Гурьбой пошли к дому. Ярцева Решилин буквально заворожил. Его размеренный голос, сухопарая жилистая фигура, угадывающаяся под просторной крестьянской одеждой.
Глеб вспомнил все, что читал и знал о художнике. Любая выставка — сенсация, попасть невозможно. А на выставках споры, споры до хрипоты. Пару репродукций решилинских творений Ярцев видел в каком-то журнале — не то Куликовская битва, не то битва при Калке, в общем, сюжет исторический.
Подошли к дому. За ним был разбит цветник. А дальше, за частоколом ветл, была вода. Она рябилась солнечными зайчиками, манила, притягивала к себе.
На высоком противоположном берегу горбатился лес, а мимо него стремительно летела на подводных крыльях «Ракета».
— Батюшки! — вдруг вскричала Ольга. — Потравит цветы!
Глеб обернулся. В зарослях настурции он увидел… барашка. Заметив бегущую к нему женщину, барашек взбрыкнул и пустился наутёк. Алик присоединился к погоне. Животное, ловко увёртываясь от людей, кругами двигалось по цветочным грядкам, запуталось в гибких лозах климатиса, обвившего декоративную решётку. И вот так, в попоне из листьев и сиреневых звёзд, угодило в руки крепкого мужчины, вышедшего из времянки, расположенной у цветника.
Барашек, жалобно блея, вырывался, но его держали намертво.
— Гляди-ка, — улыбнулся Леонид Анисимович, — шашлык сопротивляется!
Подошли запыхавшиеся Ольга и Алик.
— Вот чертяка, — вздохнула хозяйка. — Слопал три куста настурции.
— Губа не дура, — откликнулся Леонид Анисимович. — В Южной Америке это деликатес. Особенно почки и незрелые плоды.
— Ничего, — засмеялась Ольга, — сейчас сам деликатесом станет. Ты уж расстарайся, Алик, — обратилась она к поэту.
— Будьте спокойны, — заверил Еремеев.
— И сразу начинай, — продолжала хозяйка. — А то пока забьёте, пока освежуете…
— Не-не! — в ужасе замахал руками Еремеев. — Только не это! Чтоб я живое существо!..
— Ну и мужики пошли, — покачала головой Ольга. — Хоть помоги Тимофею Карповичу, — кивнула она на здоровяка, который продолжал прижимать к себе обречённого на заклание агнца.
— Увольте, — взмолился поэт. — Я даже смотреть не могу.
Хозяйка сделала жест здоровяку, и тот, держа барашка могучей рукой, пошёл за времянку.
— Откуда сей агнец? — спросил Алик.
— С Кубани, — ответила хозяйка. — Вчера земляки привезли.
Поднялись на застеклённую веранду. Исчезнувшая куда-то на минуту Ольга вернулась и протянула Леониду Анисимовичу деньги. Тот как-то очень профессионально развернул веером в руке купюры, затем полез в карман и, достав портмоне, протянул сдачу — рубль с копейками.
— Да что вы, — отмахнулась хозяйка.
— Нет, Оленька, — спокойно сказал Леонид Анисимович, — мне вашего не надо, вам — моего. Дружбе это не вредит, наоборот.
Она приняла деньги и стала разворачивать содержимое свёртков, закладывала в холодильник, стоящий тут же, на террасе. Пара батонов сырокопчёной колбасы, баночки с икрой, что-то ещё, завёрнутое в вощёную бумагу.
Переодевались для купания в комнатах нижнего этажа. Глеб понял, что ему досталась спальня. В ней стоял простенький шкаф для белья, скромная деревянная кровать, покрытая дешёвым байковым одеялом, и тумбочка с ночником.
На тумбочке лежала Библия в старинном кожаном переплёте с золотым обрезом.
«Интересно, чья это келья? — подумал Глеб. — Может, кого-нибудь из родителей Решилина?»
Он взял в руки книгу, с благоговением перелистал. На Глеба всегда производили сильное впечатление старинные издания, а это было позапрошлого века, с красочными заставками.
Когда Ярцев уже в плавках спускался по ступенькам крыльца, за времянкой раздался предсмертный крик барашка. Сердце кольнула жалость.
«Что ж поделаешь, человек живёт потому, что убивает животных», — настроил себя Глеб на философский лад и направился к воде.
