Вдруг поваливший густыми хлопьями снег быстро прятал следы и пеленой скрывал уехавших. Олена перекрестила их:
– Может, сбережет бог. В снег али дождь уезжать – к добру, вернутся, значит.
У меня вдруг тоскливо сжалось сердце: они-то, может, и вернутся, а мы? Если все будет так, как написано в летописях, то ни Олене, ни мне не выжить. Оставалось только надеяться, что либо летописцы ошиблись, либо князь Роман все же сумеет что-то изменить в этом мире. Или я все же уйду в Козельск.
Когда мы вернулись обратно во двор, я оглянулась на соседское крыльцо, там, закутавшись в плат, не замечая обильного снегопада, стояла Маняша. Плат сполз, открыв волосики, ветер задул снег под небольшой навес крыльца, и девочка уже была мокрой. Дверь в дом открыта, Маняше не пришло в голову, что ветер выдувает последнее тепло. Прова не видно. Неужели она вообще одна?
– Маняша…
Я одним движением перемахнула через невысокий плетень, подошла к ней.
– Мань, а кто еще остался?
– Баба Матрена, – прошептала девочка.
– И все?
– Да…
Счастье Терентия, что он успел уехать! Вернее, не одного его, скорее это дело его злющей супруги Свары. Наверное, у соседки было нормальное имя, но к ней так прицепилась вполне точная кличка, что про имя забыли. Так и есть, на вопрос, кто сказал остаться, Маня также тихо прошептала:
– Тетка Свара…
Оставить четырехлетнюю кроху со слепой старухой… Вот гады! Просто понадеялись, что девочку подберут сердобольные соседи, а старуха помрет в холоде и без еды сама. Да… не все на Руси были нормальными и тогда!
– Пойдем в дом, холодно на улице.
Олена тоже вернулась во двор, увидев меня на соседском крыльце, крикнула:
– Насть, кого оставили-то?
– Маню и бабку Матрену.
– А Прова?
– Не знаю, не видно.
В доме было холодно, как на улице, только что снег не шел, пока носили поклажу, все выстудили. Бабка Матрена лежала за занавеской, оттуда донесся ее осторожный голос:
– Татьянушка… доченька, подь сюды… водички бы…
Как ей сказать, что доченька бросила ее умирать в холоде и голоде, а то и под татарским мечом?
Я зачерпнула ковшиком воды (и той, гады, оставили чуть не на донце!) и подошла к лежащей старухе. Маня встала рядом, она уже поняла, что единственной защитой для них со старой бабкой осталась я. А мне кто защита?
– Баб Матрена, они уехали. Вот водичка.
Дрожащие руки нащупали ковшик, поднесли ко рту, расплескивая по пути. Как ни была она готова к такому, все же слышала, что собирались, но осознать, что брошена, оставлена, как ненужная больше вещь, тяжело. Неожиданно для себя я присела перед ее лавкой со сбитой, давно не стиранной постелью, притянула к себе Маняшу и объявила:
– Теперь я за вами смотреть буду. Мань, ты пригляди за бабой Матреной, вдруг ей еще водички надо будет, пока я дровишек принесу? Холодно, двери открывали, избу выстудили.
У двери я обернулась, девочка смотрела на меня такими глазенками, что даже если бы я уже уехала, увидев такой взгляд, непременно вернулась бы.
– Мань, я правда за дровами, холодно. Ты не выходи. Я быстро.
Я действительно нахватала полешек получше и быстро вернулась в дом. Девочка стояла не возле бабки, а посреди комнаты, явно прислушиваясь, иду ли я.
– Ну, пойдем печь топить, а то бабка наша замерзла уже.
Сказано бодренько, только вот русскую печь я никогда не топила. У Анеи были сенные девки и холопы, здесь все делали без меня. Я боярышня, и мне негоже белы ручки сажей пачкать. А что делать, если старую и малую оставили замерзать в декабрьские морозы без помощи?
Так, надо вспомнить, как делала Олена (Анея, видя то, как старается сестра, помнится, даже носом покрутила). Сначала открыть какую-то там задвижку… Господи, не напутать бы чего, не то отравлю бабку и девчонку угарным газом. Задвижка нашлась сбоку и выдвинулась легко. Теперь дрова, их надо сложить каким-нибудь колодцем, это я из детства помню, костры так укладывали, чтоб лучше горели. Вниз сунуть бумагу для растопки… А где взять бумагу? Какую бумагу, рехнулась, что ли?! Но дрова от спички не загорятся. Я вдруг сообразила про спички, и мне стало совсем худо. Придется идти к Олене и просить ее растопить печь. Вот тебе, зазнайка московская! Ничегошеньки сама не можешь!
