— Ладно, — пробормотал Трубецкой, — живы будем — не помрем…
Ротмистр принес одежду и обувь. Чистую, без крови, присмотревшись, понял Трубецкой с облегчением. Достал, наверное, из запасных вещей поляков — Стась фигурой был похож на Трубецкого, поэтому его одежда подошла, вплоть до нижнего белья, все было простым, но удобным и прочным. Впору оказались даже сапоги.
Сам ротмистр переодеваться не стал. Доломан гусара был залит кровью, но Чуева это не смущало, он просто не обращал на это внимания. Его вполне устраивало то, что это не его кровь, а противника. А мундир снимать и в статское переодеваться — недостойно это офицера. Нет, к Трубецкому это отношения, конечно, не имеет, у него ситуация, извиняюсь, совсем даже другая, не голым же, прости господи, по здешним лесам и оврагам шастать… А вот если мундир есть — пусть даже и в крови, — то снимать его офицеру невозможно. Мундир — это не просто так, это вам не машкерадный костюм, господа…
— Знаете ли вы, Сергей Петрович, почему у изюмских гусар красный доломан? — как бы между прочим спросил у Трубецкого Чуев. — Не синий, не зеленый, а именно красный?
Старая шутка, подумал Трубецкой, только слышал ее он раньше про красные рубахи гарибальдийцев, чтобы крови не было видно при ранении. Было еще продолжение про Муссолини…
— Полагаю, потому, — сказал князь, — почему нет у гусар коричневых чекчир…
Ротмистр задумался, пытаясь сообразить, о чем это подпоручик и не попрание ли это чести изюмских гусар, но потом на лице Чуева появилась улыбка, расплывавшаяся все шире и шире, от уха до уха.
— А ты, брат, острослов! — Гусар хлопнул Трубецкого по плечу. — Гусарам коричневые чекчиры и впрямь ни к чему… Придумал ведь…
Гусар покачал головой, потом спохватился, оглянулся почему-то на дом и снова стал торопить Трубецкого с отъездом:
— Береженого, как говорится… — Ротмистр помог Трубецкому встать и медленно, но настойчиво повел его к повозке поляков. — Хорошо, что ляхи коней не распрягли…
— Хорошо, — подтвердил князь. — Только чего мы так торопимся? Ведь ночью можем заблудиться… Или телегу перевернем. Когда сюда ехали — все время колеса по выбоинам да по корням стучали. Сломаем колесо — и все, дальше придется верхом… И припасы бросим…
— А мы не быстро поедем, — пообещал ротмистр. — Потихоньку, полегоньку… Я коней поведу, пойду впереди повозки, а там уж и рассвет скоро… Сколько той ночи…
Часам к четырем и рассветет, подумал Трубецкой, это правда. Тогда вообще непонятно — зачем выезжать затемно. Передремнуть оставшееся время, а потом — без опаски поломки и как можно быстрее…
— Давай-давай… — Ротмистр подсадил князя в телегу. — Справишься, ваша светлость, с вожжами? Как думаешь?
— Справлюсь. А может, пистолеты и штуцер сразу зарядим? Нехорошо с разряженным оружием… — Трубецкой внимательно смотрел в лицо ротмистра, пытаясь понять, чего это гусар так суетится. Взрослый, бывалый человек, а ведет себя будто нашкодивший мальчишка, глаза вот опускает, время от времени бросает быстрые взгляды на избу и тут же, словно обжегшись, отводит их.
— Зарядить? А, да, нужно зарядить, это вы правильно сказали, князь. Я… — Ротмистр огляделся по сторонам. — Потом и зарядим. Как рассветет, так и зарядим… Ночью-то, один пес, никуда из пистолета не попадешь, разве что себе в ухо… Я порох и пули вот на передок бросил, пистолеты положил… и поляков, и французов… Чего тут в темноте возиться? Вот солнце встанет…
И взгляд на избу. И виноватый взгляд на князя. И сообразив, что попался, ротмистр вздохнул тяжело и почесал в затылке.
— Живой? — спросил князь.
— Кто?
Трубецкой молча смотрел на ротмистра.
