– И все-таки послушай, – перебил его Турецкий. – Не как попу, Эдик, не как попу. Как человеку, которому, может быть, всю жизнь перепортил.
– Кто?
– Да я! – взревел Турецкий, чувствуя, как хмель ударил в голову.
– Ты, Турский? Ты, что ль? Да ты с ума сошел. – Проговорив это, Однокозов спокойно налил еще по стопочке. – Ты, Турский, закусывай, закусывай. Баба Глаша, если надо, еще закусочки принесет. Так чем же тебе моя жизнь не нравится, а? Признавайся, не темни, Турский! Что тебе не нравится?
– Слушай, Эдик, о другом я.
– Нет, погоди, ты что, обидеть меня хочешь, а? – Турецкий различал в голосе Однокозова такие же пьяные и глупые нотки, как и в своем собственном. – Ты, Турский, обидеть меня хочешь? Что тебе в моей жизни не нравится?
– Да все! – не удержался Турецкий. – Все это. Ну разве это то, о чем ты мечтал?
– Что – это?
– Ну все! Вот эта хибара, эта деревня.
– Это не хибара, а изба, – подумав, резонно заметил Однокозов. – И деревня – это не просто так, а мое. Понимаешь? Мое. Я в ней с детства лопухи под заборами рвал!
– Ну ладно, дело не в этом. Дело совсем в другом. Ты должен меня выслушать. Внимательно выслушать. Иначе мой приезд будет бессмысленным. Ведь ты же умный человек. Ты же задаешь себе вопрос: зачем, ради чего я сюда приехал?
– Нет, не задаю, – внезапно ответил Однокозов. – Приехал, и все. Соскучился.
– Не верю, что так. Так не бывает.
– Ну вот ты-то приехал?
– Ладно, бог с ним! Не хочу спорить. А хочу я помочь тебе, Однокозов. Понимаешь, брат? А перед тем прощения попросить. За все. Не спрашивай, не говори! Мне так нужно. Я сам решил это. Мне нужно попросить у тебя прощения. Потому что я во всем виноват. Я тебя тогда подставил. Я уже был у одного человека, у Юшманова. Помнишь Юшманова?
– Которого посадили потом?
– Ну. Он самый. Ведь это я был виноват в том, что его посадили. Я его тогда подставил, сам того не желая. Вот скажи мне, виноват я перед ним?
– Виноват, – подумав, решил Однокозов. – Если сидел человек.
– Но я же не нарочно! Я же не знал! Я же не предполагал, какие последствия за этим будут!
– Тогда не виноват, – сказал Однокозов.
– В том-то и дело, Однокозов, в том-то, Эдик, и дело, что вроде все одинаково: и виноват я, и не виноват, и все это вместе, и все как-то так спуталось, переплелось в такой подлый и могучий узел, что я и делать теперь не знаю что! Ну да бог с ним. У него все в порядке. Ему повезло. Он удачливый. Но ты-то! За тебя у меня сердце болит!
– А тогда не болело? – вдруг спросил Однокозов.
Турецкого передернуло. Ему вдруг показалось, что из всего этого нынешнего полуслепого-полуглухого Однокозова как будто высунулся на секунду тот давний, давно уже забытый Однокозов, и ему стало стыдно вдвойне. Он посмотрел на Эдуарда, но сразу же по взгляду его догадался, что вопрос этот и сами слова были какие-то случайные, не те, которых так сильно испугался Турецкий.
– Тогда тоже болело, – ответил Турецкий тихо. – Но не так… Вернее, вообще не болело. Не я – и точка. Так я думал. Не я виноват в этом. И главное, что раньше, когда не знал, что с вами и как, – не так мучился, а теперь, когда вижу, что вроде бы все в порядке, что на все, как сказал Юшманов, судьба и прочее, теперь-то и успокоиться не могу. Не могу, Эдик! Хоть бей ты меня, хоть сапог теперь, как в деда, бросай.
Как раз в этот миг в окошке промелькнула дедова спина и раздался звон то ли кастрюли, то ли сковородки.
– Сейчас, ты погоди, – сказал Однокозов, – ты же останешься у меня? Пойду на деда накричу.
Он вышел и через несколько минут вернулся. Турецкий, опустив голову, тяжело думал. Однокозов что-то кричал Михалычу, но Турецкий уже не слышал, не различал этих слов. Он чувствовал, что вся спина у него мокрая и весь он как будто от чего-то горит. Однокозов посоветовал ему снять свитер.
