– Николай Анатольевич, вы же знаете своего брата, – осмелилась я напомнить, – интеллигентный человек склонен во всех людях видеть себе подобных.
– Это вы верно заметили, – Овчаренко быстро вскинул на меня глаза, отчего его и без того пристальный взгляд приобрел какую-то убийственную пронзительность.
– Конечно, это надо еще проверить, – вернулась я к проискам Давнера, – но есть и другая версия...
– Что за версия? – обеспокоился Овчаренко.
– Поэтому-то я к вам и пришла. Мне нужно поговорить с вами о Юрии Анатольевиче.
– Вы не сказали мне, какова вторая версия... – его пристальный взгляд был алмазно тверд.
– Мне бы, честно говоря, сначала хотелось просто услышать от вас небольшой рассказ о вашем брате, а уж потом сделать вывод относительно вероятности того, имеет ли эта версия право на существование, – с витиеватой уклончивостью выразилась я.
– Что вас интересует? – Он нервно закурил.
– Отношения вашего брата с домашними, скажем, весь спектр межличностных отношений...
– Вы имеете в виду Людмилу... Людмилу Григорьевну? – поправился он.
– Да. Какие у Юрия Анатольевича были отношения с женой?
– Насколько я могу судить, дружеские, я бы даже сказал, теплые. Мне кажется, что несмотря на резкость, которую довольно часто позволяла себе Людмила Григорьевна, они неплохо уживались и ладили друг с другом. К тому же у них – единый бизнес. Понимаете, Людмила – женщина с сильным характером, может быть, как раз такую и нужно было моему брату... Но я, например, ни часу бы с ней не прожил. Юрка – малый терпеливый и покладистый. Вы же знаете: противоположности притягиваются. А по мне, такая женщина – хуже чумы, я привык к независимости и даже в какой-то мере придерживаюсь патриархальных установок в браке. В конце концов, каждый человек сам должен для себя решить, что и с кем он собирается в этой жизни делать, – внезапно разоткровенничался Николай Анатольевич.
– А что касается бизнеса?
– Голова у Юрки золотая, а вот практической жилки ему всегда недоставало – все гении на одно лицо: сеют идеи направо-налево, а те, что попроще да похитрей, пользуются плодами их мысли, – Николай Анатольевич поморщился то ли от дыма, то ли от излишней литературности своих высказываний.
– И Людмила Григорьевна, полагаете вы, принадлежит к числу таких хватких и пронырливых людей? – задала я ему провокационный вопрос.
Что-то мне подсказывало, что Николай Анатольевич недолюбливал свою родственницу.
– Я ничего плохого о Людмиле сказать не хочу, тем более что без ее предпринимательского таланта и деловой хватки не знаю, что стало бы с идеями моего брата, но, согласитесь, далеко не каждый мужчина хочет иметь около себя и жить по указке «генерала в юбке», – невесело усмехнулся он, – да и вообще, Людмиле не мешало бы сбросить свою спесь. Ну а уж если выразиться со всей определенностью, – он внимательно посмотрел на меня, точно оценивая, достойна ли я услышать из его уст откровение, – затыркала она Юрку, излишне напориста она...
– Николай Анатольевич, простите за нескромный вопрос: Людмила Григорьевна изменяла вашему брату?
– А вам-то зачем эта информация? – Он насупился и неодобрительно взглянул на меня.
Я спокойно вынесла этот ледяной душ и попробовала сыграть на его родственных чувствах.
– Вы, насколько мне известно, самый близкий Юрию Анатольевичу человек, у кого же мне еще спрашивать? Узнай ваш брат об измене своей жены, неужели он не поделился бы с вами своей обидой и опасениями? Но это, конечно, если прецедент действительно был...
– Вот именно: если да кабы, – опять усмехнулся он, но уже более миролюбиво, – и потом, какими бы теплыми и доверительными ни были отношения между двумя братьями, почему вы думаете, что один непременно рассказал бы другому об измене своей жены?
– Не знаю, – я пожала плечами, – мне кажется вполне вероятным, что человек может поделиться самым наболевшим с другим близким человеком. А что, Юрий Анатольевич проявлял замкнутость?
– Нет, он даже, мне кажется, чересчур распахнут и доверчив. Но... Почему вы говорите об измене Людмилы как о само собой разумеющейся вещи? Это только ваши догадки, предположения и гипотезы...
Он смерил меня пренебрежительным взглядом и снова закурил.