— А… Французик этот? Так помирает. Я глянул — он уже хрипит. Ручкой эдак дергает… ногой опять же… Агония — как есть агония…
— Что ж вы мне сказали, что убил я его? — ласковым тоном поинтересовался Трубецкой. — Нехорошо…
Князь спрыгнул с телеги, взял саблю, которая так и лежала без ножен, и пошел к конюшне.
— Так чего время терять? — воскликнул гусар. — Ну не помер он — чего возиться? К утру дойдет. К утру все раненые помирают… кому суждено… А мы что — ждать его последнего вздоха будем? Много чести лягушатнику, честное благородное слово! Исповедовать да соборовать мы не сможем — и я не поп, и он, поди, безбожник. Поехали, князь, а?
Трубецкой взял один из заготовленных поляками факелов — они, наверное, собирались пытать московитов долго, факелов у стенки лежало много, — зажег от костра.
— Ну дался тебе этот капитанишка… — Чуев попытался заступить подпоручику дорогу, но тот, усмехнувшись, обошел его.
В неверном свете факела, бьющегося на ветру, лицо подпоручика вдруг показалось Чуеву старым… нет, даже не старым, а… древним, словно было молодому человеку на самом деле несколько тысяч лет, а не чуть более двух десятков, огоньки дрожали в его глазах, тени превращали это лицо в жутковатую маску варварского божества… И ротмистру Чуеву, человеку храброму и не суеверному, вдруг стало страшно, будто в глаза смерти заглянул.
— Не нужно, Сергей Петрович… Неправильно это… — тихо сказал ротмистр.
— Остановите меня? — не оборачиваясь, на ходу спросил Трубецкой. — Возьмите саблю, зарубите…
— Ну что вы, в самом деле… Он ведь ранен и безоружен. Мы уже победили, зачем же брать грех на душу? Он, может, и сам помрет… Точно помрет, я вам говорю…
— Помрет, — кивнул Трубецкой. — Тут вы совершенно правы…
Князь переступил через Збышка — волосы у того на голове уже погасли, только пахло паленым. Настолько сильно пахло, что перебивало даже запах сгоревшего пороха. Кровь, впитавшись в песок, превратилась в черное пятно.
— Господин поручик! — крикнул ротмистр. — Я приказываю вам, в конце концов… как старший по званию… и просто старший…
— А я вам не подчиняюсь, Алексей Платонович, — отрезал Трубецкой и поднялся по ступенькам на крыльцо. Три ступени, средняя прогнулась, просев. Дверь была открыта. — Вы хоть пистолет у него забрали? — спросил Трубецкой, остановившись на несколько секунд у порога.
— Да. У него было два и у сержанта его два… — В голосе ротмистра теперь была безнадежность и усталость. — И саблю сержантскую забрал, и нож из-за голенища… Так и вряд ли капитан драться сможет — сильно вы его оглоушили…
Капитан и вправду был слаб. Услышав шаги Трубецкого — да и разговор его с гусаром тоже наверняка слышал, — Люмьер не сделал даже попытки защищаться. Он и встать не попытался, только сел, прижался спиной к стене и скрестил руки на груди.
Даже в красноватом свете факела было видно, как он был бледен. Шея залита черной кровью, кровь на руках, на лице.
— Пришли закончить… — Капитан произнес эти слова не как вопрос, скорее, как утверждение. — Благородный человек…
Трубецкой подвинул ногой табурет и сел напротив Люмьера. Положил саблю на колени, огляделся, понял, что пристроить факел никуда не получится, поэтому просто переложил его в правую руку — раненая левая начинала болеть.
— Давайте не будем говорить о благородстве, — сказал Трубецкой. — Как это вы недавно сказали: тут мир жутких сказок и кровавых легенд? Здесь нет законов и благородство здесь неуместно? Я с вами полностью согласен, капитан. Значит, и вам нечего ожидать от меня рыцарских поступков… Вы бы сами… вы бы меня в подобной ситуации отпустили?
Люмьер пренебрежительно усмехнулся.
— Тогда почему?..
— Но ведь попробовать стоило… — сказал француз. — Вокруг столько дурачья, искренне верующих в честь, благородство и совесть… В их парадное романтичное воплощение…
— А на самом деле?
— На самом деле… на самом деле я полагаю, что цель оправдывает средства, как бы странно ни звучал принцип иезуитов в устах императорского офицера. Моя армия… моя страна должна победить — значит, все, что я делаю, приближая эту победу, правильно. Честно и благородно. Все остальное — суета и блажь.