Затем, когда Турецкий снял и бросил его на стул, Однокозов вдруг сказал:
– Ну тогда, Турский, это твое дело, твоя проблема. Ты виноват или только думаешь, что виноват. И носишься с этим как с писаной торбой. Но я-то здесь при чем? Чего ты хочешь?
– Хочу помочь тебе. Как-то загладить, что-то решить. Могу на первое время дать тебе денег, например, занять то есть… А вообще… Перебираться тебе надо, Однокозов. Засиделся ты тут. Ты же сам говорил, что приехал сюда от отчаяния, оттого, что потом уже в Москве никак у тебя не получалось.
Однокозов стал думать.
– Я все понимаю, – сказал Турецкий, – родина, могилы, все, что ты говоришь. Но вот ты сам же начал: а кто меня похоронит? Сам же заживо хоронишь себя. Так?
– Ну, – согласился Однокозов.
– Так что – ну? Бежать надо, бежать отсюда! Потом можно вернуться. Купишь себе хороший джип, будешь хоть каждую неделю сюда приезжать. Памятники на кладбище поправишь. Ведь покосились же все, ну нет, что ли?
– Покосились, – согласился Однокозов. – Давно собирался.
– Ну и вот!
– Чего же – вот?
– Вот – предлагаю тебе, глупая твоя башка. Приятель у меня есть. Договоренность есть. Привезу тебя – сразу же на работу. Снимем квартиру. Осмотришься.
– Где? – спросил вдруг Однокозов.
– Что – где? – не понял Турецкий.
В голове у Однокозова после некоторого прояснения как будто снова стало мутнеть.
– Где квартира? – спросил Эдуард.
– В Москве! В Москве, Эдичка, в столице! Ты же пойми главное. Никуда твоя деревня не денется, все на месте так и останется. Приедешь через месяц, приедешь через год. Все как было, так и будет. А жизнь-то проходит. Ну вот сколько тебе сейчас?
– Лет-то? Сорок девять.
– Вот! А мне сорок пять. Мне бы тоже хотелось теперь куда-нибудь – так ведь нет, борюсь, работаю! Женишься же!
– В Москве трудно жениться, – сказал Однокозов. – Бабы там меркантильные. Я вот свою в провинции нашел, в Бресте.
– И что? Где теперь она? Какая разница – меркантильная, не меркантильная. Ну ладно, ты извини. Я не об этом.
Турецкий стал рисовать ему прелести московской жизни, а сам, будто слушая себя со стороны и наблюдая всю эту сценку чужими глазами, все больше и больше убеждался в глупости и даже безумности своей затеи. Зачем, зачем, зачем?
Глава одиннадцатая
ПАГУБНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ «УНБЛЯХТЕРА»
Однокозов знакомил Турецкого со своим хозяйством. И уговаривал, что тот ничего не понимает в настоящем деле, коим занимается он, Эдуард Терентьевич Однокозов. А если бы понимал, то не так бы и пел.
Турецкий и не помышлял петь, а сказанное воспринимал как образное мышление Эдуарда, погрязшего окончательно в своем деревенском хозяйстве. Если бы его можно было считать таковым. Картошка, моркошка, свекла, капуста – все это было так далеко от Турецкого, убеждавшегося в полной бессмысленности своей миссии. Никого не надо было спасать. Никто не желал «спасаться».
– А вот завтра на зорьке мы с тобой, Турский, махнем на охоту! – мечтательно проговорил Однокозов. – Ты такой охоты, как у нас, нигде не видел!
– Завтра на зорьке, как ты говоришь, я буду уже в Москве. У меня срочные дела.
– Как это так? – изумился Однокозов. – Разве к нам можно приезжать только на один день? Нет уж, я тебя просто не отпущу! Иди сюда и удивляйся!
Однокозов зашел в сарай и вывел наружу блестящий серебристый мотороллер.
– А! Как тебе? – обратился он к Турецкому, горделиво вздымая голову и похлопывая мотороллер по рулю, как похлопывали раньше по шее породистую кобылу. – Япония! Великолепная Япония!
– Слушай, давай не сейчас… – предложил Турецкий, представив себе, как пьяный Однокозов влезет на мотороллер. – Не хочется мне что-то…
– Как это не хочется? – возмутился Однокозов. – А не сейчас – так когда? Ты вон завтра уезжать собираешься, а сейчас не хочешь?!
– Так ты же меня не отпускаешь!
– Ну и что? Не отпускаю – и баста. При чем здесь эти штуки? А сейчас прокатимся. А ну-ка, Турский, иди сюда, полезай сам верхом на моего козлика. Вот ведь и фамилия моя сбылась – я один и козлик у меня один. Вот и все, и больше никого.
– А я? – спросил почему-то Турецкий, невольно поддаваясь на игривую и беззаботную пьяную болтовню Однокозова.
– А ты? Ты же завтра уедешь, – повторил Однокозов.
– А ты же меня собирался не пускать!
– А я тебя никуда и не пущу!
– А я убегу!
– А я тебя поймаю!
– А я вырвусь!
– А я тебя на мотороллере догоню!
– А я все равно вырвусь!
Турецкий не был настолько пьян, чтобы забыться. Но ему, изрядно захмелевшему, хотелось теперь немного поиграть в пьяного, поиграть в смешного пьяного, как играют почти все взрослые люди.
Играет ли в пьяного сам Однокозов? Иногда казалось, что да. Иногда, что нет.
Однокозов усадил его в седло, показал, как нужно газовать, отошел зачем-то на приличное расстояние и громко скомандовал:
– Газуй, Турский!…
Турецкий провернул правой рукой газ, как показал ему Однокозов, и поехал.
Он доехал до покосившегося плетня, возле лужи с потопленной в нем шиной повернул вправо и остановился, сделав таким образом совсем небольшой круг, у самого носа Однокозова.
– Ну как тебе машина? – спросил Однокозов.
– Зверь! – похвалил Турецкий.
– Улавливаешь настроение – машина скоростная, но мягкая.
– Улавливаю.
– Теперь дай-ка я.
Турецкий, видя состояние Однокозова, хотел было отговорить его, но промолчал, подумав, что пьяный Однокозов, лучше знакомый со своим «конем», разберется сам.
Однокозов уселся в седло и победным взглядом окинул Турецкого, подмигнул ему…
Мотор взревел, Однокозов помчался по двору, обогнул дом, из-за которого выскочил вдруг дед.
– Дед! Стой! – кричал ему Однокозов, зигзагами преследуя его. – Стой, дед! Интернат! Принудительное лечение!
Дед бежал испуганно, лихо подскакивая, и вскоре скрылся за соседним, заколоченным домом.
– Видел? – сказал Однокозов, подъехав к Турецкому.
– Видел.
– И вот так целые дни. Покою мне не дает.
– Веселый дедок.
– Выйдешь иногда, а он где-нибудь прячется. Такой у нас дед. А теперь, Турский, я покажу тебе какую-нибудь фигуру высшего пилотажа.
Сердце Турецкого сжалось в дурном предчувствии.
Мотор снова взревел.
Теперь уже отошел в сторону Турецкий.
Мотороллер тронулся с места, тихо покатился по бугристой земле, а затем вдруг помчался во всю прыть…
У покосившейся будки туалета Однокозов попытался на полном ходу развернуть свою машину, но что-то у него не вышло, мотороллер поскользнулся, и в один миг вместе со всадником влетел в будку и снес ее, а сам провалился в выгребную яму…
Турецкий кинулся к Однокозову, которого отбросило в сторону.
Тот лежал распластанный на земле в метре от своего покореженного мотороллера, застрявшего в яме.
– Жив, Однокозов?! – крикнул он, подбегая.
– Авария, Турский, – проговорил Однокозов, пытаясь подняться на ноги.
– Вижу, что авария.
– Страшная катастрофа…
– Ноги-руки целы?
– Да что ноги? – сокрушался Однокозов. – Что ноги-то? Ноги пришьют, если что. А его кто зашивать будет?
Турецкий помог Однокозову подняться на ноги.
Тот был безутешен:
– Ты на него посмотри: любовь! Любовь умирает, Турский! Был раньше Однокозов, был у него зверь любимый. А теперь зови меня Бескозов. Разве я теперь не Бескозов? Да не надо меня отряхивать. Я же дома, Турский, не в консерваторию мне. Пойдем помянем стального коня.
И они вернулись к столу.
– Было нас трое, – сказал Однокозов, поднимая рюмку. – А стало нас двое…
Затем, помолчав, добавил:
– Лучшие, конечно, ушли. – Посмотрел на Турецкого и провозгласил со скорбным видом: – Не чокаясь.
Они выпили. Турецкого распирало от смеха, и он с трудом сдерживал себя, глядя на Однокозова. Его не покидало ощущение, что тот просто смеется над ним. Не может, не может быть… Он хорошо изучил похожую породу людей, игравших всю жизнь в юродивых, в придурковатых, но в нужную, в важную минуту становившихся серьезными и вполне нормальными. Как правило, это было люди неплохие.