За ветлами были широкие мостики на сваях. Стояло несколько шезлонгов. В одном из них сидел Решилин в тех же полотняных брюках, но без рубашки. На его голой груди висел золотой крестик. Другое кресло занимал пожилой мужчина в чёрных «семейных» трусах и соломенной шляпе.
Остальные гости, выходит, ещё переодевались.
— Лезьте в воду, она сегодня хороша, — посоветовал Глебу хозяин, почему-то посчитав излишним представить его мужчине.
— Спасибо, — ответил Глеб. — Немного остыну.
Действительно, надевать кожаный пиджак не следовало — запарился. Он устроился в кресле. Между Решилиным и мужчиной возобновился прерванный разговор.
— Что мы творим! — печально вздыхая, говорил гость. — Неужто трудно понять, что пора остановить разрушение памятников старины! Это варварство. Ей-богу, сто раз прав митрополит Киевский и Галицкий Филарет, когда говорит, что те, кто сегодня спокойно взирает, как разрушаются памятники нашей культуры, но не позволяет восстановить их, поступают не лучше тех, кто разрушал их в тридцатые годы. А в чем-то даже хуже.
— Это почему же? — прервал Решилин.
— Так те хоть не лицемерили. А эти говорят одно, а делают другое. А ведь ещё в Евангелии сказано: пусть у вас будет — да — да, нет — нет. Дорогой Феодот Несторович, если мы не опомнимся, не забьём во все колокола, то проснёмся однажды и увидим, что навсегда исчезла, погибла наша национальная культура! Потому что будет умерщвлён её дух, её любовь к отчей земле, её красота, её великая литература, живопись, философия!
— Верно, ох верно, Пётр Мартынович, — задумчиво кивал Решилин, зажав в кулаке клок бороды.
Они оба замолчали, глядя на воду. Глебу показалось странным, как можно на виду такой красоты вокруг высказывать эти безнадёжные слова.
— Где же выход, Феодот Несторович? — прижав руки к груди, вопрошал Пётр Мартынович.
— Вы сами ответили — звонить во все колокола, — сказал художник.
— Кто услышит, — грустно продолжал гость. — Возьмите, к примеру, реставрационные работы. К восстановлению историко-архитектурных сооружений относятся как к ремонту коровника или бани, честное слово! Не поверите, я специально заехал по пути в Москву в Кирилло-Белозерский музей-заповедник. Только на моей памяти его реставрируют пятнадцать лет. А работам конца не видно! Более того, угробили огромные средства, а толку? Из двадцати шести памятников, до которых, с позволения сказать, дошли руки реставраторов, сданы лишь три! Да и те в ужасном виде! Сплошные недоделки. Дверные коробки вываливаются, полы сгнили, цементная отмостка отошла от стен… На церковь Преображения шестнадцатого века смотреть больно: водоотвод ухитрились сделать так, что заливает южный и северный фасады, от побелки и обмазки остались одни воспоминания!
— Печально все это, печально, — покачал головой Решилин.
— Сердце кровью обливается! — воскликнул Пётр Мартынович. — Не восстанавливают, а губят! Представляете, ещё шесть — десять лет назад специальной комиссией было указано на губительное действие цемента при реставрации фресок — плесень от него идёт. Нет же, опять гонят цемент! Цементным раствором заполняют трещины, делают из него отмостки и даже полы!
Послышались голоса, и показались Вика, Леонид Анисимович и Алик. Довольно дряблое тело Леонида Анисимовича было покрыто светлыми волосами. А у Еремеева, несмотря на возраст, уже «прорезался» животик.
Вербицкая была в очень смелом купальнике.
«А что, такую фигуру скрывать грех», — подумал Ярцев, любуясь Викой.
Оказалось, что приехавшие с Глебом гости тоже не были знакомы с Петром Мартыновичем. Представляясь, Леонид Анисимович назвал свою фамилию — Жоголь.
— Предлагаю массовый заплыв! — весело провозгласила Вика.
Глебу было интересно посидеть и послушать беседу Решилина с его пожилым гостем, который, как выяснилось, был когда-то учителем Феодота Несторовича, но отставать от компании тоже не хотелось. И он бултыхнулся с мостков в воду вслед за остальными.
Вербицкая отлично плавала, но и Ярцев не сдавался. Отмахав метров сто пятьдесят, Глеб и Вика решили отдохнуть, перевернулись на спину.
— Тебе нравится? — отдышавшись, спросила Вербицкая.