— Но мое честное слово для вас было некоей гарантией?
— Конечно. Это ваше понимание чести — слабость, почему же мне ею не воспользоваться? В бою, когда от этого зависит ваша жизнь, вы же не станете решать, какой удар честный, а какой — подлый? Вы выберете наиболее эффективный из доступных, так ведь?
— Так, — не задумываясь ответил Трубецкой.
Тут капитан прав — кругом прав. Сколько они с Дедом обсуждали эти вопросы, сколько прикидывали — нужно ли подчиняться этическим законам и правилам чести девятнадцатого века?
…Ты можешь оказаться вне общества, сказал Дед. Увидев, что ты ведешь себя не так… что отличаешься от них, что их обычаи не являются для тебя обязательными, — они отвергнут тебя, и ты никогда не достигнешь своей цели. Все, к чему ты готовился почти всю жизнь, будет потеряно.
Тогда Трубецкой ответил, что, с другой стороны, его способность подняться над предрассудками того времени будет скорее полезна, чем вредна. В конце концов, Наполеон, наплевав на традиции, заставил весь мир признать себя императором — равным среди равных. И даже первым среди равных. Так какого черта стесняться? Они тогда так и не пришли к единому мнению, но вот сейчас французский капитан — плоть от плоти этого времени — говорит именно то, что говорил в том споре Трубецкой.
— Вот поэтому… — Француз снова усмехнулся, на этот раз печально. — Я надеялся, что ваш приятель… этот простой до убогости гусар… увезет вас отсюда, и я смогу остаться в живых…
— Сволочь ты, капитан, — прозвучало от двери.
— Конечно. Сволочи проще уцелеть. А жизнь разве учит нас другому?
Ротмистр выругался и сплюнул прямо на пол. Он пришел следом за Трубецким, чтобы все-таки удержать того от бесчестного поступка, а теперь вот…
— Алексей Платонович, может, вы теперь сами закончите наше маленькое дельце? — поинтересовался Трубецкой. — Все встало на свои места, раненый и безоружный оказался мерзавцем… Так, может, вы…
— Мерзавцем оказался он, а не я! — отрезал Чуев. — И его подлость будет на его совести, а моя…
— И как вы только кивер носите… — пробормотал Трубецкой.
— А что не так с моим кивером?
— Нимб не мешает?
— Представьте себе — нет! — отчеканил ротмистр. — Да и в конце-то концов — чего ж ты его сразу не убил? Надо было в бою довести дело до конца, а сейчас… Сейчас уже негоже добивать…
Невольник чести, всплыло у Трубецкого в голове. Он просто не представляет себе, как можно поступить подло… Нет, не так, он как раз представляет. Прекрасно понимает, какие выгоды может вовремя содеянная подлость принести человеку небрезгливому, да, наверняка сталкивался в своей жизни и с подлецами, и с мерзавцами, но именно потому, что видел все это в жизни, прекрасно понимает, насколько это удобно — гибкая честь и непереборчивая совесть, — именно поэтому подобные поступки для Чуева немыслимы. Невозможны, будто полеты человека по воздуху…
А человек летать может, пробормотал беззвучно Трубецкой.
В доме было тяжело дышать — копоть факела плюс дым от сгоревшего пороха, запах свежепролитой крови и дерьма из распоротого живота мальчишки… И необходимость принять решение.
Странно устроена жизнь, между прочим.
В комнате три живых человека, один из них должен умереть… Капитан и ротмистр… два капитана, если вдуматься… уверены, что умереть должен француз. И оба точно знают, что именно князь Трубецкой отправит беднягу на тот свет, в ад или рай, тут уж как капитан заслужил… Оба понимают, что убийство неизбежно, и оба страстно желают, чтобы оно не произошло, а убийца… Тот самый подпоручик Семеновского полка князь Трубецкой-первый сейчас ломает голову, пытается выбрать — кто именно из двоих капитанов сейчас должен умереть.
…Сейчас с тобой мы можем только строить предположения и рассуждать — что именно будет правильно сделать. Мы уже проговорили с тобой десятки вариантов, попытались представить, какие последствия вызовут те или иные твои действия… но только там, только на месте ты сможешь принять решение, выбрать вектор действия — прямой или от противного. Мы ведь понимаем с тобой, что и победа России в той войне, и ее поражение могут быть обращены на ее же пользу, так ведь?..
