— Не понимаю, — с наивозможной корректностью ответил я, — вы хотите мне нагрубить или просто называете вещи своими именами?
— Грубить рейхсканцлеру? — усмехнулся советник. — Я не самоубийца. Всего лишь даю понять, что более или менее знаком с ситуацией. Позвольте осведомиться, почему меня не арестовали, тогда как всё окружение Риббентропа с ним самим во главе отправили по тюрьмам и в лагерь Дахау?
— Сами не догадываетесь? — Я решил сыграть в его игру.
— Тоже мне, гипотеза Римана… Шпеер, вы много лет вращались в самых высших сферах, вы очень наблюдательны, у вас хорошая память и профессиональное умение делать логические выводы. Практически всё ближайшее окружение фюрера, за исключением нескольких человек, исчезло. Мне повезло остаться в числе немногих счастливчиков, следовательно, причин тому две: для нового режима мы не опасны, а прежде всего — можем оказаться полезны.
— Будете торговаться? — съязвил я.
— О нет. Предпочту предложить свои услуги без лишних условий, поскольку одно дело — беседовать с вами здесь, и совсем другое — рассказывать ровно то же самое, но в неуютной обстановке внутренней тюрьмы гестапо, общаясь с невоспитанными и прямолинейными сотрудниками группенфюрера Мюллера.
Умен, не откажешь. Однако торговаться будет, исподволь, неявно. И продаст свои знания задорого.
— Сегодня в меню брюссельская капуста, швейцарский кордон-блю из телятины и китайский рис с соусом. — Я поднял начищенные крышки над готовыми блюдами. Спасибо маме, успела приготовить. — Прислуги в доме нет, придется положить самостоятельно…
— Я холостяк, — отмахнулся Вальтер Хевель, взяв с куверта столовую тарелку. — Привык, знаете ли. От вина не откажусь. «Рауэнталь» тридцать второго года? Недурно.
Около четверти часа мы чинно вкушали — ни дать ни взять два степенных буржуа, собравшихся ввечеру за ужином обсудить акцизы на шерсть и биржевые новости. Обменивались малозначительными замечаниями — да-да, у господина Канненберга, мажордома канцлерской резиденции и шеф-повара по совместительству, волшебно получались кенигсбергские клопсы с каперсами. Жаль, что фюрер предпочитал вегетарианскую кухню и для него готовили отдельно…
— Итак. — Хевель откинулся на спинку стула, извлек из кармана пиджака небольшую серебряную сигарницу и спички. — Если позволите, господин Шпеер, начну исповедь с вопроса. Какова конечная цель?
— Простите? — не понял я.
— Конечная цель, — повторил советник. — Куда собирается вести Германию ваше правительство?
— Прекращение боевых действий хотя бы на одном из фронтов на максимально выгодных для нас условиях, — подумав, ответил я. — Предпочтение, конечно, Западу.
— Это цель промежуточная, а я спрашивал о конечной. В случае с фюрером всё было просто: ликвидация Британии или переориентирование таковой в нашу сферу влияния, разгром русских и земли на Востоке. Еще в прошлом году стало ясно, что это недостижимо, но Гитлер последовательно и упорно шел именно к данной цели.
— Хорошо. Завершение войны в Европе без существенных потерь. Второй Версаль станет для нас окончательной катастрофой, после которой на Германии можно будет навсегда поставить крест.
— Ключевые слова здесь «без существенных потерь», — отозвался Хевель и пожевал губами, будто размышляя. — Задачка, однако… Что вы не боитесь потерять из полученного нами с 1938 года? Австрия? Богемия? Польша? Балканы? Франция? Земли в России? Скандинавия? Озвучьте ваши запросы.
— Наверное, об этом лучше спросить графа Шуленбурга, — покачал головой я. — Как ответственного за иностранные дела и внешнюю политику…
— Позвольте огласить прописную истину, — голос Вальтера Хевеля стал жестким. — Политику кабинета определяет не министр иностранных дел, а канцлер. И канцлер принимает важнейшие решения. Истина номер два: международные отношения — это, извините, рынок. Никаких отличий от деревенского базара где-нибудь в Тюрингии лет триста назад. Читали Карла Маркса? Ах, ознакамливались?.. А я читал, и весьма внимательно — в тюрьме Ландсберг хватало времени. Натуральный обмен. Вы мне — двадцать яиц, три битых курицы, кувшин молока и новую лопату. Я вам — свиной окорок, вдобавок вы зайдете ко мне на подворье и почините молотилку. Взаимный обмен ценностями и услугами. Но если починить молотилку окажется слишком сложно и затратно, я вам кроме окорока добавлю в счет гонорара породистого щенка. Понимаете? В Мюнхене 1938 года или Москве 1939-го происходило ровно то же самое — ожесточенный торг.
— Разумеется, понимаю, — согласился я. — Так что же?
— Сейчас, когда планета оказалась ввергнута в новую всеобщую войну, цена мира будет крайне высока. Придется заплатить колоссальную цену, но есть шанс обменяться с противоположной стороной тем, что нам не нужно. Допустим, в вашем деревенском доме переизбыток лопат, у вас их три, а у оппонента одна, и та изношенная. Ясна метафора?
— Выменять на лишнюю лопату самое необходимое, при этом не нанеся урон собственному хозяйству, — я развел руками. — Это же очевидно.
— Именно! Избавиться от ненужного, отягощающего, бессмысленного! При этом сделав вид, будто вы оказываете невероятное одолжение! Если пошарить по кладовкам Третьего Рейха, у нас найдется множество ненужных вещей. Мы не берем, к примеру, Богемию и Моравию — нашу кузницу, важнейший промышленный центр. Но зачем Рейху прямо сейчас Франция?
— Франция? — Мне показалось, что я ослышался.
— Да-да, Франция. Я покусился на священную корову? Конечно, ореол славы июля 1940 года, Компьенский лес, склоненная голова маршала Петена… Это прозвучит неслыханной ересью, но в данный момент Франция — не более чем обуза, не производящая ничего, кроме вина, тряпок, рабочей силы для немецких заводов и бандитов из Резистанса![9] Верните ей саму себя — и вы получите верного союзника, а не покорного сателлита. Причем это должно выглядеть благородным жестом, желанием сохранить честь побежденного, исправлением прежних ошибок, вызванных высокомерием фюрера… Если, конечно, вы не собираетесь следовать его политике в отношении французов и правительства Виши.
— Но… — я осекся. — Наши военно-морские базы на Атлантическом побережье! Аэродромы в Нормандии, Пикардии и Артуа! Сельскохозяйственный ресурс — мы зависим от французских поставок продовольствия!
— Отдайте французам Париж, — медленно сказал Хевель, — и они начнут орать на Монмартре «Хайль Шпеер!». Выведите войска до линии Мажино, и станете национальным героем. Найдите им харизматичного лидера, — а не эту бледную поганку Лаваля! — силами пропаганды превратите его в «освободителя», и он подпишет с вами любой договор. Любой. Аренда морских баз, прямая поставка парижских шлюх в солдатские бордели Восточного фронта, ваш личный конный памятник на площади Звезды… Верните Франции Францию.
— Но что скажет Муссолини?
— Дуче уже давным-давно никто не спрашивает, — усмехнулся советник. — Его положение непрочно и, скажем откровенно, он держится сугубо на нашей поддержке. Зато вы получаете прекрасный французский флот, лояльную нацию — представьте, как они встретят любое обнадеживающее движение, наподобие возвращения части военнопленных! Не сразу, постепенно, никакой спешки. Вначале дать понять, что вы готовы к большим, очень большим уступкам — позиционировать это не как слабость, а как великодушный жест… Разработать подробный меморандум?
— Мысль, не лишенная здравого смысла, — пробормотал я. — Допустим.
— Лидер найдется, — продолжил Хевель. — Адмирал флота Франсуа Дарлан. Честолюбив, ненавидит выскочку и слизняка Лаваля, уважаем на флоте и в армии. Предложить ему возглавить правительство в Виши, избавиться от наиболее одиозных деятелей, установить с нашей негласной помощью личную диктаторскую власть, а затем… Затем начинать прикармливать с руки. Французы романтичны и впечатлительны, представьте, как они воспримут въезд «освободителя» в Париж со стороны ворот Фонтенбло. И триумфом Дарлан будет обязан канцлеру Германии.
— Вы невероятный циник, — сокрушенно ответил я.
— Я дипломат, — преспокойно сказал Хевель. — А это одно и то же. Знаете, я скорблю по двум последним годам, поведенным бесцельно, поскольку с началом «Барбароссы» дипломатия окончательно отошла на второй план и заговорили пушки. Фюрер увлекся войной, а я остался без работы.
— Фюрер? — Я перевел взгляд на советника. — Вам его… жаль?
— Я знал его двадцать с лишним лет, — бесстрастно ответил Хевель. — Даже был кем-то вроде камердинера в замке Ландсберг. Восторгался им. Как и все. Как вы. Но сейчас… Сейчас ничего не вернешь. Осталась Германия. И ради нее стоит тряхнуть стариной, пусть даже под руководством человека, который… Кто отдал приказ? Вы, Вицлебен или Гейдрих?
— Не знаю, — честно сказал я. — Меня в эти подробности не посвящали и вряд ли однажды посвятят.
— Верю, — кивнул советник Хевель. — Вы всегда были честным человеком, Шпеер. Скверно, что связались с убийцами.
— Осуждаете?
— Нет. Подсознательно я чувствовал, что нечто подобное должно произойти, но уговаривал себя — всё обойдется, он сможет, он преодолеет, он вытянет. Как это было всегда. Ладно, прекратим этот бессмысленный разговор — может быть, однажды, четверть века спустя, один старик расскажет другому старику, что произошло в действительности. Но не сейчас. Я не хочу это знать сейчас.
* * *Хевель уехал домой, в Берлин, в четверть третьего ночи — у нас нашлось о чем поговорить. Как я исходно и предполагал, полного ответа на загадку получить не удалось: иные вопросы советник искусно обходил, кое-где недоговаривал, а то и мягко давал понять, что некоторые тонкости обсуждать не желает. Пусть эти тайны умрут вместе с фюрером — сейчас они неактуальны, очень уж много времени прошло, положение радикально изменилось…
Для себя я сделал несколько важных выводов. Хевель действительно выполнял «особые, не требующие огласки» поручения Гитлера. Переговоры о помощи Франсиско Франко во время Гражданской войны в Испании, связь с австрийскими национал-социалистами перед аншлюсом весной 1938 года, миссии в Судетах и Богемии, наконец, проработка соглашения с русскими перед началом войны. Большинство визитов не носили никакого официального характера, переговоры велись закулисно, но в среде европейской дипломатии довольно быстро уяснили: появление «посла в никуда», как Хевель сам себя поименовал, означает, что грядут события. Репутация была создана.
— Очень интересно было работать с русскими, — неторопливо рассказывал советник. — Помните лето 1939 года? Кромешный дипломатический кризис? Обмен нотами и ультиматумами на пространстве от Лондона до Варшавы и Бухареста? Фюрер принял принципиальное решение о проведении операции против Польши 22 мая, перед этим был ультиматум Румынии, обязанной войти в нашу сферу влияния — Германии требовалась нефть.[10] В марте Сталин на съезде большевистской партии в публичной речи недвусмысленно дал понять — возможность улучшения отношений между нами и Советами реальна.[11] А дальше… Дальше вы знаете: назначение Молотова вместо еврея Литвинова на пост комиссара по иностранным делам, мне и советнику министерства Карлу Шнурре было поручено выйти на советского поверенного в Берлине Астахова и сделать конкретные предложения. Русские согласились. Через несколько дней я полетел в Москву гражданским рейсом, как частное лицо.
— Конец июля? — припомнил я.
— Верно. За неделю до первого официального заявления Риббентропа о сближении с Советами. Меня прекрасно приняли, разговаривал лично с Молотовым. Казалось бы, сын купеческого приказчика, с незаконченным экономическим образованием, а какой дипломатический талант! Наверное, это врожденное. Да и купеческая жилка чувствовалась: торговался он отчаянно, но границ разумного не переходил никогда. В отличие от поляков или Муссолини, всегда желавших забрать себе больше, чем могли переварить!
