло посмотрел на посетительницу. Всего лишь домыслы и никаких конкретных доказательств. Подле «Моны Лизы» всегда находится немало людей с самым разным темпераментом, и если присмотреться к ним повнимательнее, то можно было бы отметить, что у половины из них при созерцании картины глаза делаются безумными. Если бы за расширенные зрачки сажали в тюрьму, то заключенных в казематах пришлось бы складывать штабелями, иначе не нашлось бы места! Немало было и таких, что бросались перед «Моной Лизой» на колени, признавались ей в любви, совершенно забывая о том, что перед ними неодушевленное полотно. Некоторые из них в экстазе простаивали перед картиной часами, и даже окрик охраны не способен был вывести их из транса.
Именно такие экзальтированные личности возмущались, когда «Мону Лизу» неожиданно спрятали под стекло. Надо признать, что они своего добились, вскоре стекло убрали, но когда один из обезумевших поклонников попытался порезать картину ножом, «Джоконду» вновь укрыли. Похоже, что уже навсегда! Созданная более четырех веков назад, «Мона Лиза» выглядела немыслимо современно, хотя от того времени мало что осталось, вот разве что отдельные храмы и немногие руины. Картина обладала невероятной магией, она просто притягивала к себе разного рода безумцев. Вокруг нее постоянно бушевали какие-то страсти, случались громкие скандалы. Казалось невероятным, что она продолжала будоражить воображение.
– Понятно, – стараясь скрыть разочарование, произнес инспектор. – Вы могли бы описать этого человека, мадам?
– Описать трудно, – призналась смотрительница. – Вот если бы я его увидела, тогда другое дело.
– Хорошо, попробуем что-нибудь придумать. Составим словесный портрет, а там будет видно. Дежурный! – громко крикнул инспектор Дриу, а когда на его зов появился полицейский, распорядился: – Вот что, Роберт, позови ко мне полицейского художника. Попробуем нарисовать портрет предполагаемого преступника. В этом, мне кажется, что-то есть.
Вскоре появился дежурный с мужчиной, одетым в штатский костюм. Был он высок, с унылой вытянутой физиономией и производил впечатление человека, которого только что подняли с постели.
– Вот что, Мюррей, попробуйте нарисовать с этой милой дамой портрет предполагаемого преступника. – Повернувшись к смотрительнице, он спросил: – Мадам, припомните, какой формы у него была голова: круглая, вытянутая, может быть, грушевидная…
Поразмыслив с минуту, смотрительница уверенно произнес:
– Думаю, что круглая, господин полицейский.
– Вы хотите сказать, как арбуз?
– Ну-у, может быть, слегка удлиненная.
Полицейский художник нарисовал правильный овал.
– Так подходит?
– Вполне.
– А теперь давайте подумаем, какой у него был лоб: высокий, низкий, какие на нем были морщины? А вы, господин художник, покажите даме возможные варианты.
– Взгляните, мадам, – раскрыл полицейский художник перед смотрительницей альбом с нарисованными лбами.
Полистав его, женщина выбрала:
– Скорее всего, этот.
Через полтора часа совместных усилий был нарисован портрет молодого человека лет тридцати. Тонкие, слегка капризные губы, складывавшиеся в жесткую прямую линию, свидетельствовали об упрямом характере; острый подбородок с глубокой ямкой посередине намекал на чувственность, а высокий выпуклый лоб с гладко зачесанными назад волосами был показателем интеллектуальности.
Кем мог быть запечатленный человек? Да кем угодно! От преуспевающего живописца до маньяка, уничтожающего величайшие полотна.
– Значит, вы говорите, похож? – вновь спросил художник у смотрительницы.
– Очень, – с восхищением протянул старуха. – Даже не знаю, как вам это удалось, вот только, может быть, нос немного поуже у него, а горбинка посередке поменьше.
– Сейчас исправим, – ответил художник и, забрав портрет, принялся вносить изменения.
Отчего-то нарисованное лицо приобрело некоторую аристократичность. Но именно человек с таким выражением глаз был способен на дерзкий поступок.
– Лучше? – спросил инспектор.
– Значительно, – согласилась смотрительница. – Вам удалось даже схватить его взгляд.
Рассматривая портрет, инспектор не мог избавиться от ощущения, что ему прежде доводилось сталкиваться с этим человеком. Вот только он никак не мог вспомнить, при каких обстоятельствах.
– Сделаем вот что, – обратился инспектор к художнику, – размножьте этот портрет, пусть он будет у каждого полицейского. Не уверен, что это может принести какие-то плоды, но попробовать все-таки стоит.
Глава 20. Готовьтесь к гильотине, милейший
Марсель Габе проживал в доме баронессы Грюневальд, весьма экстравагантной женщины, наделенной недюжинной коммерческой хваткой. Квартиры в родовом доме баронесса поделила на многие клетушки, которые сдавала художникам, успевшим как-то заявить о себе; состоятельным провинциалам, желавшим покорить столицу исключительными талантами; артистам небогатых театров; журналистам, спешащим ошеломить мир своим остроумием. Среди жильцов встречались начинающие писатели, сумевшие вкусить первый литературный успех. Весьма разношерстная публика!
В его коридорах устраивалась личная жизнь, заключались браки, рушилось супружество. Для некоторых дом баронессы был перевалочным пунктом к успеху, откуда жильцы съезжали в дома с консьержками, а то и в собственные особняки. Для других это был потолок их жизненного успеха, о котором они будут вспоминать всю последующую жизнь, а для третьих – шаг назад, за которым последует еще более стремительное падение.
Баронесса Грюневальд была женщиной весьма передовых взглядов, а потому нередко закрывала глаза на некоторые шалости своих подопечных в виде разбитых стекол во время пьяных ссор. Не шибко бранилась, если постоялец не платил с полгода (с кем не случается, возможно, именно сейчас у него временные трудности). А с некоторых, веря в их талант, она могла и вовсе списать долги, полагая, что со временем бывшие жильцы прославят ее заведение. Чутье у нее было немыслимое (надо признать, что она редко ошибалась в своих наблюдениях): впоследствии некоторые из жильцов наносили ей визит уже в качестве парижских знаменитостей, приезжая в собственных тяжелых экипажах, запряженных шестеркой лошадей и в сопровождении многочисленных слуг.
Так что каждого из них баронесса знала лично и опекала, как хлопотливая клуша, если кому-то угрожала серьезная опасность. В общем, жильцам с баронессой невероятно повезло.
Не теряя времени, инспектор Дриу в сопровождении нескольких полицейских направился прямо к ней. Уже подходя к зданию, он попридержал Андре и строго спросил: