Или не поверил. Затаился, чтобы выжить, а потом… потом, когда предсказание Трубецкого сбудется, он примет решение. И не факт, что он станет играть по правилам, предложенным Трубецким. Слишком много риска. И не факт, что Александр, загнанный в глубины своей империи, не сломается и не встанет на сторону Наполеона с самыми непредсказуемыми последствиями. И Трубецкой потеряет свое единственное преимущество перед людьми этого мира… этого времени…
— Хотите жить, капитан? — спросил Трубецкой.
— Да, — мгновенно, без колебания ответил Люмьер. — Что для этого нужно сделать?
Вот так вот, господа. Мое отечество должно победить? Конечно, но если вопрос стоит так — будешь ли ты жить или умрешь на этой мызе, то судьба отечества, похоже, отходит с первой позиции приоритетов. Собственная шкура куда дороже. И можно торговаться. Даже нужно торговаться. И сама собой просится логическая схема: смерть здесь и сейчас не пойдет на пользу империи, а вот жизнь, выторгованная пусть и с потерями для чести, — это очень хорошо. Это позволит затем искупить вину, отдать все силы для торжества Франции… И жизнь спасти любой ценой теперь не подлость, офицера недостойная, а чуть ли не подвиг во славу и на благо…
Трубецкому показалось, что именно это он прочитал на бледном лице француза… или придумал все это за него. Важно не это, важно то, что капитан на самом деле хочет жить. Жить-жить-жить-жить…
— Мне нужны деньги, господин капитан, — сказал Трубецкой, с трудом подавив желание оглянуться на ротмистра, который, услышав эти слова, издал странный сдавленный звук, будто задохнулся от неожиданности. — У вас же есть с собой деньги, капитан? Вы же не просто так сюда приехали, вы даже с агентурой работаете… лазутчиков своих принимаете.
«С агентурой работаете, — мысленно передразнил себя Трубецкой, — нужно следить за своей речью, князь, а то так можно доболтаться и до резидентов с контрразведкой». Зачем удивлять окружающих странной лексикой? И ведь, черт побери, можно ляпнуть что-то совсем несвоевременное. Скажем, слово «стушевался» придумал господин Достоевский, а сказать сейчас — либо не поймут, либо…
— Деньги, господин капитан. Чтобы облегчить вам выбор, замечу, что инструменты, которые для нас готовили поляки, все еще раскалены… Не уверен, что по части пыток я могу составить конкуренцию покойному Збышеку, но полагаю, что сунуть раскаленную добела железку в ухо… или еще какое отверстие в вашем теле я смогу. Глаза опять-таки… Неприятное это зрелище, когда разогретый металл приближается к вашему собственному зрачку… все ближе и ближе… Вы скажете, капитан, где спрятали деньги для шпионов. После часа пыток — обязательно скажете. Тогда зачем доводить дело до пыток вообще? — Трубецкой резко опустил факел к лицу Люмьера, остановил его перед самым носом, даже чуть опалив его, Чуев сзади что-то протестующее крикнул, но рука подпоручика не дрогнула. — Итак… Деньги.
— Возле печки, под тряпкой… — сказал француз.
По щекам его крупными каплями стекал пот. В зрачках полыхало пламя.
— Ротмистр, сделайте одолжение, посмотрите. — Трубецкой не отодвинул факел, намекая, что врать французу не стоит. И лицо свое от огня капитан убрать не сможет — уже уперся затылком в стену. — Пожалейте пленного, Алексей Платонович… Ему очень страшно. Правда, месье Люмьер?
Француз выругался сквозь зубы. Ему бы сейчас хоть один шанс добраться до горла проклятого русского. Только один шанс… Хотя нет, не станет он рисковать. Пока есть хоть один шанс выжить, есть шанс, что, получив деньги, русский князь сохранит ему жизнь, капитан рисковать не станет. Затаит злобу, пообещает себе, что отомстит, но не станет бросаться в бой.
— Здесь, — сказал глухо ротмистр. — Золото и ассигнации. Много.
— Пусть все это побудет пока у вас, господин ротмистр, — сказал Трубецкой. — А мы продолжим.
— Но вы же обещали… — начал француз и осекся, говорить сейчас об обещаниях не стоило.