— Как думаете, — очень осторожно начал я, — в случае… В самом неожиданном случае нам удастся договориться с русскими? Вы рисуете их закоренелыми прагматиками и утилитаристами с холодной головой?
— Думаю, нет, — бесстрастно ответил советник. — Я получал через Абвер сводки по состоянию дел в Советском Союзе в текущем году. Сталин не просто зол. Сталин взбешен. Мы разбудили монстра. Вы знаете, что русские не просто восстановили промышленность после военных поражений, но и…
— Знаю, — перебил я. — Экономическая разведка у нас пока работает должным образом. Признаться, я очень опасаюсь мощи, сосредоточенной на Урале.
— Правильно делаете, — кивнул Хевель. — Военное производство раскачивается, людские ресурсы безграничны, а на фоне нашего топтания под Сталинградом… У меня нехорошие предчувствия, господин Шпеер. Чтобы договориться со Сталиным, необходимо нанести ему серьезнейший удар, вновь поставить в критическое положение. Этого мы сделать не в состоянии.
«Конечно, не в состоянии, — подумал я. — Летнее наступление окончательно выдохлось, проклятущий Сталинград так и не взят, германская военная промышленность работает в изнашивающем режиме, усилить группировку на Волге мы не можем: только вчера генерал-полковник Йодль высказал мнение о том, что Генштабу следует немедленно разработать план отхода наших войск от Сталинграда. Фюрер даже слышать об этом не хотел, но теперь отступление представляется неизбежным…»
— Рекомендации прежние, — сказал Хевель. — Сосредоточить усилия на западном направлении. Для начала — Франция. Превратить ее из побежденного и растоптанного сателлита если не в союзника, то в максимально лояльное государство. Как я говорил, ныне такой вариант более чем возможен.
— Воля ваша, — сдался я. — Пусть это будет первым шагом на дипломатическом поприще. Сможете обговорить подробности с графом Шуленбургом?
— Даете санкцию? — поинтересовался советник. — Что ж, «заниматься политикой» не менее азартно, чем воевать. Меморандум ждите завтра во второй половине дня. А утром я прозондирую обстановку в Виши через агентуру МИД и военной разведки. Кстати, а где адмирал Вильгельм Канарис? Разве он не участвовал в вашем… гхм… предприятии?
— Представления не имею. — Я лишь руками развел. — Гейдрих ничего не говорил.
— Вы слишком мало информированы для канцлера, — вздохнул Хевель. — Слишком мало. Постарайтесь исправить это упущение как можно быстрее: побеждает тот, кто владеет информацией в полном объеме! Особенно когда идет такая война…
* * *Да, боевые действия продолжались.
Раньше в военные вопросы я вникал лишь постольку, поскольку они были связаны с производством вооружений и боеприпасов, однако теперь приходилось минимум два раза в день знакомиться с фронтовыми сводками, что добавляло общего уныния. Вчера пришло известие о разгроме наших сил под Эль-Аламейном — Африканский корпус и итальянские союзники стремительно отходят под натиском многократно превосходящих британских сил. Роммель отчаянно взывает о помощи: снабжение, техника, люди.
В Сталинградское сражение брошена свежая 389-я пехотная дивизия, но перелома как не было, так и нет — русские продолжают с невероятным упорством держать оборону. На Кавказе неподалеку от Орджоникидзе наши войска перешли к обороне, ведутся позиционные бои — наступление группы армий «А» приостановлено, 1-я танковая армия Эвальда фон Клейста в тяжелом положении. Прорыв на Баку отходит в область желаемого, но недостижимого.
* * *Хевель прав: предчувствия самые недобрые. Остается надеяться, что генералитет не допустит ошибок. Военные хотели избавиться от вмешательства Гитлера? Извольте, полная свобода действий.
* * *— Что вы сказали, Олендорф?! — Я едва не сорвался на крик. — Повторите! Вы хоть понимаете, о чем говорите?!
— Более чем, господин рейхсканцлер, — бесстрастно ответил бригадефюрер. — Тело не найдено. В прилегающей к месту катастрофы местности был обшарен каждый квадратный метр, но… Но итог именно таков. Это неоспоримый факт.