— Да, какое же? — тоже заинтересовался Жоголь.
— Глеб, вы, кажется, историк, — посмотрел на Ярцева Решилин. — Наверное, можете рассказать подробнее моего.
Взоры всех обратились на Глеба.
— В общем, это для учёных до сих пор загадка, — немного робея, начал он. — Видите ли, ещё с двенадцатого века в Успенском соборе Владимира пребывала чудотворная икона. Очень почитаемая святыня Северо-Восточной Руси. Называлась она Владимирская богоматерь. И вот в тысяча триста девяносто пятом году, когда над Москвой нависла смертельная угроза — на престольную в это время надвигались орды Тамерлана, — великий князь Московский по совету митрополита Киприана решил перенести икону в столицу. Заметьте, враг уже захватил Елец… И как только Владимирскую богоматерь доставили в Москву, Тамерлан ни с того ни с сего вдруг повернул назад и ушёл в степи. Понимаете, без всякой объяснимой причины! Для историков во всяком случае.
— Почему же необъяснимой, — слегка улыбнулся Феодот Несторович. — Святая Мария всегда почиталась как заступница русского народа. Так и говорили тогда — крепкая в бранях христианскому роду помощница…
Ярцев хотел было возразить, что скорее всего поведение Тамерлана объяснялось куда более прозаически — например, болезни, падеж лошадей или смута, да мало ли что ещё — просто об этом не имелось пока документов и свидетельств. Но не решился.
Да и всеобщее внимание переключилось на подошедшего Алика. Блюдо с шампурами, на которых ещё шипело с румяной корочкой мясо, исходящее немыслимым ароматом, водрузили на середину стола.
Первый бокал подняли за Еремеева, что тот воспринял как должное. А похвалу Алик действительно заслужил: шашлык был нежный, сочный, прямо губами можно было жевать.
Ярцев отметил, что Тимофей Карпович не сел за общий стол, продолжая возиться у очага. Что касается Ольги — она все время была на ногах: то хлеба подрежет, то поднесёт ещё из дома овощей, на которые напирали гости, то, убрав использованные бумажные салфетки, положит новые. Освободившиеся шампуры она мыла в тазике, а Еремеев тут же насаживал новую порцию мяса.
Глеб почувствовал, что тяжелеет, грузнеет от сытной еды. Да и вино действовало расслабляюще. Впрочем, остальных тоже, видимо, разморило. Феодот Несторович и Пётр Мартынович ударились в воспоминания.
— Трудные времена выпали на вашу юность, ой нелёгкие, — качал головой Пётр Мартынович. — Послевоенная разруха…
— Знаете, теперь трудности как-то забылись, осталось только светлое, — с ностальгической грустью произнёс хозяин. — Иной раз думаю: самые лучшие годы жизни…
— Вот-вот, молодость! Ей все нипочём! Смотрел я на вас, худых, в заплатанных штанах, и так вас жалко было. Вспоминаю дни, когда выдавали месячный паёк… Вот праздник был! Не забыли?
— Ещё бы! У меня до сих пор во рту вкус того чёрного хлеба с мякиной, яблочного повидла. А уж омлет из американского яичного порошка! Деликатес! Дня три стоял пир, а потом снова впроголодь. И ничего! Радовались жизни, с девчонками в кино, на танцы бегали. Вот с одёжкой была сущая беда. Но голь, как говорится, на выдумки хитра. Недостающие детали одежды дорисовывали прямо на голом теле. Хорошо художники. Получалось очень даже натурально: носки, тельняшка… Правда, завхоз страшно ругался, что краски изводим, не хватало для занятий.
— Только ли красок! Холсты и кисти — тоже проблема. А какая была тяга к учёбе! — продолжал Пётр Мартынович. — С практики привозили по двести — триста этюдов. Не то что теперь! У нынешних студентов художественных институтов всего завались. Даже такие фломастеры, которыми в самый лютый мороз писать можно… А почему-то двадцать — тридцать этюдов за практику считается пределом.
Их беседу прервал зуммер. Глеб удивлённо огляделся: откуда? Тут Решилин взял со стула телефонную трубку… без проводов, но с антенной. Это ещё больше заинтриговало Ярцева. За столом все притихли.
Глеб, распираемый любопытством, спросил Вику, что это за электронная диковина.
— Никогда не видел? — удивилась девушка.
— Откуда?