— Спрашиваешь! — откликнулся Глеб.
У него была масса вопросов к Вике, но он задал один:
— Почему ты не ответила на моё послание? И на поздравление с Восьмым марта?
— Вот если бы мы были в Венесуэле… — сказала Вербицкая.
— А что? — не понял Ярцев.
— Там существует скидка на послания влюблённых. — Она улыбнулась. — Ты хоть и не мой возлюбленный…
— Нет, там правда так? — пропустил последнее замечание мимо ушей Глеб.
— Факт. Но при условии, что письмо будет вложено в розовый конверт.
— А если я обману и вложу в такой конверт не любовное, а деловое письмо?
— Для этого есть специальная служба контроля, которая имеет право вскрывать розовые письма, — сказала Вика.
— Значит, пожалела для меня шесть копеек, — деланно обиделся Ярцев.
— Шучу, конечно… Просто не люблю писать. Даже поздравительные открытки. Телефон — другое дело.
Под ними заколыхалась вода — накатила волна от проходившего теплохода.
— Как в колыбели, — блаженно произнёс Глеб.
— Чудо! — тихо откликнулась Вика.
— Послушай, а кто такой Жоголь? — не выдержав, спросил Ярцев, которому показалось, что Леонид Анисимович довольно ревниво относится к их отношениям с Вербицкой.
— Отличный мужик, — ответила Вика. — Мой друг. Удовлетворён?
Глеб почувствовал, что девушка его подзадоривает.
— Я не о том, — поправился он. — Где работает?
— Представь себе, замдиректора гастронома.
— Бывает, — произнёс Ярцев с усмешкой.
— Глеб, — фыркнула Вика, — тебе не личит быть обывателем. Лёня… — Она запнулась и поправилась: — Жоголь среди торгашей белая ворона. Между прочим, был пианистом, и неплохим. Не повезло человеку, в автомобильной аварии сломал руку. Раздробило кости… Все! Карьере конец.
— А-а, — протянул Глеб. — Понятно.
Ему стало неловко за свои намёки. Но то, что Вербицкая назвала Жоголя уменьшительным именем, не ускользнуло от внимания.
— Советую тебе подружиться с ним, — сказала Вика.
— Зачем?
— Пригодится, — не стала разъяснять она.
Глеб не понимал, зачем это ему может понадобиться. Вот сойтись бы поближе с Решилиным — знаменитость!
— Ну, если ты советуешь, постараюсь, — ответил он.
Поплыли к мосткам.
С участка тянуло дымком: Алик приступил к своим обязанностям. Решилин, сидя в шезлонге, рассматривал цветные фотографии, которые передавал ему Пётр Мартынович, извлекая из старенького портфеля. Жоголь, стоя сзади художника, тоже с интересом смотрел на снимки.
Феодот Несторович хмурился, вздыхал, недобро качал головой. Глеба разбирало любопытство, но из деликатности он оставался в сторонке.
— Варвары мы, что ещё сказать, — мрачно произнёс художник, отдавая Вике просмотренные фотографии.
Теперь и Ярцев мог видеть, что так возмутило Решилина.
Церковь с облупившимися стенами и обшарпанными куполами. Звонница без колоколов. Затем — росписи внутри храма. Они являли печальное зрелище: сохранились немногие, остальные были изуродованы временем и рукой человека. Особенно резанул снимок, на котором виднелась корявая надпись: «Тут был Костя Томчук»… Прямо на фигуре какого-то апостола.
Дальше шли на фотографиях увеличенные фрагменты — лики святых, части их одежды, пейзажа.
— Слава богу, с мёртвой точки уже сдвинулось, — сказал Пётр Мартынович. — Здание начали реставрировать, а вот с росписями загвоздка.
— Средств нет? — спросил Решилин.
— Деньги-то выделили, но не могу найти подходящих мастеров. Понимаете, Феодот Несторович, здесь нужна не просто имитация древних живописцев. Так ведь у нас обычно принято считать реставрацию. Я против такого подхода категорически! Чтобы восстановить эту красоту, нужен истинный художник, знаток! Это же памятники четырнадцатого века — расцвет русской иконописи. Вот, посмотрите…
Пётр Мартынович достал новый снимок.
Решилин долго смотрел на него и наконец тихо, торжественно произнёс:
— Господи, да этому творению цены нет!
Все сгрудились вокруг него, глядя на чудом сохранившееся изображение святого.