— Та-ак… — протянул Трубецкой. Можно было убрать факел от лица Люмьера, продемонстрировать, так сказать, прогресс в переговорах и свою добрую волю, но лучше удерживать капитана в подвешенном состоянии. Он начал говорить — дать ему возможность продолжить, не уменьшая давления на психику. — Теперь мне нужно от вас слово. Вы меня понимаете? Понимаете, что я имею в виду? Пароль. Пропуск для проезда.
Француз дернул щекой — у него сейчас сильнейший соблазн соврать. Дать ложный пароль и позволить русским подохнуть в скоротечной схватке с первым же жандармским разъездом. Быть зарубленными или проколотыми штыками… или застреленными — какой шикарный и соблазнительный набор вариантов… Ну как тут выбрать…
— Не стоит делать глупостей, — сказал Трубецкой, не отрывая взгляда от лица капитана. — Я, может, и поверю вашей лжи, но вы поедете с нами, имейте в виду. О свободе… немедленной свободе речь ведь не шла… Я не обещал, что отпущу вас, вон, у меня за спиной ротмистр Чуев, он и сам не врет и мне не даст соврать в вопросах чести. Не было обещания свободы, было только обещание жизни… Итак, мне нужно слово…
— Аустерлиц, — прошептал капитан.
— Громче, я не расслышал! — потребовал Трубецкой.
— Аустерлиц! Черт бы вас побрал! — выкрикнул Люмьер. — Аустерлиц! Что вам еще нужно? Что?
— Все, — пожал плечами Трубецкой, убирая факел. — Больше ничего мне от вас не нужно. Вы будете жить. В смысле — я не стану вас убивать. Я даже забирать вас с собой не буду… честное слово… Княжеское слово чести.
Француз закрыл глаза. Кажется, он плачет… Ничего, есть моменты, когда плакать не стыдно.
— Ротмистр, ступайте к повозке и зарядите оружие, — сказал Трубецкой таким тоном, будто имел право приказывать. И ротмистр вышел, не возразив, то ли признавая это право за князем, то ли не желая спорить с неприятным человеком. — Я скоро выйду следом.
Трубецкой переложил факел в левую руку, в правую взял эфес сабли.
— Что теперь? — спросил капитан, не открывая глаз. — Я еще что-то должен сказать? Поблагодарить вас?
— Нет, что вы. Все закончено, все обещания даны… Кстати, мы ведь с вами не будем рассказывать о произошедшем здесь? Ваши бумаги с записями я, пожалуй, сожгу, то, что вам рассказывал ротмистр, особой тайной не является, а вот вы… вы разболтали мне многое в обмен на жизнь…
— Пароль?
— Ну почему же… — Трубецкой усмехнулся, надеясь, что усмешка получится многозначительной и мерзкой. — Вы мне рассказали много чего… Например…
Трубецкой кратко изложил диспозицию французских войск, перечислил, кто и куда сейчас движется, упомянул вскользь о ближайших планах Наполеона, у Трубецкого была хорошая память, а Дед старательно вколачивал в него эту информацию, требовал, чтобы все, плоть до мелочей, закрепилось в памяти Трубецкого. Это пригодится, говорил Старик. Это и пригодилось.
Выражение лица француза изменилось — от высокомерия к отчаянию через изумление.
— Откуда… Откуда вы это знаете? Даже я…
— Даже вы этого не знаете? — засмеялся Трубецкой. — Но это знаю я. В штабе… в свите вашего императора слишком много людей, которые видят в войне возможность обогатиться. Немного денег — и со мной делятся информацией. Более того, я имею возможность сравнивать, определяя, не врут ли мне французские генералы…
Капитан скрипнул зубами и снова закрыл глаза.
— Так мы не будем никому рассказывать о том, что произошло здесь?
— Не будем… — сказал француз.
— Тогда так… — Трубецкой вздохнул.
Вот сейчас придется делать выбор. Один из вариантов… нет, не будущего человечества, а всего лишь ближайшего будущего самого Трубецкого. Он выберет себе роль… одну из тех, которые готовились… будут готовиться через двести с лишним лет Дедом и всеми этими старцами и специалистами, там, в будущем…
Снаружи раздался свист — ротмистр готов ехать, а заходить в дом не желает. И бог с ним.
— Значит, мы будем придерживаться версии, по которой вы и ваши польские друзья попали в засаду, были настигнуты разведкой гусар, в жаркой схватке погибли все гусары, кроме ротмистра Чуева, меня и вас. Вы сражались героически, и если бы не ушиб головы и рана на лице…
— Какая рана? — вырвалось у француза.