– Так вы не знаете ни об одном таком случае? – долбила я в одну точку и, пытаясь если не сломить, то исподволь подточить упрямство Овчаренко, добавила: – Николай Анатольевич, поверьте, я спрашиваю вас не из житейского любопытства или какой-то прихоти, я хочу найти вашего брата. Вы ведь тоже этого хотите?
Я в упор посмотрела на него. На его сосредоточенном лице не дрогнул ни один мускул.
– Дорога каждая минута, малейшая информация может продвинуть расследование...
– Хорошо... Людмила изменяла Юрию, но это ничего не значит, – спохватился он, – Юрка был слишком мягок с ней, слишком покладист... – Николая Анатольевича, к моему великому удивлению и радости, «прорвало»: – Сто раз говорил ему: зачем тебе эта б... Она ведь только делает вид, что живет с тобой в законном браке, а на самом деле ей на тебя наплевать, гони ее в шею, а я тебе помогу с наладкой предприятия, возьму на себя то, в чем действительно разбираюсь, и не хуже твоей Людки обеспечу нормальную работу фирмы... что ты с ней церемонишься, у тебя даже сын не от нее!..
Он замолчал. Я не торопилась с вопросами.
– Да, да, Никита – сын от первой жены Юрия, Светланы. Она, царство ей небесное, умерла при родах. Хочу вас сразу предупредить: Никита ничего не знает и знать не должен, вы меня понимаете?!
Я кивнула с самым серьезным выражением лица.
– Можете не беспокоиться, это останется между нами.
Он внимательно посмотрел на меня и продолжил:
– Да и расследование это, если хотите знать, я затеял, а ей – по хрену мороз! – не побоялся он сильного выражения. – Она ни о чем не волнуется – нет, конечно, волнуется: о деньгах, о договорах, о том, как выглядеть на той или другой вечеринке, о том, когда лучше смотать на Канары, и еще бог весть знает о чем!
Он сделал презрительную гримасу и отвел глаза.
– К Никите, правда, она неплохо относится, нужно отдать ей должное, а так... – он махнул рукой.
– Николай Анатольевич, давайте вернемся к вашему брату. Понятно, что он – генератор идей. Но меня сейчас интересует другое, – я сделала небольшую паузу, ловя на себе вопросительно-удивленный взгляд Овчаренко, – как вы думаете, способен ли ваш брат просто так вот взять деньги и уехать в неизвестном направлении?
Я приготовилась к гневному, уничтожающему взгляду и суровой отповеди, но, к моей полной неожиданности, Николай Анатольевич просто посмотрел на меня как на стопроцентную идиотку. Его узкий рот скривился в горькой усмешке.
– Полная околесица. «Стилобат» – в большей степени, чем Людмилы, детище моего брата, уж не буду говорить вам о семье, любви к сыну, ответственности за него, да и вообще об элементарной честности и порядочности Юры. Зачем ему куда-то ехать?
Он скептически пожал плечами.
– Простите за еще один не очень...
– Давайте, давайте, – сделал нетерпеливый жест рукой Овчаренко, – что там у вас?
– Я бы хотела вас спросить о сексуальной ориентации вашего брата...
– Что-о-о?! – несмотря на свою готовность услышать очередной «нескромный» вопрос, Николай Анатольевич такого не ожидал. Его брови полезли едва ли не к корням волос надо лбом.
– Он интересовался только женщинами? – Если бы не мое обычное самообладание, я бы, наверное, зажмурилась или отвернулась, но я спокойно смотрела ему прямо в глаза.
– Да, Евгения, – он как-то нервно усмехнулся и укоризненно покачал головой, – Юра... как вы это сказали, увлекался только женщинами. Так это и есть ваша вторая версия?
– Вы ведь знаете, что Юрий Анатольевич пропал не один, – невозмутимо сказала я.
– Знаю, и что из этого? С ним был Борщев. Но это же не повод для подобного рода утверждений?
– Вы знакомы с Борщевым?
– Знаком, – сухо ответил Овчаренко.
– И как он вам?
– Юрка отзывался о нем как о дельном, исполнительном и увлеченном работой человеке. Я его видел не раз, разговаривал. Конечно, мой брат всегда грешил чрезмерной мягкостью в оценках, но в данном случае, как мне кажется, он был прав. Вот только больно уж он пижонист, этот Борщев, ну уж это – его дело. Вы, что же, хотите сказать, что Юра и этот Борщев...