Ротмистр — не союзник. Нет, сейчас, когда нужно выбраться к своим, на Чуева можно положиться и лучшего попутчика, пожалуй, не найти… Но ведь это ненадолго. К тому же придется постоянно тратить время и силы на то, чтобы убедить его… преодолеть его сопротивление, его понятия о чести и подлости… И это скоро начнет мешать. И точно не приблизит к выполнению миссии князя Трубецкого… Будет мешать, и с каждым часом все больше и больше. И выходит, что помеху следует устранить как можно быстрее…
— …Можно вас, Алексей Платонович?
— Да, а что?
— Помогите мне француза перевязать, сам я с факелом и повязкой одновременно управиться не смогу…
— Передумали убивать, Сергей Петрович? Слава богу… давайте я факел приму…
— спасибо, Алексей Платонович…
— За что…
Клинок сабли, лежавшей на коленях Трубецкого, скользит навстречу ничего не замечающему гусару… Быстрее и надежнее вонзить его в живот, как час назад сделал сам ротмистр, убивая поляка, но гусар уж, во всяком случае, заслужил смерть быструю и по возможности безболезненную… Так что лезвие устремилось к его горлу, легко, неощутимо скользнуло по кадыку, рассекая плоть, кровь хлынула, заливая доломан, красный с черным от чужой крови… Чуев даже не успевает удивиться, опускается на колени, пытаясь зажать рану ладонями, потом медленно валится на бок… и замирает.
Удивление в глазах француза. Он потрясен, он убедился, что молодой русский офицер сошел с ума и убил своего соотечественника только для того, чтобы тот не мешал умертвить пленного — капитана Люмьера.
— Вы хотите стать генералом, капитан? — спрашивает Трубецкой.
Сабля в его руке словно извивается, капли крови падают с лезвия, отсчитывая мгновения. И какой нелепый вопрос: хотите стать генералом, капитан?
Люмьер облизывает пересохшие губы, пристально смотрит в глаза мучителя. Он не хочет сейчас быть генералом, он хочет жить. Просто жить…
— Вы хотите жить, капитан Люмьер? — спрашивает Трубецкой, и капитан быстро кивает, дергает головой, пытаясь при этом не оторвать взгляда от лица русского. — Хорошо, — говорит Трубецкой. — Я предлагаю вам обмен… Вы ведь большой мастер в обменах… и обманах, капитан…
— Я не предам… — бормочет Люмьер и замолкает, когда острие сабли касается его щеки под правым глазом.
— Никто не предлагает вам предательство. — Острие скользит по щеке, оставляя еле заметную красную линию — не рану и даже не царапину, просто след от прикосновения. — Я предлагаю вам славу, богатство, победу Франции в этой проигранной войне… Вам нужно только довериться мне, стать моим союзником…
— Что вам нужно?
— Я хочу, чтобы император победил. Я могу так сделать, чтобы он победил. Я очень много знаю, капитан. Но ваши начальники… ваш император мне не поверит. Вы мне лично неприятны, но я сознаю, что вы — наиболее подходящий выбор для поставленной мной задачи… Мы не можем стать друзьями, но можем быть союзниками. И как аванс — я оставлю вам жизнь. Хотите? Не торопитесь с ответом — у нас много времени. Нам никто не помешает. Еще раз — я могу помочь Франции выиграть эту войну. В конце концов, император не собирается уничтожать Россию, что бы там ни говорили патриоты. Он хочет образумить Александра, сделать его своим союзником. Не уверен, что после поражения русских армий Александр согласится подписать мир… Хотя то, что он обещает продолжить борьбу, даже отступив до Урала, может быть только фигурой речи… или реальной программой действий, но меня вполне устроит и тот вариант, и другой… Для начала… чтобы вы мне поверили, я сообщу вам, как ваши маршалы упустят Вторую армию, как и где князь Багратион выведет своих солдат из окружения… Если хотите, я даже процитирую выражения, в которых император будет отчитывать маршалов за эту ошибку… Это для того, чтобы вы поверили мне, поверили в то, что я действительно знаю… очень много знаю, поверьте, капитан…
Капитан поверил.