– Угольки вон там, – вдруг показала мне Маня.
В горшке действительно нашлись угольки, а рядом немного бересты. Конечно, вот что они кладут под дрова – бересту и щепу, как же я могла забыть?
Не знаю, сколько мне понадобилось времени, чтобы наконец растопить печь, но когда пламя заплясало, охватывая березовые полешки, я была счастлива. Маня тоже. Она вдруг прижалась ко мне, и я поняла, как тоскливо и страшно было маленькой девочке оставаться со слепой старухой одной в холодном доме, понимая, что никто не поможет.
От печи быстро потянуло теплым духом. Теперь я вспомнила, что надо бы и поесть что-то, уж если воды не оставили, то про хлеб не забыли?
– Маня, вам еду оставили?
Девочка кивнула. На столе действительно лежала половина большого хлеба и стояла начатая крынка с молоком.
– И все?
Маня пожала худенькими плечиками.
Этим не прокормишься, надо идти к Олене. Но та вдруг явилась сама.
– Ну, как вы тут? Ой, печь растопила, – вдруг мягким смехом рассмеялась моя тетка.
Хотелось возмутиться, что же тут смешного, но Олена скомандовала:
– Поди умойся, вся в саже.
Я поняла, что первый трудовой подвиг разукрасил мое лицо так, что скрыть его не удалось бы, даже пожелай я этого.
Когда я вернулась, Олена, видно, хорошо знавшая натуру Свары, выкладывала на стол еду. Из ее узелка появился горшок с варевом, большой кусок сала и такой же мяса, луковица и даже пряник. По тому, как смотрела и даже сглотнула голодную слюну Маня, было ясно, что если их сегодня и кормили, то явно не от пуза. Я вспомнила Анеины застолья… Да, плохо быть сиротой, а в доме Свары тем более.
– Мань, садись кушать. Варево еще теплое, я из печи вынула. А бабу Матрену я сама покормлю.
Олена ловко плеснула из горшка в миску, взятую с полки, взяла ложку и отправилась к Матрене, а Маня осторожно присела на краешек лавки к столу, все также глядя голодными глазами на горшок, из которого здорово пахло, и отщипывая крошки от хлеба.
– Мань, чего ты не ешь, ложки нет? – я постаралась, чтобы мой голос прозвучал почти задорно.
Ребенок с трудом оторвал взгляд от еды:
– Нет…
– Вот тебе ложка! – я вручила ей ложку, потом, поняв, что ей низко за столом, посадила малышку на подушку, брошенную на лавку. – Ешь!
Но через пару ложек пришлось возмутиться:
– Маня, там не только жидкость, бери густое. – Кажется, она не очень поняла, о чем я. – Черпай все до дна, бери репку и капусту, это вкусно. И хлеб кусай побольше.
Решив, что смущаю малышку, я отправилась смотреть, как Олена кормит Матрену. Там было примерно тоже. Бабка с ложки брала так осторожно, словно боялась съесть слишком много. Мы с Оленой переглянулись, вот кто ел в доме Терентия и Свары в последнюю очередь – старая слепая Матрена и сиротинка Маня!
– Олена, может, их к себе забрать, чтоб дрова зря не тратить?
Тетка кивнула:
– Только завтра, сегодня уж поздно, да и натоплено уже. Ты только, как прогорит, не забудь вьюшку закрыть.
Я догадалась, что вьюшка – это та самая заслонка, которую я счастливо нашла.
– Еще раза три дровишек подбросишь, а как прогорят, только смотри, чтоб синих огоньков видно не было, так закроешь, – наставляла меня Олена. И вдруг передумала: – А может, вам и правда сегодня к нам перебраться? Мы плетень с Настей живо разнесем и бабу Матрену на рогоже дотащим.
– Да как же к вам-то? – забеспокоилась Матрена. – У тебя самой семеро по лавкам…
– У нас никого, наши уехали все. Только мы вон с Настей остались.
– А чего уехали-то все?
Слушая сбивчивые объяснения Олены, я подсела к Мане. У девчонки сыто блестели глазки.
