Увидев плюшевого медведя, всунутого в распоротый живот ребёнка, Альберт медленно снял очки, провел ладонями по лицу к вискам, по волосам, и, сцепив пальцы на затылке, запрокинул голову. Пару минут смотрел в плохо побеленный потолок.
Фотографии явно профессиональные... Откуда эти файлы у Лео?
...Трупы со следами пыток, на телах огнестрельные, колото-резаные раны, у многих связаны руки и ноги. Эти люди были уже из добитых. По официальной версии, сначала колонны беженцев бомбили и с гор вели штормовой огонь. Дорогу назад, в Катамарку, беженцам отрезали, превратив ущелье в настоящий котёл, откуда ни у кого не было шансов выбраться живыми.
Лео собрал сотни фотографий. После трагедии выход к ущелью имели только войска Федерации. Надо думать, они и обеспечили журналистам Севера доступ к месту массовой бойни. Масштаб преступления был настолько точно отражён на этих кадрах, что Альберт понял, на чём основывались предположения Лео: отряды ополченцевбыли недостаточно скоординированы и не настолько хорошо вооружены,чтобы провести подобную этническую зачистку.
От недавно установившегося душевного равновесия не осталось и следа. Закрыв фото-файлы, Альберт вытащил из разъёма флешку. Взял в руки конверт и хотел убрать его в ящик стола, но тот выскользнул из пальцев и в падении выпустил из своего нутра клочок бумаги, как самка кита — детёныша из беременного брюха.
Это оказался всего лишь обрывок блокнотного листа, на котором обнаружились три имени, в спешке нацарапанные Лео:
Пол Стюарт.
Эдвард Стюарт.
Майкл Уэллс.
Глава 2
Грег Киссинджер, член парламента от Консервативной партии, приехал в офис задолго до семи утра. Забираться в кабинет, обкладываться законопроектами и отвечать на сообщения, оставленные на автоответчике, в такую рань ему не хотелось. Киссинджер предпочёл посидеть на ступенях перед офисом и допить утренний кофе. Сегодня ему предстояла важная встреча, и разговор, который Грег планировал, требовал значительных усилий. Главным образом, потому, что предстояло переубедить человека, который, — Киссинджер знал это наверняка, — свои решения менял редко, с большим трудом и неохотой.
Посетитель, ожидаемый Киссинджером, возникал в его жизни ровно раз в год. Чаще ограничивался телефонным звонком, спрашивал, как поживают дети-внуки, как здоровье, и на просьбу навестить старика отвечал неизменным: «Заеду завтра до полудня». Дальше всё могло развиваться по одному из двух сценариев.
«До полудня» означало, что столь долгожданный гость вполне может прибыть гораздо раньше, чем Вэнди, личный секретарь Киссинджера, отопрёт тяжёлые двери в приёмную. В этом случае он подождёт минут пятнадцать на ступенях, быстро потеряет терпение и уедет по своим делам, совершенно игнорируя тот факт, что появился на пороге офиса до начала рабочего дня. Через пару часов позвонит, скажет, как сожалеет, что они с Грегом разминулись, и что обязательно зайдёт как-нибудь в другой раз.
«До полудня» также означало, что он может заскочить в обеденный перерыв на пять минут. Не откажется выпить чашку кофе, задаст несколько вежливых вопросов, с лёгкой иронией отобьётся от малейших попыток разузнать что-либо о его жизни и ровно на шестой минуте, сославшись на неотложное и срочное дело, попрощается — чтобы в течение следующего года опять успешно избегать встреч и звонков.
Раньше это не имело никакого значения. Грег выслушивал очередной поток извинений и заверений, вспоминал красивую черноволосую женщину, ведущую за руку упитанного малыша по коридору Здания Правительства, улыбался — и прощал. Чего уж там врать себе на седьмом десятке — был влюблён в неё, как мальчишка.
При последнем телефонном разговоре с Ларри он только и заметил:
— За минувшие десять лет ты отточил до совершенства искусство избегать старых друзей твоего отца.
На том конце провода раздался сухой смешок:
— Я берегу собственные нервы. Прошлый раз, когда мы с тобой виделись, Грег, ты заметил, что я как две капли воды стал похож на моего благословенного папашу. После этого меня две недели терзали ночные кошмары, и я боялся смотреть в зеркало.