Он часто заморгал и едва не прыснул со смеху.
– Чушь, – в один миг став серьезным, холодно констатировал он, – вам вообще не стоило принимать во внимание эту... нет, не версию, а бред.
– А какие у Людмилы Григорьевны были отношения с Борщевым?
– Они работают в одной фирме – какие у них могут быть отношения? – Он посмотрел на меня как на дуру.
– У них не было романа?
– Служебного? – одарив меня снисходительным взглядом, пошутил Овчаренко.
– Вот именно, – на моем лице застыла маска сосредоточенного интереса.
– Насколько мне известно, нет.
– Хорошо, Николай Анатольевич, ответьте мне на последний вопрос: когда и как вы узнали об исчезновении вашего брата?
– Узнал от Людмилы, потом позвонил домой Борщеву, там никто не брал трубку. Сразу понял, что дело пахнет керосином. Поехал на Провиантскую. Там Людмила, вся в слезах...
– А вы говорите, что она не переживает, – упрекнула его я.
– Так непонятно ведь – о брате моем или о пропавших деньгах? – Овчаренко цинично усмехнулся.
Может быть, он имел на это право.
– Это все? – Он обеспокоенно посмотрел на часы.
– Да. Спасибо вам большое, вы мне очень помогли.
Он устремил на меня недоверчивый взгляд, в котором я заметила тень самодовольства.
– До свидания, – я встала и направилась к двери.
– Держите меня в курсе.
– Непременно.
* * *Квартира Борщева располагалась на четвертом этаже нового девятиэтажного дома, облицованного «итальянским» кирпичом. «Фольксваген», чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, я оставила на дороге, выбрав местечко, прикрытое от солнца кроной большого тополя.
Не торопясь, я преодолела шесть лестничных маршей и с минуту постояла перед дверью квартиры Вячеслава Михайловича, прислушиваясь. Все было спокойно. Я надавила кнопку звонка. Ничего. А чего ты, милочка, ожидала? Что Борщев собственной персоной откроет тебе дверь, пригласит в дом и за чашечкой кофе объяснит, куда они с Юрием Анатольевичем запропастились?
Я позвонила еще раз, теперь уже более настойчиво. Выждав еще некоторое время, достала нож-отмычку и начала колдовать над замком. Мой чуткий слух уловил, что лифт, предусмотрительно вызванный мной, тронулся и пополз вниз. Продолжая заниматься своей работой, я ждала, когда он снова начнет подниматься. Ага, пошел. Приостановив свое занятие, подошла к лифту на случай, если кто-то вздумает выйти на четвертом. Нет, проехал выше. Опять вернулась к замку.
Через четыре минуты я уже была в квартире и запирала за собой дверь. Чтобы не оставлять отпечатков, натянула на руки тонкие хлопчатобумажные перчатки. Прежде чем начинать тщательный обыск, решила просто осмотреть квартиру. Заглянула в ванную, в туалет, на кухню, потом прошла в комнату, служившую спальней, и, наконец, в гостиную.
Чисто, опрятно, но как-то пустовато, что ли... Такое ощущение, что чего-то не хватает. Только вот непонятно чего. Я снова вернулась на кухню, окинула взглядом стены, оклеенные зелеными обоями, деревянный стол рядом с угловым диванчиком, холодильник. Что там у нас, в холодильнике? Недопитая бутылка спрайта, картонный пакет апельсинового сока, кусок ветчины в прозрачном пластиковом пакете, сыр... Не густо.
Я закрыла холодильник и повернулась к раковине, под которой обычно стоит мусорное ведро. Иногда содержимое мусорного ведра может многое рассказать о характере его владельца. На этот раз – ведро пустое. Это говорит о том, что Борщев – человек довольно педантичный – не забыл выбросить мусор, перед тем как уехать на несколько дней, чтобы не оставлять корма тараканам. Если, конечно, он не пользуется услугами домработницы.
Ладно, переходим в спальню. Очень уютная комната. Большая, квадратная. На окнах тяжелые, плотные шторы цвета неподжаренных кофейных зерен, приятно гармонирующие с бледно-апельсиновыми обоями. А кровать! Просто гигантских размеров... Видимо, Вячеслав Михайлович любил поспать с комфортом. А впрочем, почему любил? Что это ты заранее хоронишь человека?