– Мань, бери мясо, твои зубки справятся.
Но та лишь помотала головой. Она явно засыпала, переживания последних дней, неизвестность, страх, холод и теперь вот тепло и сытость сделали свое дело, ребенок клевал носом. Я рассмеялась, взяла малышку на руки и унесла на вторую лавку. Но там не было ничего, на что положить, пришлось звать Олену.
Мы действительно быстро разобрали часть плетня, притащили большую рогожу, переложили Матрену на нее (бабка оказалась чуть тяжелее Мани, видно, была неимоверно тощей) и потащили в наш дом. Когда были уже в тепле, а сама Матрена лежала на лавке на нормальной постели, я увидела в ее слепых глазах слезы.
– Что, баб Матрена, больно сделали? Чего же ты молчала, пока тащили?!
– Нет, я так… Есть на свете добрые люди…
Чтобы скрыть собственные слезы, я заторопилась обратно.
Вроде времени прошло немного, но когда в вернулась в соседский дом, то застала Маню ревущей посреди комнаты. Ребенок решил, что ее бросили теперь уже все! Ни еда на столе, ни теплая печь не в счет, в доме не было никого из взрослых!
– Маня, не плачь! Мы просто бабу Матрену в наш дом переносили. Я за тобой пришла. Одевайся или давай я тебя просто закутаю и перенесу к нам. Там теплее, вкусно пахнет, есть игрушки…
Я уговаривала ее, кутая в большой плат, в котором пришла сама, а ребенок стоял, намертво вцепившись в мою одежду и захлебываясь слезами.
– Пойдем ко мне на руки, малышка.
Она обхватила мою шею тоненькими ручками, прижалась мокрым лицом и наконец выдала:
– Я… а… думала… все ушли-и…
– Мань, ну разве я могла тебя бросить?
Дома девочка категорически отказывалась оставаться даже с Оленой, чтобы я смогла сходить за оставленной едой и поворошить в печи. Она не просто не отходила от меня, а сидела, все также вцепившись в одежду и периодически всхлипывая. Идти к соседям пришлось Олене.
Та отсутствовала довольно долго, а вернулась злая как собака. Мне махнула рукой:
– Потом скажу.
Тетка действительно рассказала, но только когда убедилась, что Матрена заснула.
– Вот ведь гады, а?! Оставили еды только на день, воды чуть. Я думала, может, где чего припрятано, так ведь нет! Вот съели бы они этот каравай, и что?! Дальше хоть ложись и помирай с голоду.
– Олена, Матрена бы умерла от холода. Топить-то кому, Мане? Да и Манька замерзла бы где-нибудь в сугробе.
От лавки, где лежала Матрена, раздался тихий голос:
– А может, так и надо бы? Не то теперь вам со мной возиться? Да и сиротинушка кому нужна? Ненужные мы с ней люди, обуза…
– Ты, баба Матрена, мне такие речи прекрати! Обуза – это твоя Свара. Живи, пока живется, в тепле, в сытости. А и вернутся твои, мы вас не отдадим!
– Да мне уж недолго осталось…
– Чего?
– Чую, скоро уже…
На лице у бабки блуждала улыбка, словно возможность окончить жизнь не брошенной в холодной избе, а в тепле и заботе была самым большим подарком для нее в конце жизни.
Так и случилось, Матрена умерла через два дня. Отвезти ее на кладбище помог сосед с другой стороны улицы. Все было просто, поп, торопясь на морозе, отпел быстро, закопали тоже. Получив плату за свою нехитрую работу, мужики крякнули:
– Помянуть бы…
На что Олена твердо ответила:
– Не время, вот прогоним татар и помянем. А пока вот вам еще, – и добавила монетку.
Видно, добавленного хватило, чтобы помянуть Матрену, мужики остались довольны. Мы сами тихо посидели, повздыхали, решив, что, может, и к лучшему, что так спокойно померла… И правда, на лице у Матрены застыло столь благостное выражение, что отпевавший поп усомнился:
– Чего это она вроде улыбается?
– Значит, в рай попала!
Священник только покосился на меня, не став объяснять, что она пока еще никуда вообще не попала, душа только отлетела. Это я помнила и без него, но настойчиво повторила:
– Она свое отмучилась на земле, теперь только в рай!