— Феодоту Несторовичу привёз один почитатель — японец. Действует в радиусе не то двухсот, не то пятисот метров от аппарата.
— А можно такой достать?
— В Москве все можно, — улыбнулась Вербицкая.
Решилин закончил разговор, и тут подоспела вторая порция шашлыка.
— Оленька, если не сядешь с нами, тут же поднимемся и уедем! — с шутливой серьёзностью пригрозил Жоголь.
Хозяйка стала отнекиваться, но Леонид Анисимович чуть ли не силком усадил её рядом с собой, положил на тарелку овощей, выбрал лучший шампур с шашлыком и налил вина.
— Штрафняк, — сказал он с улыбкой. — До дна.
— Тогда, за вас, — выпила Ольга.
Она поинтересовалась, что слышно о бывшем директоре гастронома, которого недавно арестовали.
— Все ещё идёт следствие, — ответил Жоголь.
— А новый навёл порядок?
— Цареградский? — Жоголь зло усмехнулся. — Наве-ел!.. Одного хапугу посадили, другого поставили, ещё похлеще.
— Батюшки! — всплеснула руками Ольга. — Неужто?.. А в «Вечерке» на прошлой неделе его статья была. Цареградский прямо громы и молнии мечет на головы взяточников и расхитителей!
— Клюнула, значит? — покачал головой Леонид Анисимович. — Впрочем, не только ты. Знаешь, где он до этого работал? В Минторге, заместителем начальника главка.
— По шапке дали, что ли?
— Ход конём! Заявил, что готов возглавить любой проворовавшийся магазин! Обязуется, мол, сделать из него образцовое предприятие? Тоже мне, новая Гаганова выискалась! Короче, назначили с помпой. Хотели прежний его оклад сохранить, нет, отказался. Эксперимент, говорит, должен быть чистым. Опять же на свой политический капитал работал! Более того, сам, представляете, сам директор гастронома простоял одну смену за прилавком! Личный, так сказать, пример. И ещё просил не афишировать свой, так сказать, подвиг. И ведь верно рассчитал — подхалимы, естественно, растрезвонили повсюду. Через несколько дней бац — съёмочная группа с телевидения! Интервью и так далее… Не смотрели?
— Нет, — ответила Ольга.
— Зато теперь стрижёт купоны без зазрения совести.
— В каком смысле?
— Обложил данью заведующих секциями, а те — продавцов. — Жоголь с усмешкой посмотрел в сторону Глеба. — Как когда-то завоёванные страны.
— Так ведь и прежнего вашего директора за это посадили, — сказала Ольга.
— Тот неумно работал. Брал сам, а то, что собирал, почти все отдавал.
— Кому? — не унималась хозяйка.
— Кому… Наверх, ОБХСС, ревизорам, грузчикам да шофёрам. Себе оставлял, можно сказать, рубли. А Цареградский почти весь навар кладёт в свой карман. И поборами занимается не лично, а через своего «шестёрку» — старшего товароведа Ляхова. Прежнего-то новый директор уволил. С Ляховым Цареградский ещё со студенческих лет вась-вась, в одной группе в институте учились.
— Значит, директор берет взятки с завсекциями, — загибал пальцы Пётр Мартынович, — те — с продавцов… А продавцы?
— С покупателей, дорогой мой, с вас, откуда же ещё! — ответил Леонид Анисимович. — Обсчёт, обвес…
— Но каким образом? Я вчера покупал в универсаме колбасу: электроника. Вес — до грамма, цена — до копейки.
— Э-э, — протянул с улыбкой Жоголь. — Техника в руках человека! Вон в одном московском ресторане поставили финскую электронную кассовую систему. И что вы думаете? Её быстренько вывели из строя.
— Не знаю, не знаю, — бормотал Пётр Мартынович в замешательстве. — Видеть, что творится, и…
— Дорогой Пётр Мартынович, попробуйте залезть в мою шкуру, — обиделся замдиректора гастронома. — Ну пойду в управление, в министерство, скажу: Цареградский — взяточник! Там, естественно, спросят: где доказательства? Никто же не признается! А мне ещё и аукнется: порочу передового директора! Разве не так?
— Неужто нет других способов?
— Писать анонимки? Не в моем характере. Если я имею что сказать, то делаю это в открытую. Хотя на меня и смотрит кое-кто: взяток не беру, продукты не ворую. Белой вороной считают.
