Были еще документы – распоряжения управляющего делами. Они касались организации обеспечения санатория (официально он именовался «Тихорецкий») продуктами питания, постельным бельем, лекарствами. В одном письме речь шла о покупке специального медицинского оборудования. Для чего оно нужно – Медведь не понял. Надо бы проконсультироваться потом со специалистами. Может быть, выяснится, какого профиля был санаторий. Так, на всякий случай. То же и с лекарствами – их перечень ни о чем Ивану не говорил.
И еще одно распоряжение касалось утверждения штатного расписания: согласно ему в санатории работало порядка пятидесяти человек – врачи, медсестры, сиделки, повара, водители и так далее. Единственное, что удивляло, – специализация врачей была почему-то указана в закрытом приложении к документу. А это приложение – странное дело, – оказалось не рассекреченным. И – о чудо! – был список прошедших проверку и принятых на работу в санаторий людей.
Больше ничего интересного не обнаружилось, за исключением просьб о срочном направлении в санаторий того-то и того-то для прохождения курса лечения, который у всех значился как «краткосрочный».
Медведь добросовестно зафиксировал фамилии, а также названия лекарств и оборудования, после чего с облегчением вышел на свежий воздух. Теперь оставалось скорректировать свою просьбу относительно поиска людей, причастных к событиям вокруг санатория в связи с появлением новых данных. После этого он зашел в кафе, где и решил скоротать время до вечера – часам к десяти ему обещали все закончить.
Закончили, правда, около часа ночи, однако порадовали Медведя малым объемом. В списке значились всего семь фамилий. «Максимум – два дня», – сразу же стал подсчитывать Иван. От санатория он не ждал особых сюрпризов. А зря. Сюрпризы появились, правда, иного, нежели он мог предположить, свойства.
Первой, до кого Медведь дозвонился и с кем условился о встрече, была бывшая сестра-хозяйка «Тихорецкого», Полина Никитична Смирнова. Она спокойно восприняла информацию о том, что некий писатель интересуется особенностями жизни и быта советской партийной номенклатуры.
– Глаза б мои их больше не видели, а уши не слышали, – говорила она Медведю, подливая чай. – Я в разных местах работала, но что вытворяли люди, руководящие целой страной!
– А что они вытворяли? – заинтересовался Медведь.
– Так ведь санаторий этот был вовсе не санаторий, а такой большой закрытый вытрезвитель, – заявила Полина Никитична.
– Как? – поперхнулся чаем Иван. – Как вы сказали?
– Вытрезвиловка это была для партийных руководителей. Там же многие были пристрастны к этому делу, – она пощелкала по горлу. – Некоторые допивались до белой горячки, до зеленых чертиков. Вот тогда их к нам и привозили. А доктора у нас хорошие были, оборудование и лекарства заграничные. Выведут слугу народа из запоя, кровь очистят, процедуры всякие назначат – через недельку он как новый. Снова едет управлять государством. До следующего запоя.
– А кто конкретно там лечился, помните?
Полина Никитична пугливо оглянулась и шепотом сказала:
– Ну их, не хочу вспоминать. Многие ведь живы, а кое-кто и при деньгах большущих. От греха подальше! А так расскажу – как лечили, чем кормили. Но только когда борьба с пьянством началась, в восемьдесят шестом году, кажется, нас Управление делами и прикрыло. Больше я никогда там не была, не знаю, чего там сейчас.
Очень похожие беседы состоялись у Ивана с бывшей медсестрой и поваром санатория. Найти врачей не удалось, но это было и не важно. Главное теперь стало понятно.
Медведь набрал номер Лаймы:
– Я еду, часа через два буду. Нормально?
– Что-то случилось? У тебя голос какой-то...
– Радостный. Есть информация.
– Давай, ждем.
* * *– Ну, ты даешь! – Лайма укоризненно покачала головой. – А если бы кто-то из этих вредных старичков сообщил о твоих невинных расспросах?
– Да ничего, – беззаботно махнул рукой Иван, – я об этом думал. Если в ФСБ – так мы, можно сказать, по их заданию и действуем. Если в милицию – та все равно в ФСБ передаст. И Орех по-любому прикроет нас.
– Иван, ты невозможен. Орех для того и поручает нам все это, чтобы не светиться самому на каждом углу.