— А вот эта… — Трубецкой резко провернул кисть правой руки, сабля прочертила блестящую дугу и рассекла щеку Люмьеру, от правого глаза к подбородку.
Француз вскрикнул, зажимая рану. Не заорал от боли и страха, а именно вскрикнул, скорее от неожиданности, чем от боли.
— Покажите, — потребовал Трубецкой.
Капитан убрал руки от лица — кровавая полоса пересекала правую бровь и тянулась к подбородку, чудом не зацепив глаз. Даже веко, кажется, было оцарапано.
Черт, подумал Трубецкой, нужно все-таки приноровиться к этому захваченному телу, хотел ведь всего-то оставить царапину, но рука двигалась не так, как ему хотелось. Ничего, шрамы украшают французских капитанов. И будет что показать в штабе в довесок к рассказу.
Чуев снова свистнул. Либо торопится, либо боится, что подпоручик не сдержится и все-таки убьет пленного.
— Ладно, — сказал Трубецкой, вставая с табурета. — Мне пора. Заметьте, свое слово я сдержал. А своим приятелям скажете, что вам удалось сбежать. И еще скажете, что здесь, в этой стране, всех вас ожидает только смерть. Треть из вас погибнет по дороге к Москве, остальные… в общем, ничего хорошего вас здесь не ждет. Даже когда вы возьмете Москву…
Француз вскинул голову удивленно. Рану он снова придержал рукой, и кровь стекала между его пальцев.
— Да-да, вы возьмете Москву, Мюрат войдет в нее второго сентября… Но победы вы там не найдете. После этого вас будет преследовать смерть. Менее десятой части Великой Армии выберутся из России. Можете считать меня безумцем, можете рассказывать это кому угодно — вам все равно не поверят. Нет, в то, что вы встретили русского князя, который бредил и совершал поступки странные и отвратительные… в это поверят. И что еще он… я буду делать с вами… с вашими солдатами и офицерами… Имейте в виду, капитан, в том, что я… что князь Трубецкой объявляет вашему императору и всей Франции личную войну, — есть большая ваша заслуга. Когда вы услышите обо мне — помните, это вы рассказали мне о пространстве вне сказок и легенд. Мир наполнен чудовищами? Так я одно из них. Я буду убивать — жестоко и беспощадно. Так, что у ваших солдат и офицеров застынет кровь от ужаса, так, что испанская гверилья будет вспоминаться вами всеми как милые фантазии о загородных прогулках… пикниках в Фонтенбло… Помните об этом, капитан… не забывайте о своей вине. Да и… Вторгшаяся в чужие земли армия теряет право на гуманное к ней отношение. На солдат, грабящих и убивающих чужой народ, не может распространяться гуманизм и человеколюбие. Только смерть. Муки, страх и смерть…
Трубецкой оглянулся, поднес к бумагам, валявшимся на полу, огонь факела, подождал, когда они загорятся, и бросил факел в кучу тряпья, валявшегося в углу. Тряпки вспыхнули.
Капитан встал, опираясь на стену.
— Не бойтесь, я вас не убью, — сказал Трубецкой.
— Тогда позвольте и мне пообещать вам… — произнес капитан дрожащим от ярости голосом. — Я даю вам слово, что сделаю все, чтобы вы… чтобы настигнуть вас и уничтожить. Заставить страдать так, как…
— Как вы? — осведомился Трубецкой.
— Как никто не страдал! — выкрикнул Люмьер. — Мы еще встретимся!
— Мы обязательно встретимся… — подхватил Трубецкой. — Но вы цитату не оцените. И черт с вами. И если мы еще раз встретимся, то, боюсь, вы эту встречу не переживете.
Трубецкой вышел из дома, быстро прошел через двор к конюшне, ударом ноги швырнул горящие дрова из костра на солому, минуту смотрел на то, как огонь быстро охватывает внутренность строения. Потом вышел во двор — ротмистр уже вывел повозку за ворота, пять оседланных коней были привязаны к телеге сзади.
— Закончили здесь свои дела? — спросил ротмистр со злостью. Он все еще не верил, что Трубецкой оставил капитана в живых. — Мы можем ехать?
— Да, поехали! — воскликнул Трубецкой, вскакивая в телегу. Раны на руке напомнили о себе, но как-то неуверенно — лишь слегка куснули.
Оглянулся — из дома на крыльцо вышел капитан Люмьер. Ротмистр увидел француза и облегченно вздохнул.
— Я дал слово! — громко сказал капитан.