— Ох и не сладко, наверное, вам, Леонид Анисимович! — посочувствовала хозяйка.
— Как в стае волков, — осклабился Жоголь.
— Как же они вас терпят? — спросил Пётр Мартынович. — Недаром говорят: с волками жить — по-волчьи выть. А вы не желаете. Не растерзают?
— Сдюжим, — улыбнулся Леонид Анисимович.
— Когда же начнут наводить порядок в торговле, а?
— Сначала нужно вырвать всю сорную траву! — решительно сказал Леонид Анисимович. — С корнем!
— Куда уж больше. Только и читаешь в газетах: там арестовали целую группу, там посадили чуть ли не всех ответственных лиц.
Пётр Мартынович вдруг спохватился, глянув на часы:
— Как ни славно с вами сидеть, а нужно в город. Пока обойдёшь всех чиновников, соберёшь десятка полтора подписей…
— Мы тоже скоро в Москву, — сказал Жоголь. — Хотите, подбросим?
— Вот было бы здорово! — обрадовался Пётр Мартынович, и, смущённый, попросил Решилина показать свои картины.
— Ради бога, — просто ответил художник.
Гости двинулись к дому.
Глеб спросил у Вики, кто занимает спальню, где он переодевался.
— Феодот Несторович… А что?
— Словно келья отшельника. Библия…
— Его настольная книга.
— А семья у Феодота Несторовича есть?
— Нет.
— Он что, никогда не был женат?
— Когда-то в молодости был. Разошёлся. Говорит, мешало ему писать картины, полностью отдаваться живописи.
— Прямо по Толстому…
— Что ты имеешь в виду?
— Лев Николаевич где-то высказал мысль: если, мол, сильно полюбишь женщину, то не сделаешь того, что задумал в жизни.
— А сам был очень привязан к Софье Андреевне. Вон сколько детей наплодил.
— Великие люди толкают идеи, но вот всегда ли следуют им? — усмехнулся Глеб.
Ярцев оделся — появиться в плавках в мастерской посчитал кощунством — и поднялся на второй этаж. Он невольно зажмурил глаза: после полутёмной лестницы огромная, во весь этаж, комната полыхнула ярким освещением. Один скат крыши, — его не видно, когда идёшь от ворот к берегу, — был застеклён, и солнце заливало помещение. Его свет словно ещё больше раздвигал стены. Пахло свежеструганым деревом, олифой.
Решилин, Жоголь и Пётр Мартынович, стоявшие в противоположном конце у небольшого верстака, словно затерялись в этом пространстве.
Ярцев огляделся. Куда ни посмотри — везде картины.
Пересекая мастерскую, Глеб ощутил странное волнение — словно вступил в храм.
Решилин держал в руках доску для будущей картины.
— Я, видите ли, не признаю холст, — объяснил он. — Разве можно сравнить! — Художник нежно погладил обработанную золотистую поверхность, на которой были чётко видны ровные, будто под линейку, линии волокон.
— Что за дерево? — спросил Пётр Мартынович.
— Липа… Лучше всего. По ней и работали наши славные предшественники… Можно, конечно, и другое. Главное — чтоб ни единого сучка! Тогда краску не разорвёт, не раскрошит и за двести — триста лет! Даже больше.
— А какими красками пользуетесь? — продолжал расспрашивать Решилина его бывший учитель.
— Сам готовлю, — Феодот Несторович показал на длинный массивный стол, уставленный банками, бутылками, коробками, ящичками, ступами, разноцветными камешками и кусками янтаря. — По старинным рецептам.
— Где же вы их раскопали? — удивился Пётр Мартынович.
— Пришлось потрудиться… По крохам отыскивал. В древних рукописях, по монастырям ездил, храмам… Да и сам экспериментирую. — Художник улыбнулся.
— Ольга называет меня алхимиком.
Он взял банку, отвинтил крышку.
— Олифа? — вопросительно посмотрел на хозяина Пётр Мартынович, принюхиваясь к духовитому запаху.
— Да, — кивнул Решилин. — Покроешь картину — краски словно живые! А чтобы добиться идеальной прозрачности, стойкости — не один и не два дня нужно простоять на ногах. — Феодот Несторович кивнул на газовую плиту. — Масло идёт только конопляное или маковое. Но главный секрет — вот он! — Решилин поднял со стола кусочек янтаря, повертел в руках. — Тут все зависит от того, как его истолчёшь. Надобно тонко-тонко, чтобы — как пух! Потом разогреешь посильнее, пока янтарь не потечёт, — и в кипящую олифу. Такой янтарной олифой пользовались в старину в исключительных случаях — для особо чтимых, драгоценных икон.