И, как виделось ему еще в дальних, смутных, но все-таки довольно отчетливых воспоминаниях, сам Однокозов был именно таким.
Зачем же тогда все это? Стиль жизни? Возможно. Защитная оболочка? Тоже может быть…
Как же мне вывести его на разговор, на настоящий, откровенный разговор, от которого Однокозов всячески увиливал?
Или так только кажется? Тогда и не стоит ни о чем говорить. Не стоит и уговаривать его. Вот помочь – стоит. Но совсем не так. Если так, то не нужна Однокозову ни Москва, ни работа, ни жена. Ему и здесь хорошо.
Может, прав Однокозов, когда говорит, что все это чувство вины – только его, Турецкого, личная проблема?
Но – стоп! Разве мог простоватый с виду человек… чувствовать все это? Он что, дурака валяет? Или он именно такой и есть – то играющий, то веселящийся, но еще с яркими проблесками памяти, ума, характера?
Приложившись к рюмке еще раз, Однокозов повалился на кровать, где его застал утром Турецкий. Сумел сзади, как-то косо набросить на себя все ту же непонятную шкуру и захрапел. Как провалился. Неожиданно. И это была не игра.
Турецкий накрыл его получше и вышел из дому подышать воздухом.
Для себя он уже понял, что Однокозова надо увозить, иначе пропадет мужик. В конце концов живут же в тысячах деревень одинокие старики и старухи, точнее, доживают свои дни, как и положено в природе. В которой, хочешь ты того или нет, все устроено разумно. И будет неправильно, если, в общем-то, относительно еще молодой и здоровый, полный нерастраченных сил мужчина загубит рядом с ними свою жизнь…
Турецкий медленно брел по темнеющей улице, глядел на вросшие в землю, давно почерневшие избы, гребенку леса вдали, за болотом или, возможно, пустошью, и все увиденное вызывало в нем непонятную тоску. Вот вроде приехал за сто верст киселя хлебать, а его, то есть киселя, и нет вовсе.
Шелохнулись в неподвижном воздухе кусты, и из-за них вышел с удочкой в руках дед Михалыч. Подозрительно огляделся и – замер, заметив Турецкого.
Чего он тут шастает с удочкой-то? Или на реку собрался, которая, кажется, говорил Эдик, где-то тут неподалеку?
– Михалыч! – тихо позвал Турецкий. – Я не из интерната, ты меня не бойся. Я друг Эдика.
– Дру-уг? – не веря, протянул старик.
– Точно, друг. Работали вместе с ним. В одной прокуратуре служили.
Глаза у деда тотчас беспокойно заметались.
– В прокуратуре?!
Турецкий понял, что сказал лишнее, и, чтоб отвлечь старика от худых мыслей, добавил:
– Я-то вообще за ним приехал. В Москву его забрать с собой хочу. Ты не возражаешь?
– Я-то?… – словно бы испугался чего-то Михалыч. И стал трясти своей удочкой перед собой, отгоняя видимую ему одному нечистую силу.
– А ты чего, на рыбалку собрался? – с усмешкой спросил Турецкий.
– Куда? – переспросил старик.
– Ну народ! – покачал головой Турецкий. – На один твой вопрос – сотню своих… На рыбалку, спрашиваю?
– Зачем? – совсем уж испугался Михалыч.
– Ну как – зачем? Затем и ходят, чтоб рыбу ловить. Или у вас тут иначе?
– У нас рыбы нет. – Старик затряс головой и вдруг, как-то пригнувшись, юркнул в кусты, которые лишь шелохнулись и сомкнулись над его головой. Был – и не стало. Как чертик какой.
Позже Турецкий увидел деда уже на краю болота, но, появившись там, старик зачем-то снова повернул к деревне.
– Нет, – сказал себе Турецкий – он и сам не заметил, как стал рассуждать вслух, – самым верным решением, и, кстати, абсолютно законным, было бы действительно отправить старика в интернат для одиноких престарелых. Кому нужна эта откровенная деревенская дикость? Ничего, поживет – привыкнет. И главное ж – ему самому польза. Ну а баба Глаша, эта станет и дальше «производить» свой «унбляхтер», покупатель на который у нее всегда найдется. Пока живы такие деревни. Пока жизнь такая, которую не изменить ни Эдику Однокозову, ни Турецкому – даже при очень большом желании, никому…
Не торопясь и как-то все еще не сформулировав для себя свой окончательный вывод относительно дальнейшего, Турецкий добрел до избы бабы Глаши.