Пламя выбило окно в доме и вырвалось наружу, взметнув в темноту сноп огненных искр. Капитан превратился в черный силуэт на фоне оранжевой завесы в прямоугольнике двери.
— Поехали, ротмистр. — Трубецкой смотрел, не отрываясь, на француза, пока повозка не скрылась в лесу и деревья не заслонили собой горящую мызу. Через несколько минут ротмистр, не глядя, сунул Трубецкому поводья, а сам, спрыгнув с повозки, пошел вперед, ведя упряжку за собой.
Было темно, даже лошадей Трубецкой почти не видел, ни тех, что шли за телегой, ни тех, что были в нее запряжены, — шевеление чего-то темного во мраке и фырканье время от времени. Колеса иногда стучали о корни деревьев, какая-то птица пискнула рядом, когда Трубецкой зацепил плечом ветку.
Пахло хвоей, тянуло затхлой сыростью, по-видимому, где-то рядом было болото.
Темнота была осязаемой, заполняла мир, не сразу подавалась перед лицом, а уступала нехотя, пытаясь задержать, не пустить, обессилить и победить.
— Ротмистр… Алексей Платонович… — позвал Трубецкой.
— Что? Если вы о деньгах, то они лежат сзади, возле мешков с припасами. Я ничего оттуда не взял, если это вас волнует…
— Вы пытаетесь меня оскорбить? Хотите вызвать на дуэль?
— Если бы я хотел вызвать вас на дуэль, то просто ударил бы вас… по лицу. Да. А так… Мне просто неприятно с вами общаться. Никогда не думал, что русский офицер… дворянин… что вы…
Ротмистр что-то пробормотал, по-видимому, ругаясь вполголоса. Ему сейчас плохо.
— Скажите, я похож на безумца? — спросил Трубецкой.
— Похож? Да вы и есть самый настоящий безумец, Сергей Петрович, — с каким-то даже облегчением в голосе произнес ротмистр, словно вдруг нашел объяснение и даже оправдание странному, необъяснимому поведению князя. — Безумец! Вас лечить нужно…
— Не стоит, — засмеялся Трубецкой. — Я уж как-то так, без ума. Полагаете, если я попрошусь в отставку по болезни… или хотя бы в отпуск…
— Во время войны? В отпуск? Хотя, если бы сие зависело от меня, я бы вас отпустил. Ущерба для чести русской армии будет меньше. Что теперь француз будет думать о нас, Сергей Петрович? У меня в полку со стыда сгорят, если…
— А вы не говорите им, господин ротмистр. Зачем вам рассказывать про то, как вы врагу военные сведенья передавали…
— Так я… чтобы спастись… бежать… Да и ерунду всякую…
— Это вы в полку расскажете. И потом, при случае, мне поведаете, что вам на это скажут изюмские гусары в красных доломанах…
— Зачем вы так, князь? — после продолжительной паузы спросил ротмистр с обидой в голосе.
— Ну… Для того, скажем, чтобы рассказ ваш не отличался от рассказа французского капитана. На всякий случай, а то вдруг кто-то да и сравнит. Вы не попали глупо в ловушку, погубив своих гусар, а столкнулись с отрядом месье Люмьера и даже спасли меня из плена, в котором меня подвергли пыткам, кои я, будучи не совсем здоров, перенес с большим ущербом для ясности своего ума… После был охвачен такой яростью против французов и их союзников, что стал вести себя не совсем подобающим образом…
Ротмистр не ответил.
— Алексей Платонович… Ну как знаете… А я подремлю пока… — Трубецкой громко зевнул, потом зашуршал сеном, устилавшим дно телеги, словно устраиваясь поудобнее. — Устал я…
Трубецкой мягко, стараясь двигаться бесшумно, спрыгнул на землю, прихватив нож. Шагнул в сторону, пропуская лошадей. Замер, вслушиваясь в темноту.
Капитан мог увязаться следом. Шансов мало, но тем не менее рисковать не стоит. Лучше лишний раз перепровериться.
Темнота. Небо было закрыто тучами, деревья смыкались над головой, делая мрак совершенно непроницаемым. Достаточно лишь на минуту расслабиться, и направление теряется. Перестаешь понимать, в каком направлении ты только что двигался, исчезает право и лево, остается только верх и низ, да и то… нет в этом особой уверенности.
Трубецкой осторожно пошарил рукой в темноте, нащупал ветку, легко потянул ее и, следуя ее сопротивлению, подошел к дереву.