– Ладно, – прервал их Корнеев. – Хорошо то, что хорошо кончается. Подводим итог.
– Да, – согласилась Лайма, – теперь итоги.
– Если верить, – она заглянула в свои записи, – Безбородову и Ершову, а верить им, мне думается, можно, здесь была лаборатория, которая занималась предположительно проблемами снов и сновидений.
– Или чем-то космическим, если верить не им, а тому глухому гному, – добавил Иван.
– Может быть, и так, но это менее вероятно.
– Почему? – поинтересовался Медведь.
– Те двое говорили аргументированно. Безбородов вообще был в теме, а первому секретарю кто-то из работников лаборатории проговорился с перепугу. Такое не выдумаешь. Как думаешь, Евгений?
– Согласен. Добавлю, что глухой гном похож на человека, который выдает желаемое за действительность. Представьте себе – он отвечает за оборонку и не знает, чем там у него в области целый институт занимается. Кстати, почему он его институтом назвал – там же лаборатория всего лишь была? Не в теме дед, ох, не в теме!
– Ладно, оставим пока так. Далее. Партийный вытрезвитель. Пардон, санаторий. Это вообще за гранью, но зато документально доказано.
– А лаборатория, что – не доказана? – обиделся Медведь.
– Документально – нет.
– А фотография?
– Что – фотография? Какой-то человек там. Да мало ли кто это?
– В костюме, среди колхозников... – Корнеев с сомнением покачал головой. – Может, Иван и прав. Опять же – видны корпуса за деревьями. А этот тип, похоже, съемку хотел предотвратить. Правда, похоже.
– Корпуса на фото ничего не доказывают, – резонно возразила Лайма, – на них не написано, что это секретный объект. Будем считать фотографию косвенной уликой.
– И что же мы имеем в сухом остатке? – спросил Корнеев.
– Имеем? Первое – НАСА в лице Лейтера вряд ли интересовалось бы санаторием-вытрезвителем. Второе. Последние сведения о работах в лаборатории относятся к восьмидесятому году. Затем ее перевели в другое место. Сомнительно, что американцы пользуются такой протухшей информацией. Все-таки четверть века прошло.
– Значит? – нетерпеливо спросил Медведь.
– Значит, некоему Ивану Медведю объявляются благодарность за отлично проведенную работу и выговор за самодеятельность, которая могла окончиться скандалом, – отчеканила Лайма, и, посмотрев на расстроенное лицо Ивана, рассмеялась: – Ты молодец! Такую провернул махину – мало кто справился бы. Теперь иди и отдохни как следует.
– А дальше чем я буду заниматься? – Медведь снова был готов к решительным действиям.
– Завтра с утра отправишься в архив... – противным голосом начал Корнеев, и Медведь взглянул на него так, что его напарники, не удержавшись, расхохотались.
* * *– Пойду разыскивать следы этого таинственного следопыта, – грустно сказала Лайма.
– Не хочется? – сочувственно спросил Корнеев.
– Не люблю с бабками общаться. А эта Пелагея Никифоровна одна только и может что-то рассказать о нем. Если вспомнит. Анжелика, ну, которая из магазина, говорила – милиция с ней билась, и никакого эффекта. «Не ведаю», – твердит, и дело с концом.
– Может, и правда не ведает? Сколько бабке лет?
– Лет сто. Но следопыт у нее не один раз квартировал, вдруг она его вспомнит. В общем, пожелай мне, друг Евгений, «ни пуха, ни пера».
– Желаю, – сказал Корнеев, погружаясь в Интернет.
Лайма хмыкнула и отправилась выполнять намеченное.
...Бабка жила на самом краю деревни, в очень старом доме, который так потемнел от времени, что стал почти черным. Снаружи он казался немного скособоченным и запущенным, однако внутри был чистенький и свеженький, словно его только что хорошенько отмыла и отдраила бригада уборщиц. Перед тем как попасть внутрь, Лайма долго барабанила кулаком в дверь – бабка Пелагея была не только очень старой, но, вдобавок ко всему, почти глухой.
«Теперь понятно, почему от нее добиться ничего невозможно!» – поняла Лайма после того, как битых полчаса пыталась объяснить старухе, кто она и чего хочет. В ответ на ее многословные пылкие тирады раздавалось только каркающее: «Ась?» да «Чегось?».