Все это время Маня ходила за мной хвостиком, держась для верности за подол. Олена смеялась, а я все сильнее привязывалась к девочке.
И все больше чувствовала, что уже нет той озорной девчонки, которая с визгом каталась по сену на сеновале или чудила с Лушкой. Во мне окончательно взяла верх взрослая Настя из двадцать первого века. Я просто не замечала иной окружающей обстановки, вообще не задумывалась над разницей в быту. На моих руках был ребенок, которого надо спасти, хотя что буду делать с Маней потом, не представляла. Но в те дни главным было совсем другое – придут или не придут татары. Этим вопросом жили не одни мы с Оленой, не только посад, в напряженном ожидании замер заметно опустевший город.
Временами начинало казаться, что все хлопоты пустые, что уже все прошло, но…
Мороз в ту ночь был особенно крепким, к утру бычьи пузыри на окнах только что не полопались, звенели, словно кожа на барабане, если дотронуться. Я едва не испортила все, по привычке попытавшись «протереть стекло», хорошо, что не нажала сильно. Олена сзади завопила:
– Настя, осторожней, продавишь, останемся без окна!
Без окна мы остались и так, от него слишком тянуло холодом, даже закрытая ставня не спасала. Где вы, стеклопакетики, ау? Я предложила заткнуть подушкой, помогло, стало теплее, правда, совсем темно.
У Олены вовсю торчал живот, потому я старалась не давать ей поднимать тяжести и носила воду сама, мы решили, что татары татарами, а баню истопить не мешает, и я с раннего утра принялась носить воду. Маня ожидала меня на крыльце, словно я могла куда-то деться. Олена отправилась к Авдотье, обещая вернуться скоро. Я несла очередную пару ведер, когда увидела… возвращавшихся соседей! Возы Терентия и Свары въезжали в их ворота. Чего это они, не все забрали или испугались, что их схроны разорят соседи? Не за Маней же с Матреной вернулись?
Оставив ведра перед баней, я метнулась к своему дому. Там Маня, нельзя, чтобы ее забрали! Девочки, привычно ожидавшей меня на крыльце, не было. На мгновение я замерла. Терентий только подъезжал, они еще не видели Маню, зато сама малышка успела увидеть. Убегавшую девочку я заметила бы, значит, с крыльца она могла деться только в дом. Так и есть, на зов «Маня, покажись, это я», ребенок высунул зареванную мордашку из-за печки.
– Чего испугалась?
Спросила просто так, прекрасно понимая, чего именно – Свара поручила ей Матрену, а та умерла, дом не топлен и вообще закрыт. Но я не собиралась отдавать Сваре с Терентием Маню, она теперь моя!
– Послушай меня, ты не хочешь возвращаться к Сваре?
– Нет! Нет!
– Значит, будешь жить со мной. Согласна?
– Да, – всхлипнула Маняша.
– Ну вот и договорились. Сиди дома, пока не выходи.
Я отправилась к соседям.
Соседское крыльцо все занесено снегом, понятно, что никто в последние дни не выходил. Я спокойно ожидала, как они спросят об участи оставленных родных. Уже занесла воду в баню, отправилась набирать дров для печи и только тут услышала, что зовут.
– Настасья…
Я стояла с поленьями в руках и спокойно смотрела на здорового, сильного, зажиточного мужика, бросившего собственную мать умирать от холода и голода.
– Ну?
– Ты это… Матрена померла, что ли?
– Что ли! – гаркнула я, с этим паразитом даже разговаривать не хотелось.
– Похоронили?
– Нет, оставили у вас в бане!
Он даже чуть побледнел, почти метнулся к бане проверять, я поморщилась:
– Похоронили, мы же не ты!
– А девчонка где, не видела?
– А Маня теперь живет у меня, и тебе я ее не отдам!
– Тю, дурная, да пусть живет, кто ее отбирать станет?
А я-то боялась, что малышку чуть ли не с дружиной отбивать будут! Стало даже смешно, зря я надеялась на какие-то остатки человечности у Терентия.
– Ты хоть бы спросил, где мать похоронили.
И вдруг я поняла, как это выглядит – пятнадцатилетняя девчонка отчитывает здорового мужика, у которого внуки! Но сейчас во мне окончательно взяла верх тридцатилетняя женщина и разговаривала с ним даже не на равных, а свысока. Я имела на это право! Я была лучше его, человечней, честней!