— Вот-вот! — заволновался Пётр Мартынович. — И я говорил! Может быть, даже сам Андрей Рублёв!
— Ну что вы, какой Рублёв, — замотал головой Решилин. — Санкирь! Обратите внимание на густо-оливковую гамму.
— А что такое санкирь? — полюбопытствовал Жоголь.
— Основной тон лица, — пояснил художник. — А их черты? Резкие, суровые. И все цветовое решение… Видите, как контрастируют темно-жёлтые и темно-синие одежды с широкими золотыми пробелами ярко-красных и зелёных тонов ореола. Конечно, не Рублёв! У него другая манера письма — мягкая, воздушная, утончённая. Вспомните хотя бы его «Троицу», «Спас в силах»…
— Так чья же это работа, как вы думаете? — Пётр Мартынович глядел на художника, как на оракула, не скрывая благоговения.
— Скорее всего, Даниил Чёрный, — отстранил от себя снимок Решилин. — Тоже, скажу я, талантище! Мастер от бога! Они были друзьями с Рублёвым. Вместе расписывали храмы. Некоторые источники утверждают, что он был учителем Андрея, как старший по возрасту…
Вербицкая вернула Петру Мартыновичу фотографии. От волнения тот никак не мог засунуть их в портфель.
— Феодот Несторович, дорогой, как же отдавать в руки каким-то ремесленникам такое сокровище? А ежели испортят? Может, посоветуете, кого пригласить?
— Надо подумать, — ответил Решилин.
— А сами? — Во взгляде Петра Мартыновича была мольба и надежда. — Лучше вас никто не справится! Заплатим хорошо, а уж…
— При чем тут оплата? — перебил его художник. — Вот если бы Рублёв! Он мне ближе. Да что там ближе — чувствую каждый его мазок, каждую линию.
Разговор неожиданно был прерван.
— Небось проголодались? — появилась из кустов Ольга. — Просим к столу. И поживее, шашлык ждать не может.
Повторять не пришлось — все дружно потянулись на участок.
Возле времянки был накрыт стол: свежие помидоры, огурчики, редиска, зелёный лук и разнообразная пахучая зелень. Глеб отметил, что из деликатесов, привезённых Жоголем, ничего не подали. Зато крепкие и прохладительные напитки имелись в изобилии.
Чуть в стороне стояло небольшое сооружение из красного кирпича с невысокой трубой, напоминавшее камин. В нем и готовился над раскалёнными углями шашлык. Запах дыма и жареного мяса плыл в воздухе. У Глеба засосало в желудке.
Возле очага священнодействовал Алик, время от времени переворачивая шампуры. Тут же на корточках сидел Тимофей Карпович. Он брал из кучи поленья и перешибал ребром ладони, словно это были лучины.
— Ну, силён мужик! — тихо прошептал на ухо Вике Ярцев.
— Не бойся, не услышит, — сказала Вика. — Тимоша глухонемой. С рождения. Понимает только по губам.
— Откуда он?
— Так это же муж Ольги.
Сели за стол. Тут же возле Решилина устроились на траве все три собаки, глядя хозяину прямо в глаза.
— Смотрите-ка, вот преданность! — умилился Пётр Мартынович.
— Просто мяса ждут, — усмехнулся Жоголь, тем временем наполняя рюмки и бокалы. Себя он пропустил — за рулём, Решилина тоже обошёл: перед художником Ольга поставила стакан молока. Пётр Мартынович осторожно поинтересовался, почему хозяин не хочет выпить с гостями рюмочку.
— Указ чтит, — поддел Решилина Жоголь. — Антиалкогольный.
— У меня свой указ, — сказал художник. — От давних, славных времён. Помните, Пётр Мартынович, какой обет давали иконописцы: когда творишь, не смеешь сквернословить, к зелью прикасаться и вообще иметь дурные мысли…
— Как же, как же, читал, — закивал тот. — Отсюда такой свет в их работах. Благолепие.
— И сила божеская, — как-то подчёркнуто значимо произнёс Решилин. — Сила, которая творила чудеса! Останавливала и обращала вспять врагов.
— Вы имеете в виду Владимирскую богоматерь? — не удержавшись, осмелился вставить своё слово Ярцев.
— Да, пример, пожалуй, самый яркий, — сказал художник. — Знаменательное событие.
— Какое событие? — встрепенулась Вика.