На стенах спальни несколько небольших гравюр в рамках и... какая-то непонятная картинка. Нет, я поняла, что на ней изображено: эта черная ящерка с яркими оранжево-красными пятнами, скорее всего саламандра. Вот только техника исполнения какая-то необычная. Ну-ка, напрягись, Женечка! Что тебе это напоминает? Похоже на татуировку. Наверное, это и есть татуировка, вернее эскиз татуировки.
Я сняла картинку со стены и стала внимательно ее рассматривать. В правом нижнем углу я заметила какую-то надпись, полуприкрытую рамкой. Я отогнула скобки на задней стороне, которые прижимали картон к рамке, и вынула эскиз. Теперь я смогла прочесть: «V. Sh.» Что бы это могло означать? Нет, я догадывалась, что это скорее всего инициалы автора. Только вот кого? Мне почему-то показалось, что это очень важно – узнать, кто автор этого эскиза.
Я чуть не выронила картинку – таким неожиданным оказался звонок телефона, стоявшего на прикроватной тумбочке. Я замерла в ожидании. Казалось, что кто-то сейчас должен появиться и снять трубку. Один звонок... Второй... После третьего звонка включился автоответчик, и я услышала записанный на пленку голос Вячеслава Михайловича: «Это квартира Борщева. Меня сейчас нет дома. Если вы что-то хотите мне передать, можете оставить сообщение после звукового сигнала». Аппарат пискнул, и женщина на другом конце провода хорошо поставленным голосом стала говорить: «Господин Борщев, вас беспокоят из риэлторской фирмы „Гауберг и сын“. Вы оставляли нам данные вашей квартиры для продажи, – женщина на секунду запнулась, – кха, кха, извините. У нас есть клиент, который бы хотел срочно ее посмотреть. Прошу вас связаться с нами сразу же, как только вы услышите наше сообщение. Напоминаю вам наши телефоны...»
Продиктовав номера телефонов, женщина из «Гауберг и сын» поблагодарила Борщева (наверное, за то, что он обратился именно в их фирму) и, попрощавшись, отключилась.
Интересно. Борщев, оказывается, собирался продавать квартиру. Может быть, хотел купить другую? А может быть, квартира уже продана? И тут одна мысль пронзила мне мозг. Вот что мне показалось странным в его квартире: в ней не было телевизора! Ни телевизора, ни видеомагнитофона (хотя кассеты стояли плотным длинным рядом в книжном шкафу), ни аудиосистемы. Не было также ни одной мало-мальски ценной вещи, которые люди, уезжая ненадолго, обычно оставляют дома.
Значит... И что же это значит? Что он собирался навсегда покинуть этот город, а скорее всего и эту страну? Вместе с Овчаренко? Но они же вернулись, черт бы их побрал! Их приезд как раз все и путает. Это же совершенно нелогично: быть уже в другой стране и вернуться обратно.
Стоп, стоп, стоп. Спокойно. Вернулись, – значит, на это у них были свои причины. Какие? Например, не смогли переправить деньги. Но таксист сказал, что синего чемоданчика с ними не было, когда Овчаренко с Борщевым вышли из здания аэровокзала в Тарасове. Оставили в камере хранения? Предположим, что это так. Что дальше?
Нет, давай сначала. Решил, к примеру, Овчаренко хапнуть эти доллары... Опять не то. Ну не нужны ему деньги, не такой он человек. Ты что, не видела, как он одевается? Простые костюмы и рубашки, купленные в обычных магазинах. Зато в доме какое богатство! Дом не в счет, им занимается Людмила Григорьевна, которая одевается у лучшего портного, носит драгоценности, стоящие целое состояние, и ездит на «Крайслере», наверное, единственном в городе. Если бы деньги прикарманила она, тогда все было бы логично.
В жизни получается иногда так, что человек действует вопреки всякой логике, не говоря уж об элементарном здравом смысле. Хорошо, сделаем все-таки гипотетическое предположение, что Юрий Анатольевич позарился на эти деньги. И что же, он бросит из-за этого жену и сына? А что здесь странного? С ходу могу назвать с дюжину мужиков, которые согласятся бросить жену и за гораздо меньшие деньги. А сын, в конце концов, у него уже почти взрослый. Но ведь не мог же он хотя бы не предположить, что если он присвоит эти деньги, то его жене и сыну не поздоровится! Вот у Борщева, кстати, нет ни детей, ни плетей. Ему не о ком было бы беспокоиться в аналогичной ситуации.