— Даже так?
— Сергей Юльевич говорит чистую правду! — поддержал Аманд Егорович. Уже примерно с одна тысяча восемьсот восьмидесятого года российские пути сообщения приобретали паровозы только по проектам, созданным отечественными инженерами.
И добавил.
— Если на то пошло первые паровозы с четырьмя приводными осями появились в России раньше, чем на бельгийских, германских и британских железных дорогах.
— То есть мы опередили Европу?? — Георгий и в самом деле удивился.
— Ну если не считать Германской империи — то так оно и есть…
— Да ваше величество — вещал Струве. Не сочтите за хвастовство — но не без участия вашего покорного слуги в России-матушке появилась своя школа паровозостроения…
А Александр Парфеньевич Бородин — мой ученик даже учредил первую в мире лабораторию по испытанию паровозов.
— А посетить ее можно? — заинтересовался царь.
Лаборатория в его представлении — некое заставленное колбами, змеевиками и тиглями помещение в котором бородачи в шапочках и халатах что то кипятят и выпаривают или сурово глядя сквозь пенсне препарируют несчастную лягушку — как нигилист Базаров. Он представил этих персонажей «препарирующих» лежащий кверху колесами паровоз и внутренне рассмеялся.
— Увы — она в Киевских железнодорожных мастерских.
— Помимо этого, — опять вступил в разговор Витте — в Киеве господин Струве успешно осуществляет проект оснащения городской железной дороги новым видом транспорта — конкой на электрической тяге. Она есть только в Англии, Североамериканских штатах, и Франции.
— К сожалению до осуществления этого проекта еще довольно много времени. Но в дальнейшем мы имеем намерение электрифицировать конку в Москве, Санкт-Петербурге, и Одессе, — подхватил Струве.
«Однако!»
А старик вдохновенно продолжал.
Сейчас инженеры завода разрабатывают — первый в мире линейный паровоз с конденсацией пара. Это должно быть оценено на туркестанских железных дорогах… Мы к слову планируем использовать опыт полученный при создании локомотивов для Одессы — мы старались уменьшить вес перевозимой воды…
— Позвольте, на минуточку, Армад Егорович… — оборвал директора Кауфман. Прошу прощения — на заводе точно нет никого кроме нас?
— Э, господин полковник, — разумеется есть. Оставлена смена в котельной и на электростанции — как вы сами видели. Оставлены сторожа — шесть человек. Еще в плавильной — бросить вагранки невозможно…
— И все?
— Несомненно!
— А кто это сюда идет в таком случае?
И в самом деле в цеху дробно отдавались эхом шаги — шло двое или трое. Не прячась — как будто так и надо. Охранная команда дружно потянулась к револьверам.
— Видимо это кто-то из оставленных… Не предупредили… — прошу простить за досадую оплошность, — выдавил Лопушинский.
В сразу после этих слов из за полуразобранного тендера появились два человека — два живых доказательства того что любая самая надежная охрана и самая тщательная подготовка может дать сбой.
Первый — немолодой уже в железнодорожной куртке и шапке с тремя околышами — знаком заслуженного опытного машиниста.
Второй — лет тридцати — с отросшей щетиной, в рабочей блузе картузе и фартуке.
На плече — добрых полторы сажени длиной, чуть ли не пудовый металлический лом с загнутым острием на конце.
При виде стольких важных господ они рефлекторно сдернули головные уборы.
— Здравствуйте, молодцы! — произнес Георгий. Кто будете?
Пожилой несколько растерялся а вот более молодой кажется не особо испугался.
Охрана тем временем сомкнула кольцо вокруг мастеровых.
Один из охранников тихо что-то прошипел несущему лом и тот его аккуратно положил, косясь на напрягающихся стрелков на землю, после чего медленно выпрямился с опаской поглядывая на обступивших его агентов.
