— Логично, — кивнул епископ.
— Мы приведем в церковь тысячи новых прихожан. Пусть там с ними поговорят ваши священники и учителя богословия. А я сумею организовать для этих школ-фестивалей ученых — специалистов по этике, эстетике, истории церковного искусства, артистов, писателей и журналистов-почвенников. Святоотеческая Русь нам этого не забудет вовек!
— Вовек — не знаю, а уж на ближайших выборах — точно не забудет! — засмеялся епископ.
— Надеюсь, — серьезно, с нажимом сказал я и повторил: — Надеюсь! Не забудет, хотя, надо признать, живем мы с вами в земле бессмысленной и беспамятной. Народец у нас, паства наша, прямо скажем, не сахар…
Епископ развел руками:
— Все народы, в общем, одинаковы. Нашему досталось уж слишком тяжело…
— Тяжелее, чем китайцам? Или неграм? — полюбопытствовал я, прихлебывая чай.
— Я не могу сравнивать меру чужих страданий, это грех. Но негров били палками по голове, китайцев по пяткам, а нас — по душе… Ни в одном народе так целеустремленно не убивали душу.
Я сочувственно покачал головой:
— Да-да, я это понимаю… Поэтому наш народ-богоносец носил Бога, носил, пока не притомился сильно. Устал, надоело, он и бросил его где стоял — посреди тысячелетней грязи и разрухи…
Епископ Арсентий тяжело вздохнул, с грустью смотрел он на меня, в чем-то я, видать, сильно не соответствовал.
— Большая смута у вас в душе, Александр Игнатьич…
Я ернически сказал:
— Это у меня оттого, что в молодости на горы лазил. Альпинисту трудно поверить, будто Голгофа выше Эвереста.
— Может быть и поэтому, — смиренно ответил епископ.
— Что поделать! Мы, насельники этой земли, юдоли скорби и печали, идем к истине Господней трудным путями, — говорил я, а он пристально всматривался в меня, словно решая, словно стараясь понять — разговариваю я всерьез или дурачу его.
— Ваши пути, Александр Игнатьич, особенно трудны, ибо вы к Богу идете не от смирения, а от звенящей гордыни человеческой. — Епископ говорил негромко, спокойно, звучала в его голосе чуть слышно снисходительность.
— К сожалению, святой отец, жизнь на земле двигается не смирением, а гордыней людской, алчущим духом, завистью, агрессивными инстинктами и жаждой накопительства, — развел я руками. — Это не я придумал, это аксиома бытия…
— В мире нет аксиом, — покачал головой епископ. — Мнимости, видимость истины, сиюминутные заблуждения. Апостол Павел сказал: желающие обогащаться впадают в искушения и погружают людей в бедствие и пагубу, ибо корень всех зол — сребролюбие, подвергающее многим скорбям и печалям…
— Одну минуту! — энергично воскликнул я. — От моего сребролюбия, подвергающего меня скорбям и печалям, сегодня кормится пищей телесной миллион Божьих душ! Царь Соломон в божественных откровениях указал: умножается имущество, умножаются и потребляющие его… Разве это не оправдание всего, что я делаю?
Епископ мягко сказал:
— Вам не нужны оправдания, вам нужен душевный покой. Вам надо договориться с собой, с миром и с Богом. И для вас это почти невозможно, ибо это не биржа и взаимозачеты не принимаются. Царь Соломон вас оправдал, но он же вам заповедал: «Кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от того»…
Я встал, подошел к рабочему столу, включил монитор, на котором непрерывно бежали курсовые индексы биржи.
— Хочу продемонстрировать вам, святой отец, что премудрый Соломон лукавил. Заповедуя нам отказ от любви к богатству, он в это время получал ежегодного дохода шестьсот шестьдесят шесть талантов золота. Эта сатанинская цифра — 666 талантов — в современных мерах веса составляет… одну минуточку… так, около 25 тонн золота.
— И что?
— А то, что в переводе на рыночный торговый эквивалент… — я быстро щелкал кнопками компьютера, — это равно 801 тысяче 282 тройским унциям. Так… мгновение… на Цюрихской золотой бирже сегодня одна тройская унция золота стоила 333 доллара 56 центов… Итак, ежегодный доход царя-бессребреника составлял скромную цифру в двести шестьдесят семь миллионов двести семьдесят пять тысяч шестьсот двадцать три доллара и девяносто два цента… Впечатляет?