«Надо что-то предпринять». – Лайма в отчаянии стала озираться по сторонам. Бабка стояла, сложив руки над передником, и молча смотрела на нее пустыми прозрачными глазами.
Ничего радикальнее, чем написать свой вопрос на бумаге, Лайме в голову не пришло. Однако виртуозно исполненная пантомима под названием «Дайте мне ручку и бумагу» на Пелагею Никифоровну никакого впечатления не произвела. Она стояла как истукан и упорно продолжала молчать.
Лайма выбежала из негостеприимного дома, промчалась через всю деревню, напугав не только дворовых собак, но своих собственных соседей. Обратно вернулась через двадцать минут, крепко сжимая в левой руке невесть как попавшую в карман корнеевской куртки ручку с надписью: «ХХ съезд акушеров и гинекологов». В правой был блокнот, где Лайма делала выписки из лейтеровских книг, пытаясь выудить оттуда что-нибудь полезное, в связи с чем блокнот оказался практически пуст.
Запыхавшаяся, потная, с красным от беготни и злости лицом, Лайма поднялась на уже знакомое крыльцо. Она боялась, что снова придется ломиться в избу, однако дверь оказалась приоткрытой. Осторожно войдя внутрь, Лайма увидела, что Пелагея Никифоровна так же монументально и бесстрастно стоит посредине комнаты, словно поджидая гостью.
А увидев ее, вдруг заговорила низким сильным голосом:
– Чего ты, девка, туда-сюда носишься? Если спросить хочешь, возьми да напиши, глухая я совсем стала. Карандаш и бумажка вон – на столе лежат.
Если бы столетняя Пелагея Никифоровна была молодым интересным мужчиной, то акушерско-гинекологическая ручка вместе с блокнотом полетели бы ей в голову. Вместо этого естественного жеста Лайме пришлось заискивающе улыбнуться.
Но на этом испытания не закончились. Совершенно забыв, что так и не объяснила бабке Пелагее, кто она такая и зачем пришла, Лайма на листе блокнота крупно, печатными буквами вывела: «Как звали вашего жильца, который пропал?» Старуха минут пять, щурясь, разглядывала протянутый ей блокнот. У Лаймы затекла рука, но она терпеливо ждала. Вдруг бабка Пелагея молча встала, развернулась и уплыла куда-то в глубь дома за занавеску. Там она долго шуршала и звякала чем-то, тяжело вздыхая. Лайма испугалась, что смертельно ее обидела, и теперь диалог (если все это можно назвать диалогом) прервется навсегда.
Но хозяйка вернулась. Оказывается, она ходила за очками, которые теперь криво сидели на ее длинном, загнутом вниз носу. Пелагея Никифоровна снова уткнулась в блокнот. «Господи, – подумала Лайма, – хоть бы она буквы не забыла. А тогда что – придется рисунками общаться?» Не пришлось.
– Ты из милиции? – вдруг спросила бабка, да так громко, что Лайма вздрогнула и непроизвольно дернула головой.
– Почему не в форме? – сурово поинтересовалась Пелагея Никифоровна.
«Жарко», – написала Лайма и трусливо отвела глаза в сторону.
Тут Пелагея Никифоровна снова встала и скрылась за занавеской. Звуков теперь никаких не раздавалось. Похоже, на этот раз, она ушла в какие-то дальние чертоги. «За другими очками пошла, что ли?» – недоумевала Лайма.
Отсутствовала хозяйка избы довольно долго. Но когда появилась, в руке у нее был небольшой, защитного цвета рюкзачок.
– Возьми, своим отдашь. Вчерась нашла за поленницей. Ваши-то искали когда – все вещи забрали. А энтот во дворе – дровами был прикрыт. Дрова они не разбирали.
Произнеся так много слов подряд, старуха как будто выдохлась. Опять встала посреди комнаты и молча смотрела в пространство.
Заглянув в рюкзак, Лайма замерла – там, среди книг и множества сложенных в несколько раз карт местности, лежала обыкновенная коричневая барсетка. Раскрыв ее дрожащими руками, она увидела паспорт, водительские права, перетянутую резинкой пачку пятисотрублевок, три сотенные долларовые бумажки и множество купюр по десять и двадцать долларов.