— Это вот будет Михей Туркин, — указал он на спутника. Машинист. А я слесарь ремонтного цеха буду — Сысой Лобода. По батюшке — Фомин А вы вашство милосливый государь кто извиняюсь будете? — Ты чего — это ж адъютант царский! — забормотал машинист. — Адъютант? — робко переспросил Сысой. — Бери выше, Сысой — я лучший друг царя! — сделал знак прочим не вмешиваться Георгий. А скажи ка мне Сысой Фомич — как рабочие тут живут? — Ну это… Оно того… Жить можно… — Я… это — я домом своим живу, у меня жена да трое ребятишек. Дочки… Раньше в Москве на заводе Гужона — теперь вот к родне женки перебрался. Дом свой — не то что угол в подвале как в Москве… — А заработок какой? Думаю — не много? — И не говори, милосливый государь, не много — хоть и не так чтобы мало — не более тридцати пяти — сорока рублей за месяц. Мастера то — мастера — по сотне бывает… А мы — когда к празднику зелененькую выпишут и то радость. — Что скажете Аманд Егорович? — Так ведь — вы… эээ поймите — у нас лишь недавно миновал кризис… — развел генерал руками. Не год — с восемьдесят второго по восемьдесят шестой продажи падали. Завод казенных ссуд не имеет-с — живем с выручки. И без того стараемся не снижать тарифы… — А чего ты Сысой не отдыхаешь? — осведомился Георгий. Вроде народ по домам распустили. — Так это…Паровоз вот… обихаживать ужо. Смазывать, ну всякое такое… Вот топку чистить. Резак нужен — он показал на здоровенный лом по-змеиному вытянувшийся на кирпичах пола. Как оказалось на стоянках лежа под паровозом, держа один конец этого резака двумя руками, пропуская его между колосниками топки, нужно подрубать накопляющийся там шлак. — А зачем? — Чтобы значит проходил воздух, иначе топка гореть не будет… — пояснил машинист. — Ну вот — что вы скажете? — повернулся Георгий к инженеру. Не так уж и совершенно ваше детище как посмотрю. — Тут боюсь ничего нельзя поделать! — развел Лопушинский руками. Где уголь там и шлак… И даже если заменить нефтью — то топку все равно придется чистить — форсунки закоксовываются — и это даже сложнее — паровоз для этого должен полостью остыть. Немцы какое то время назад экспериментировали с пылеугольными топками — но насколько я знаю толку не добились. Пока во всяком случае.
Увлекшись разговором с Лопушинским царь не заметил как нервничает Кауфман. По хмурому лицу ходили желваки, руки раздраженно теребили перчатку. Александр Александрович и в самом деле беспокоился. Вокруг — а заводе — десятки если не сотни людей. Люд разный самый — мастеровые — и стачки уже были и буйства — пусть и не на этом заводе. Да еще этот лом… В могучих мозолистых руках небритого здоровяка он неприятно напоминал какое то древнее оружие — вроде альшписа или панцершрека — какими его тевтонские предки крушили доспехи врагов. Он украдкой вытер испарину платком. А Георгий вовсе и не догадывался и близко о чем думает начальник его охраны. Напротив — взирая на этих простых русских мастеровых он преисполнился хорошего настроения. Ему вспомнилось кое-что недавно читаное по германскому вопросу — записки уехавшего в Берлин бывшего ссыльного Виктора Гена уехавшего на жительство в Берлин. Остзейский немец прослуживший полжизни в петербургской Публичной библиотеке, страстно ненавидел все русское, включая музыку и литературу. Еще в 1867 году, он писал что русские — нация варварская и дикая, народ без совести, чести, самодеятельности, спивающаяся и обреченная от этого пьянства выродиться, и еще — что нелепа мысль будто русский может водить паровоз. При этом поводов к столь дикой злобе у его почти что и не было — скорее уж обижаться следовало на «Фатерлянд». Ибо сослан и арестован он был в 1851 году за сугубо германские дела и по просьбе германских властей — как состоявший в переписке с любовницей сужденного к пожизненному заключению немецкого революционера Готфрида Кинкеля. Вину Гена доказать не удалось и он был выпущен на свободу. Но, для верности, власти обязали его под надзором полиции проживать в Туле — целых четыре года.
Показать бы ему если он еще жив вот этих простых мужиков — которые повелевают могучими железными зверьми.
Это Ген был изрядный дурак впрочем. Написал в той же статье «Опять может предстоять решающая битва при Халене, об исходе которой никто не знает. Все это уже было. Монголы, пришедшие из глубины Востока, застряли в Силезии, славяне запросто могут остановиться лишь у Атлантического океана…» Две взаимоисключающие мысли рядом — о том что русские — никчемные дикари и о завоевании ими Европы видимо совсем не смущали немецкого щелкопера. Как и то что в битве при Халене — она же Лигниц — монголы без особого труда втоптали в грязь немецко-польское войско, и увезли с поля битвы целую телегу отрезанных рыцарских ушей.