Епископ пожал плечами:
— Для меня это весьма отвлеченные понятия…
— А для меня — очень конкретные! Три тысячи лет назад, во времена Соломона, доллары еще не имели хождения. Это удивительно — но факт! И все равно любые деньги за этот огромный срок подверглись тысячекратной инфляции. Таким образом, Соломон — проповедник смиренной мудрой бедности — зарабатывал в год около двухсот пятидесяти миллиардов долларов, если по современным ценовым стандартам. Это больше, чем Билл Гейтс, султан Брунея, Джордж Сорос, я и все остальные российские магнаты, вместе взятые! Почему же я должен поверить его проповеди?
— Вы, Александр Игнатьич, не обязаны верить. Вы можете поверить Соломону, ибо больше вам верить некому…
— Почему?
— Потому что легко отказаться от богатства, которого у тебя никогда не было. А вот при невероятном могуществе Соломона нужна была большая мудрость, чтобы сказать в конце жизни: как вышел человек нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел — ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понесть в руке своей…
— Мне кажется, что общая ошибка состоит в том, что деньги все время противопоставляют мудрости, — сказал я задумчиво. — Деньги — это и есть аккумулированная энергия мудрости.
Епископ качал головой:
— Жаль, что вас не удовлетворил наш разговор. Вы не верите мне. Не верите людям, Священному Писанию, собственному душевному смятению…
Да, не верю. Когда-то жили на нашей земле смиренные иноки, благочестивые отшельники, святые старцы. Можно было спросить — как жить? Что истина? Что благо? В чем Бог?
Давно это было.
Некого мне спрашивать. В святых скитах, средь нетленных мощей угодников, хоронят уголовников, тамбовских бандитов.
Я сам себе старец. Мне скоро будет тридцать шесть. Зачет у меня фронтовой, день за три. Значит, больше века длится жизнь.
Епископ Арсений печально уговаривал:
— Об одном прошу вас — подумайте на досуге о словах Соломона, для вас они могут быть знамением: мудрость дает защиту, как дают защиту деньги, но мудрость лучше любых денег, ибо может спасти жизнь…
КОТ БОЙКО: УМОПОМРАЧЕНИЕ
Международный центр астральных наук и космических знаний размещался почему-то не в Звездном городке и не на мысе Канаверал, штат Флорида, а в зажиточном, купеческого вида особнячке в Козицком переулке. Естественно, чтобы мировая закулиса не ляпнула эти бесценные знания и не присвоила корыстно себе достижения этих таинственных астроанальных наук, охранял их на входе в особнячок здоровенный свиноморд в рейнджерской амуниции.
— Вам назначено? — строго спросил он.
— А как же! Я — руководитель Академии ксенофобии и сексофилии, — скромно представился я.
— Ваши документы! — потянул ко мне толстые руки бычара.
Ага, ща-ас! Разбежался! Как говорит президент вашего центра — получишь с носу в рот.
Я показал ему на телефон и ласково попросил:
— Звони быстро в приемную и скажи, что к президенту на встречу прибыл гасконский армянин Дертаньянц. Давай шевелись — она ждет, а я опаздываю…
Мгновение он раздумывал — было видно, как шевелятся под беретом мускулы мозгов, потом он махнул рукой, труд этот явно был страшно громаден, совершенно не по плечу одному. Он позвонил и кому-то сказал:
— Тут какой-то кекс спрашивает Джину Рафаэловну. Говорит, что он армянин… — Повернулся ко мне и для надежности переспросил: — Как фамилия?
— Дертаньянц, из Гаскони.
— Дертаньянц, говорит… Не знаю, из Черножопии какой-то…
Пауза была недолгой, и судя по тому, как он энергично замахал своими толстыми лапами тупого лентяя другому охраннику, маячившему в глубине холла, распорядились наверху категорически.
— Быстро, быстро! — скомандовал он коллеге, такому же пятнисто-зеленому солдату удачи. — К президенту его!