Кое-как распрощавшись с хозяйкой (Лайма махала руками, кивала головой и всем своим видом показывала, как благодарна за помощь), она стремглав побежала домой, прижимая к груди драгоценный рюкзак. Соседи, вторично за последний час наблюдавшие Лаймин спринт, решили, что она либо серьезно готовится к каким-то спортивным состязаниям, либо таким экстремальным способом решила похудеть.
* * *– И ты взяла мешок? – Корнеев аж подпрыгнул в кресле. – Ведь это вещественное доказательство! Нас теперь посадят, и правильно, между прочим, сделают.
– А что я должна была делать – отказываться? Ты бы попробовал с ней пообщаться. Я бы ей до пенсии объясняла, кто я и что мне нужно.
– Как будем выпутываться?
– Да просто – отнесу мешок куда надо, скажу – пришла к бабке картошки купить, а она попросила меня передать его в милицию.
– А если они ее спросят?
– Пусть попробуют, – мстительно улыбнулась Лайма. – Они с ней уже общались. А кто с бабкой Пелагеей один раз пообщается, второго уже не захочет.
– То-то мужик этот постоянно жил у нее.
– Я, кажется, поняла, почему он у нее останавливался. Там до леса – рукой подать, он прямо за калиткой. Между прочим, и развалины рядом, минут десять хода.
– Как они, интересно, общались? – задумчиво спросил Корнеев.
– Да он, говорят, уже лет пять, а то и больше сюда приезжает. Вероятно, старуха тогда была более коммуникабельной. А потом они стали понимать друг друга без слов. Да и о чем им говорить-то?
– Ладно, – прервал ее размышления Корнеев, – быстро смотрим, что там у него, – и в милицию.
Кроме паспорта на имя Игоря Петровича Шашкова, в мешке были явно музейно-архивного происхождения военные карты боевых действий, которые велись в Тихорецком и соседних с ним районах. Карты были испещрены какими-то странными пометками.
– Ты езжай, а я пока поищу, кто такой этот Шашков и чем он занимался, кроме раскопок и продажи найденного.
В милиции, куда Лайму подвез галантный Остряков, все оказалось буднично и просто.
– А, – протянул дежурный, молоденький лейтенант, – помню, помню. Давайте мешок, приобщим его к вещдокам. Вы заглядывали, что там?
– Нет, конечно, – фыркнула Лайма, – зачем мне смотреть в чужой мешок? Меня попросили его отдать – я отдала. Мне надо что-то подписывать?
– Нет, оставьте свои координаты, если потребуется – вызовем вас. Говорите, в коттеджном поселке живете?
– Да. А когда вызовете? Когда найдут хозяина?
Лейтенант вздохнул:
– Если до сих пор он не нашелся, то, скорее всего, и не найдется.
– Извините, конечно, за любопытство. – Лайма скромно потупилась. – А где пропал этот мужчина? Неизвестно? У нас ведь в поселке все сплетни да слухи.
– Он же по лесам шерудил, знаем мы таких. Мог и в болото провалиться, и по пьяни еще что-нибудь учудить. А лес – дело серьезное.
– Его искали?
– Да кто будет заниматься поисками? Нас тут и так мало. Конечно, окрестности прочесали, даже с собаками. По этому делу и заявления никакого нет. Бабка, когда пропал жилец ее, пришла в администрацию – звоните, мол, в милицию. А писать ничего не хочет. Или не умеет.
– А родственники?
– Еще не объявились.
– Им сообщили? Нет? Так сообщите! – В голосе Лаймы звучало благородное негодование.
– Кому? Мы же не знаем, кто он и откуда. Может, в мешке этом что-то есть.
– Вот и посмотрите. А я поеду. Удачи! – И очень довольная собой Лайма пошла к машине.
* * *– Знаешь, с кем мы имеем дело? – поинтересовался Корнеев, когда Лайма со стаканом сока в руке спустилась в его подвал.
– Знаю. С Шашковым Игорем Петровичем, чей рюкзак я только что отдала в милицию.
– Я выяснил, что господин Шашков был одним из лидеров черных следопытов. Эти серьезные ребятки, если верить их сайтам, относятся к нему с огромным почтением. Он у них что-то типа законодателя моды.