— Милосливый государь — вернул его к реальности голос Сысоя. Дозвольте мы уж пойдем — а то обеденное время пройдет?
— Да как же иначе! Заодно господа и мы пойдем — хочу узнать чем на вашем заводе потчуют работников. В темной, обширной, с невысокими потолками столовой было довольно народа: машинисты, слесаря, кузнецы… При появлении начальства они повскакивали с мест но уже понявший планы монарха Аманд Егорович махнул им рукой — мол — продолжайте. На обед тут был борщ с большими кусками мяса, на столах стояли хрен и горчица, горы ломтей ситного хлеба. Вторым блюдом была тушеная говядина с жаренным картофелем. Надо бы снять пробу — как полагалось при посещении кораблей и армейских частей. Но это не полк и не броненосец — да и ложки не захватил…
Из за двери выглянул повар — седой уже но в довольно чистом колпаке и фартуке.
Увидя столько важных гостей всплеснул руками.
— Батюшки! Да что ж…
— Вот братец, — улыбнулся Георгий. Хотел пробу в вашей харчевне снять — а столовых приборов то и нет — непорядок!
— Как же нет? — в притворном (а может и подлинном) ужасе сжал местный кухарь руки на груди. Чтоб у Родиона Хребтова и приборов столовых для господ не нашлось?!
С поклоном он нырнул обратно в дверь и через пару минут появился таща блестящий как зеркало луженый судок а сверху него — поставленную стеклянную тарелку со вторым и хлебом — в ней — ложка и вилка из нейзильбера.
Георгий устроившись за угловым наскоро обтертым столом снял пробу.
Скоса он не без тайного самодовольства посмотрел как вздрогнул Струве — что если харчи не устроят гостя?
Но еда в самом деле была недурна — хозяева Коломенского паровозостроительного не экономили на еде для работников.
— Вижу — кормят вас неплохо? — сообщил он отложив ложку. — Да — верно говорите милосливый государь! — сообщил Сысой тоже успевший проглотить свою порцию. С этим не обижают. Вот у Гужона с Бромлеем в столовой помню — чего было? Каша ячная да солонина или «гусак». — Так что — у Гужона вас гусятиной кормили? — изумился Георгий. — А ваша милость извиняюсь — улыбнулся рабочий. Не тот гусак что га-га… Это внутренности бычачьи… Одно слово, собачья жизнь была, — продолжал рабочий, — а иной раз и собаке дворовой позавидуешь. Слава Богу в Коломне место нашел — жить можно. — Гужон значит…Ну ладно. Спасибо Сысой… Георгий сунул руку в карман черт — денег то и не взял! Зачем царю деньги? Но тут рука его нашарила металлический кругляш. На свет появилась монета в пять рублей — образец недавно отчеканенный — с его портретом. Как раз перед поездкой с монетного двора приносили. — Держи! Только уговор — не пропей — купи жене и детишкам чего-нибудь или сапоги новые. Царь вот не пьет. Весь вид мастерового выразил недоверие — неужто царь может не пить? Царь — и не пить? Так он и стоял вертя монету в руках а потом внимательно вгляделся в профиль на золоте… И пошатнулся.
— Ва… Ваше вели…
Следом за ним как о волшебству узнали и прочие. Опять повскакали с мест, начали наперебой кланяться… Повар даже рухнул на колени — видать вспомнил годы юности — годы «крепости»…
— Полно тебе, старинушка! — рассмеялся Георгий. Государь всероссийский твое угощение одобряет! («Вот черт — и денег больше нет — не у Витте ж взаймы просить?»)
* * *— Я кажется первый из царей после Петра Великого что посетил завод… — высказался Георгий уже садясь в вагон.
— Вовсе нет Ваше Величество, отозвался Кауфман. К примеру Николай Павлович, ваш августейший пращур не раз посещал Тульские заводы. Он даже лично участвовал в изготовлении ружей — обрезал на прессе замочные курки, нарезал пазы в штыковой трубке. Даже лично взял в руки молот и самостоятельно заварил ствол для ружья. Я видел это ружье в заводском музее когда ездил принимать в Тулу митральезы.