Пока тот волок меня на второй этаж, я боялся, что он обделается от усердия. Даже странно — почему они мне так противны? Почему я испытываю к этим караульным животным такое злобное отвращение? Может быть, это волчий рефлекс на сторожевого пса? Как говорил вор Лодыга: овчарка — это вонючий мент в лохматом тулупе…
А по коридору мне навстречу семенящей иноходью мчался генерал-полковник.
Ма-аленький такой, субтильный генеральчик — с херову душу полководец, с гривой развевающихся черных волос. С красными лампасами на портках, в золотых трехзвездных эполетах, под звон и дребезг каких-то самодельных медалей — Джина Бадаян, великая экстрасенска, предсказательница счастья, прорицательница побед, ясно видящая, как заработать, хиромант-хиропрактик-херотеоретик, президент всякой нежити, академик любой небывальщины, предводитель проходимцев всех стран, кумир мира идиотов, а теперь, оказывается, еще и генерал-полковник.
Бежала и плакала от радости.
— Джина, для дневного брючного костюма — перебор! Милитаристка ты моя оголтелая!… — крикнул я, принимая ее в объятия.
Она была такая худенькая и тоненькая, что я просто поднял ее на руки, как давеча вознес меня Карабас. А она целовала меня в обе щеки, гладила по голове, как маленького, приговаривала, захлебываясь словами:
— Господи, как я рада тебя видеть!… Проходимец мой дорогой!… Гасконский брат мой Дертаньянц! Как ты жив?…
— Ужасно! — горько сообщил я. — Ты вон дослужилась уже до генерала, а меня разжаловали из капитана мушкетеров…
— Кто? Кто он, этот демон? — страшным голосом вопросила Джина. — Назови его, и силы нижнего черного мира поглотят…
— Э, нет, подруга! — засмеялся я и поставил ее на пол. — Тут твои номера не пролезают! Ты генерал понарошечный, а он демон настоящий…
Джина взяла меня за руку и повела к себе, сердито приговаривая:
— С чего это ты решил, что я генерал понарошечный? Самый что ни на есть всамделишный! Генерал-полковник медицинской службы…
— Не гони пену, любимая. Я понимаю — уровень безумия в стране высоковат, но не настолько же, — усомнился я.
Джина остановилась, уперла руки в боки, с вызовом спросила:
— Хочешь сказать, что я глупее или хуже тех долболомов, которым указом звезд насовали?
— Упаси Бог! Жаль, меня не спрашивают, а то бы я тебя сразу направил министром обороны! Или в МВД! Ты бы там такого шороху навела — вся страна бы зачесалась! Чеченцы завтра же самораспустились — столицу свою из Грозного переименовали бы в город Жалобный…
— То-то! — сменила гнев на милость дипломированная чародейка. — А то смотри — чакры порву! В астрал вышвырну, к чертовой матери!
Мы посмотрели друг на друга и снова обнялись — так я рад был видеть моего умного, верного, добропамятного дружочка Джин-Джину, которого я выпустил из бутылки давным-давно.
Надо сказать, у меня вообще фантастическая способность находить и кучковаться с разного рода недостоверными людьми, проходимцами, маргиналами, мистификаторами и самозванцами. Я в них ощущаю родную душу, я опознаю их мгновенно, как Буратино признал родными кукол в театре маркиза Карабаса.
Когда-то Хитрый Пес говорил неодобрительно: «У тебя неискоренимая плебейская потребность предводительствовать стаей оборванцев и импосторов». Я не знал, что импосторы -это и есть самозванцы, и очень обижался, и отвечал ему очень находчиво и тоже по-заграничному: «А ты сам жлоб, сноб и понтовила».
Наверное, Хитрый Пес, как всегда и во всем, был прав. Так ведь и вышло, что никого, кроме этих прекрасных импосторов, у меня и не осталось.
А тогда я был в зените своих успехов и популярности — меня все любили и тютюшкали. И все-таки невезуха подкараулила — на слаломном спуске вышиб диск в позвоночнике. Вообще-то я любую боль терплю — с детства мне доходчиво объяснили, что боль — это спасительный рефлекс организма, и закрепляли во мне этот полезный рефлекс долго, основательно и разнообразно.
Но тут вопрос о моем терпении не возникал — было неясно, сколько еще эта боль согласится терпеть меня самого. От любого ничтожного движения меня пронзал — от затылка до копчика — чудовищной силы электрический удар, и я впервые по-настоящему посочувствовал нашим несчастным шпионам супругам Розенберг, сожженным на электрическом стуле в тюрьме Синг-Синг. Но они-то хоть атомную бомбу сперли, а мне за что?