— Если бы ты догадался улыбнуться своему отражению, у тебя были бы шансы убедить себя, что я не прав. Твой отец, при всех его талантах, был редкостный зануда — тебя это миновало, — и, не дав собеседнику возможности ответить, Грег резко сменил тон с шутливого на серьёзный. — Ладно, заканчивай дурачиться. Тут такое дело... Мне необходимо с тобой поговорить. Выкрои время для старика? Разговор нам предстоит обстоятельный, поэтому не надейся отделаться несколькими минутами, освободи под него пару часов.
«Заскочу завтра до полудня»... Киссинджер был готов поспорить на что угодно, что в этот раз события будут развиваться по сценарию номер один, поэтому приехал в офис пораньше. Чёрта с два этот мальчишка соскочит у него с крючка, хотя наверняка уже готовит речь вроде: «Я заезжал утром, у тебя никого не было, а подождать — прости, Грег, время поджимало». Но давно званый визитёр неожиданно появился на пороге приёмной ровно в десять, когда Грег, чтобы как-то отвлечься, возился с новой операционкой.
В приёмную вошёл мужчина лет тридцати пяти, высокий, крепко сбитый, с армейской выправкой. Жёсткие черты его лица мгновенно смягчились, стоило ему только сердечно улыбнуться Вэнди, которая услужливо выскочила из-за стола, чтобы принять из его рук пальто. Киссинджер отметил её поспешность и усмехнулся про себя. Стюарт-младший — вальяжный, улыбчивый, с длинными пальцами пианиста и взглядом человека, обретшего внутренний покой и баланс, даже если за этими радостями жизни ему приходилось периодически нырять на дно бутылки, — умел нравиться людям.
— Дорогуша, я уже и не думал, что ты приедешь, — воскликнул Киссинджер, крепко обнимая своего посетителя, ответившего ему таким же сердечным объятием, и тут же обратился к секретарше: — Вэнди, сообрази-ка кофе для меня и мистера Стюарта.
— Мне пришлось потратить некоторое время, чтобы найти тебя по новому адресу. Господи, Грег, Хинтонберг? Вот уж не думал, что ты выберешь такой неспокойный район для своего офиса! — ответил Стюарт с необыкновенной нежностью и мягкой иронией в голосе. — Тебя потянуло на приключения или ты просто вампиришь на молодёжи?
Хинтонберг был одним из самых противоречивых мест в Оресте. Всего сто лет назад — обычный промышленный район, после войны он заселялся, в основном, студентами. Квартиры здесь были дёшевы, ибо окна жилых домов чаще всего выходили на какую-нибудь заброшенную фабрику или помойку. Постепенно студентов сменили люди свободных профессий: художники, актёры, музыканты. В первые послевоенные годы в столицу стали возвращаться отслужившие призывники и контрактники, охочие до любви и развлечений, и Хинтонберг вечерами «освящали» своим присутствием сотни проституток. Под строгим надзором сутенеров они, как охотничьи борзые, выслеживали очередного «джона», изголодавшегося по женскому телу. Но этому местная полиция быстро положила конец — Ореста была правительственным городом, следовательно, даже самые злачные её места должны были выглядеть благопристойно.
Однако район продолжал сохранять свой неформальный дух. Со временем здесь стали обычным делом спонтанно возникающие прямо на улицах концерты; здание самой большой фабрики купила и переоборудовала под свои нужды местная кинокомпания; стены домов то и дело вспыхивали очередным граффити, а в патио местных ресторанов можно было увидеть ярко одетых молодых людей с длинными волосами.
И если бы кто-то спросил Грега Киссинджера, почему для офиса выбрано именно это место, он наплёл бы, что любит после работы пройтись по базару либо зайти в какую-нибудь галерею. Или же выпить стопку в баре, где он окажется единственным, кто одет в строгий деловой костюм и чисто выбрит. (В этих барах он также частенько бывал единственным, кому за шестьдесят). И это было почти правдой.
Дело в том, что он любил молодость города. Хинтонберг, с его маленькими, аккуратными, всегда пустующими церквями, шумными ресторанами и барами, которые долгими летними вечерами заполнялись веселящимися парнями и девчонками, одетыми в мешковатые штаны, майки, дурацкие шапочки, подходил ему, как ничто лучше. Дань своему возрасту и положению Киссинджер уже отдал, купив двухэтажный особняк, — прямо возле церкви, которую давно уже никто не посещал. Дом его, облицованный кирпичом, с тяжёлыми чёрными перилами на крыльце, располагался в маленьком тенистом садике, где у фонтана склонялись пышнотелые мраморные нимфы. Грег полагал, что сделал более чем достаточно, чтобы выглядеть респектабельно. Собственно, так он выглядел всю свою жизнь, но под старость стал испытывать сильнейшую тягу к беспечной юности — своей молодости у него не было, и теперь он наслаждался чужой.