Георгий мысленно вздохнул.
Такое может быть только в России — император самолично изготавливал оружие находя для этого время а под конец его правления оказалось что у врага ружья совершенные нарезные а у русских гладкоствольные!
Как такое можно объяснить? Ведь не чей-то злой умысел, разгильдяйство, или тем более предательство, или происки врагов. Нет — просто в России есть некоторые вещи которые не меняются веками… И одна из них пока гром не грянет — не перекреститься ни мужик ни монарх!
«Но я больше этого не допущу! Струве надо дать все же Анну I-й степени. А господину Лопушинскому — пожалуй все таки Станислава II-й. Как поляку ему будет наверное лестно»
* * *— Вот ведь! — прочувственно всхлипывал слесарь Сысой Лобода. Вот ведь…
В полутемной зале небогатого домишки жена прихорашивалась так и сяк примеряя платок — пока дочки радостно пища грызли пряничных петушков. Вот ведь! — не находил он слов. Да разве ж я думал… — Ну, так как же? Я ж говорю — и помыслить страшно! Ведь это не то что… В два слова дело понять может: не как кто… Одно слово — царь!
* * *История эта имела еще одно неожиданное продолжение. «Парадный» прибор какой держали в столовой для инженеров и иного начальства что задумает перекусить, был установлен там же под стекло в особом ящике — такая мысль пришла Родиону Хребтову (к слову награжденному от щедрот заводоуправления конторы пятнадцатью рублями). Молва разнесла это по России — и вскоре то на одном заводе то на другом в столовых появились особые императорские приборы — иные на кухнях в особых складнях, а иные и в таких же ящиках под стеклом — вдруг да навестит завод Его Величество и захочет снять пробу. Это вызвало ехидные салонные шуточки, а простонародье даже передавало из — уст в уста слух — мол переодевшись мастеровым царь тайно навещает заводы и смотрит — не кормят ли его подданных тухлятиной выжиги-купцы?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЦАРСКАЯ ВОТЧИНА
Глава 1
Должен сказать — мы прибыли сюда не вовремя — наш город особенно хорош в мае когда цветут вишневые сады, а дома тонут в их белой пене, — высказался Танеев украдкой поправляя котиковую шапку — «пирожок».
— Да — вы наверное правы… — рассеяно сообщил император. И еще раз внимательно оглядел Успенский собор.
Подобно исполинскому богатырю в золоченом шеломе стоял он над кручей.
А ведь этому зданию семь веков — почти столько же сколько знаменитому Нотр-Дам-де-Пари. Он старше и Кельнского собора и Лувра…
Когда-то первый государь владимирский князь Андрей замыслил его не только главным храмом владимирской земли, но и оплотом державного величия. И более того — в будущем главным храмом России — как Владимир претендовал стать «главой всем», забрав первенство у погрязшего в междоусобицах Киева.
Но Всевышний судил иначе… Но и в века ига, собор этот — со своей главной святыней — чудотворной иконой Богоматери, дважды спасенной от огня, он привлек архипастырей Русской церкви и около ста лет был соборным храмом митрополитов всея Руси.
— Вы правы. Сергей Иванович, — зачем то повторил он.
Стоя на гребне оплывшего старинного земляного вала именовавшегося не особо благозвучно — Козлов — царь всея Руси обозревал одну из своих столиц.
Да — именно так — ибо в титуле Георгия значился и великий князь Владимирский.
Странная однако мысль — вот этот небольшой сонный город — его столица. Тоже столица.
За его спиной возвышалась иссиня белая в морозом воздухе громада Дмитровского собора. Перед ним — заснеженная ширь лесов. Справа вздымает свой купол Успенский собор. Справа белеет стена древнего Рождественского монастыря.
На фоне великолепных зимних пейзажей красуются белокаменные храмы, в которых почему то чудиться что-то античное. А дальше чумазые избы и избенки, крытые соломой и тесом, кабаки, трактиры, пустыри и торговые ряды…
Дома в городе почти сплошь деревянные, с завалинками, совсем как в глухой деревушке, мостовые — бревенчатые или из фашинника; лишь несколько главных улиц было кое-как замощено камнем. Улицы вились прихотливо, то сужаясь, то расширяясь, то завершаясь тупичками.