Пользовала меня толпа профессоров невропатологов, хирургов, остеологов — черт их знает, кого там только не было! Шухер стоял невероятный — нависла реальная угроза потерять чемпиона страны, нашу светлую олимпийскую надежду. Меня бесперечь катали, как дерьмо на тачке, по кабинетам — на рентгены, просвечивания и осмотры, мне делали по пять уколов промедола, загнали инфекцию и вырастили флегмону в арбуз величиной — и все это вместе помогало мне, как мертвому банки. От наркотиков я был все время под балдой, но не в кайфе.
Профессора качали многомудрыми еврейскими головами, светились лысинами, как нимбами, многозначительно перешептывались, вздыхали и объявили в конце концов утешительный диагноз — операция на позвоночнике неотвратима. Надежда, что со временем смогу двигаться на костылях, не исключалась. Консилиум — одно слово! Спасибо, эскулапы дорогие, йог вашу мать!
Я уже был так измучен своим огненным позвоночным столпом, что мне было все равно: режьте, вправляйте, рвите на части — только пусть уймется в жопе это ГОЭЛРО проклятое!
Перед вечером персонал куда-то разбрелся, стало тихо, и я, лежа на брюхе, задремал. Потом услышал шорох, приоткрыл глаз и увидел около своей страшной ортопедической кровати тощую патлатую девку, которая вежливо сказала:
— Здравствуйте, Костя. Меня зовут Джина, я экстрасенс и целитель…
Моложавая ведьма с чертовой тусовки. Боясь разбудить свою звериную боль, я не шевелился и молчал, как партизан в гестапо.
— Меня привез ваш друг Сережа и попросил помочь вам…
— А где он сам? — шепнул я осторожно.
— Внизу. Время ведь — десятый час, его не пустили…
— Ага, его не пустили, а тебя, светило медицинское, пустили?
— Ну конечно, — сказала она. — Я этих теток внизу загипнотизировала…
Елки-палки, может, это у меня от боли памороки начались? Со страхом я смотрел на нее, как из засады высунув голову из-под одеяла. И сестричка палатная, зараза, провалилась куда-то! Шевельнуться не могу -эта ненормальная чего хошь теперь может вытворять со мной.
— Не бойтесь, не нервничайте, расслабьтесь, я не сделаю больно, — спокойно объясняла придурочная шабашовка. — Дотрагиваться до вас я не буду, напрасно ежитесь, я работаю бесконтактно… Сейчас вы ощутите в спине тепло от моих рук… Боль незаметно легко уйдет…
Полный сикамбриоз — я хотел заорать, позвать кого-нибудь, но было стыдно, просто закрыл глаза от страха.
Скинув с меня одеяло, она водила надо мной руками, что-то неразборчиво бормотала, тихонько сопела — по-моему, моей полоумной целительнице не мешало самой подлечить аденоиды. Потом она положила мне ладони на хребтину, еле-еле касаясь спины, — я начал авансом подвывать от ужаса предстоящей боли.
— Ой, какие же вы, мужики, нетерпеливые, — вздохнула Джина. — У вас прорыв чакры между седьмым и восьмым позвонком… Сейчас я вам помогу…
И обрушила мир.
Двумя руками уперлась в позвоночник и резким ударом, будто прыгнула на меня, вправила выскочивший диск. Костяной треск, мгновенная мгла от невероятной вопящей боли, глухота, мой животный рев и пещерный порыв — как у недобитого медведя — раздавить эту ничтожную говнизу.
По-моему, я ее уже сграбастал в охапку, но не успел придушить, поскольку она заполошно верещала:
— Погодите, погодите! Посмотрите — вы же стоите на ногах!…
Я стоял на ногах — без костылей, без помощи этих паскудных Гиппократов.
Она вылечила меня. Гениальная прохиндейка, недоучившаяся медсестра, чернявая тощая волшебница с чародейской силой в костлявых тоненьких ладошках.
Я точно знаю — в ней бушевало таинственное знание инобытия, взошедшее на дрожжах мелкого шарлатанства и пустякового циркового жульничества.