Сейчас он отшутился в тон собеседнику:
— А ты чего спрашиваешь? Да и чего тебе бояться? Ты-то стареешь, приятель: смотри, морщины появились. И седые волосы в наличии. Вампирить на тебе — безнадёжное дело!
— Я тоже рад тебя видеть, Грег, — посетитель расхохотался.
Грег улыбнулся в ответ.
— Спасибо, что отозвался на просьбу. Пойдём в кабинет, о многом надо поговорить.
Вэнди расставила кофейные приборы на столике из орехового дерева и поинтересовалась, что предпочитает мистер Стюарт — молоко или сливки. Мистер Стюарт предпочитал чёрный кофе. И нет, никаких бисквитов. И он уже позавтракал, так что только чёрный кофе — это всё, что ему нужно.
Киссинджер, казалось, не замечал лёгкой навязчивости своей секретарши. Не то, чтобы его гость обладал особенно привлекательной наружностью (хотя в юности был очень смазлив), но Грег признавал за ним то самое мужское обаяние, харизму, которая тридцать лет назад привела к власти его отца и дядю. Потому Грег закрыл глаза на лёгкий, едва уловимый флирт Вэнди с посетителем. Ради бога, она не первая и не последняя. Пусть потом рассказывает своим подружкам, каково это было — положить руку на плечо самого Валерана Стюарта и спросить несколько раз, уверен ли он, что предпочитает кофе без сливок. И про то, как мистер Стюарт без тени раздражения, мягко, тихо, с неуловимо точной фразировкой истинного северянина отвечал ей, что, да, он абсолютно уверен, только чёрный кофе.
Всех этих девочек, охваченных стюартоманией, Грег уже видел лет тридцать назад. Они, конечно, давно постарели — одни замужем за пузатыми обывателями, другие разведены и с гордо поднятой головой шагают от одного любовника к другому; их груди обвисли, а губы покрылись паутинкой морщин, их дети выросли и покинули отчий дом — но где-то глубоко в душе они всё те же девчонки, попавшие под обаяние мужчины, который вроде бы только стремился сохранить Федерацию сильным государством, а на самом деле положил начало самой кровопролитной войне в регионе.
— Да-а, — протянул Грег Киссинджер, облокотившись на ручку кресла. Потом подался вперёд, как старый кот-мышелов перед прыжком, в то время как его собеседник откинулся назад, по-барски заложив ногу за ногу, и рассматривал старика со смесью любопытства и нежности. — И всё-таки, ты стал совсем похож на отца. Только взгляд как у Елены. Она всегда жалела стариков.
— Помилуй, Грег, ты последний человек на этом свете, кто заслуживает того, чтобы его жалели, — рассмеялся Стюарт.
— Стариков жалеют, чтобы осознать себя в очередной раз молодыми и сильными и подумать: «Ну, у меня ещё есть время». В жалости к старикам есть что-то от самоутешения.
— Я тебя не жалею. У тебя была чертовски хорошая жизнь...
— Была? Ты хочешь сказать, что я скоро сдохну? — и поймав момент, когда на лице собеседника отразилось замешательство, расхохотался, подался вперёд и хлопнул его по плечу. — Э, приятель, я просто стебусь, как выражается местная молодёжь. Никогда бы не подумал, что на старости лет подцеплю их сленг и введу в свой лексикон пару новых словечек.
— Ты позвал меня, чтобы поделиться тем, как на досуге расширяешь свой словарный запас?
— Ага, небось, сидишь тут и думаешь, зачем старому дураку Киссинджеру понадобилось вытаскивать тебя из забвения, точно какую-нибудь долларовую статуэтку, полученную за удачный гол в шестом классе и лет сорок пролежавшую на чердаке под слоем пыли?
— Лестное сравнение, ничего не скажешь. — Стюарт фыркнул и потянулся за чашечкой кофе.
Грег внимательно следил за его лицом, пытаясь уловить следы досады или раздражения, но собеседник сохранял доброжелательную улыбку, и когда его взгляд столкнулся с глазами Киссинджера, в светлых глазах прыгали чёртики.
— Ты — талантливый парень, — Киссинджер начал с заранее подготовленного вступления, — какого чёрта занимаешься ерундой? Какие-то благотворительные общества, незначительные должности...