— Господи, это же адский труд! — восхищённо и почтительно произнёс Пётр Мартынович. — Какое же надо иметь терпение?
— А вспомните, как при Рублёве готовили материал для грунта под фрески… Известь гасили сорок лет. Представляете, сорок! — поднял палец Решилин. — Оттого мы с вами и можем наслаждаться их творениями через пять веков!
— Даже больше, — решил снова продемонстрировать свою эрудицию Ярцев. — Например, в Успенском соборе Кремля, построенном ещё при Иване Калите, в тринадцатом веке…
— Простите, Глеб, тут вы не точны, — мягко возразил Феодот Несторович.
— Того храма, увы, давно не существует. Как и росписей. На этом месте теперь стоит другой, с тем же названием.
— Разве? — растерянно пробормотал Глеб. Ему хотелось сквозь землю провалиться за свою оплошность.
— Да-да, в четырнадцатом, — повторил художник. — Но вы правы, что сохранились шедевры русской иконописи ещё более раннего периода… Вот, например.
Решилин подошёл к небольшой иконе в богатом серебряном окладе, висевшей на стене. Гости — за ним.
— Георгий Победоносец, — продолжал хозяин. — Любимый русским народом святой, его защитник. Одиннадцатый век! И какое высочайшее мастерство! На таких образцах и учился Рублёв. Эта икона составила бы честь любому музею мира. Даже таким, как Британский или Лувр! Один американец, увидев у меня эту икону, с ходу предложил пятьсот тысяч…
— Долларов? — уточнил Ярцев, поражённый такой цифрой.
— Рублей. По золотому курсу. А это куда больше, — пояснил Решилин. — Но я, естественно, отказал. Американец стал набавлять цену. Пришлось сразу поставить точку: я сказал, что национальным достоянием не торгую.
Сумма особенно сильное впечатление произвела на Петра Мартыновича. Он стоял перед иконой в благоговейном молчании.
— Да, — усмехнулся Жоголь. — Сотворил-то её небось какой-нибудь бессребреник. И даже не мог, наверное, представить себе, что когда-то за неё будут давать целое состояние! Интересно, сколько за подобную икону платили в то время?
— Кто знает, — пожал плечами Решилин. — Рублевские иконы, например, шли по двести рублей. Так, во всяком случае, свидетельствует Иосиф Волоцкий
— первый на Руси собиратель икон Рублёва.
— Разница, а! — оглядел присутствующих Жоголь. — Двести рублей и пятьсот тысяч!
— Ну, двести рублей тогда тоже были внушительной суммой. — Глебу захотелось реабилитироваться. — Судя по хозяйственным и торговым документам четырнадцатого века, на них можно было купить целую деревню — с постройками, землёй, угодьями.
Подождав, пока гости вполне насладятся созерцанием иконы, Феодот Несторович, чуть улыбнувшись, произнёс:
— Ну, а теперь, Пётр Мартынович, может, перейдём к работам вашего смиренного ученика?
— Горю нетерпением, — встрепенулся тот. — Хотя насчёт смирения, вы, мягко говоря, несколько преувеличили. Эх, знали бы, сколько шишек на мою голову… — Видя, что Решилин хочет сказать что-то в оправдание, он замахал руками. — Нет-нет, я не в обиде! И вообще не люблю тихонь! В молодости все должно бурлить, переливаться через край.
У каждой картины Феодота Несторовича задерживались подолгу. Художник рассказывал их сюжет, прояснял некоторые детали.
Что поразило Ярцева — небольшие размеры картин. Он представлял себе — по немногим репродукциям в журналах — огромные полотна. Из разговора художника с Петром Мартыновичем Глеб понял, что Решилин работает в стиле древней русской иконописи и миниатюры. Да и выбор тем, персонажей тоже был ограничен этими рамками. Библейские истории, важнейшие моменты из прошлого России.
Пётр Мартынович то и дело повторял: «Изумительно! Превосходно! Потрясающе!»
Но одной картиной он был буквально сражён. Миниатюра изображала прощание двух воинов со своим погибшим в битве при Калке товарищем.