— Дедушка, упокой господи его душу, позаботился, чтобы я до конца дней своих мог заниматься тем, чем хотел бы заниматься всю жизнь: пить, есть, спать, трахаться и периодически отдавать долг обществу — перефразируя тебя же, чтобы чувствовать себя полезным. Потому что долг обществу, как и супружеский долг после двадцати лет брака, это нечто, что хотелось бы забыть, как страшный сон, но совесть не позволяет.
— Откуда ты знаешь? Ты никогда не был женат.
— Я наблюдательный.
— Кстати, а как эта твоя подруга, Маргарет? Вы уже лет пять вместе, неужели она тебя ещё не довела до алтаря?
— Она ведёт меня туда, взяв на короткий поводок. Мне остались считанные километры.
Стюарт, похоже, решил сегодня до конца придерживаться в разговоре насмешливого тона. Был на редкость смешливым мальчишкой, стал вечно иронизирующим по любому поводу мужчиной.
— Господи, — Грег с видимым удовольствием потрепал молодого мужчину по плечу, — у тебя не только её взгляд, ты, как Елена, и за словом в карман не полезешь. Твой отец давно бы уже отчитал меня за тон, манеру разговора — и вообще — что я тут себе позволяю. Серьёзный был мужик, без намека на чувство юмора.
— Мне тоже так казалось, — отозвался Стюарт, не спуская с Киссинджера доброжелательного улыбчивого взгляда, но Грегу показалось на мгновенье, что он напрягся. — Однако своеобразное чувство юмора у него было. Слушай, у тебя тут точно только кофе подают?
— Тебе сегодня — только кофе, — строго отозвался Грег, — нам предстоит большой разговор.
— Понятно, тот разговор, после которого только текила поможет прийти в себя... — пробормотал Стюарт.
— Ты сохраняешь своё членство в партии, не так ли?
— Как примерный патриот, которому больше некуда девать деньги, а что?
— Я знаю, в прошлом году ты спонсировал избирательную компанию Харпера. Сколько ты поставил на эту лошадку?
— Он мне обошёлся в пару миллионов. Не сказать, что я был очень счастлив. Харпер полнейший бездарь. Мне иногда казалось во время теледебатов, что он не понимает адресованных ему вопросов.
— Харпер терялся перед камерами. Мы этого не могли предвидеть. И ты был прав, выборы Харпер проиграл. Сейчас в партии ему активно ищут замену. В мае будет съезд, на котором пройдут выборы следующего главы.
Конечно, он был сыном своей матери. Таблоиды называли Елену «Диким Ветром». Приличия, правила? А чем их запивают? И ведь добрейшая была баба, но без царя в голове, сплошной импульс, одни эмоции. Эдвард Стюарт женился поздно, в тридцать восемь, на девушке младше него лет на двадцать. Суровый политик-одиночка вдруг влюбился в молоденькую кокетку, которая вскоре подарила ему очаровательного малыша.
Но мальчику со странным средневековым именем Валеран не было и пяти лет, когда Елена умерла от передозировки. Эдвард даже не пришёл на её похороны. Не смог простить того, что она сделала с его репутацией, а также её легковесности, беспечности. Но больше всего — не смог простить ей её собственной смерти. Похоже, даже маленького сына считал виноватым в том, что тот не удержал её от дурных привычек. Многое, вероятно, Эдвард не мог простить и себе, но любые попытки заговорить о Елене пресекал высокомерным молчанием.
Грег внимательного всматривался в собеседника. В Елене была бездна обаяния, её сын унаследовал от неё и харизму, и северные скулы, но вот есть ли у парня те качества, которые необходимы политику? Грег надеялся увидеть в Валеране что-то и от отца... Стюартовскую неистощимую энергию, быструю реакцию на любой неожиданный кризис, способность противостоять общепринятым убеждениям, вести за собой, выбирать единственно верный момент для броска... Но сейчас Грег видел перед собой только изнеженного, ленивого мужчину. И тем не менее, движимый инстинктом человека, пережившего всевозможные штормы того неспокойного, неустойчивого и опасного океана, что именуется политикой, он решился произнести то, ради чего и позвал Валерана сегодня:
— Я хочу предложить тебе лидирующую позицию в партии на ближайшие три года и в конечном итоге кресло премьер-министра, — произнёс он медленно и внушительно, словно был скульптором, а идея была куском гипса, которому он придавал нужную форму.