На южной делянке работники косили сено. Сэмьюел Джоунс, старший из дюжины косцов, первым закончил свою полосу. Держа в руке косу, он подошел к Уолдену и поприветствовал его, коснувшись своей кепки. Уолден пожал его мозолистую ладонь. У него было ощущение, будто он сжал камень.
– Ваше сиятельство выбрали время, чтобы посетить ту выставку в Ланнане? – спросил Сэмьюел.
– Да, я был там, – ответил Уолден.
– Вы видели там сеноуборочную машину, о которой говорили? На лице Уолдена отразилось сомнение.
– Сэм, это великолепная техническая новинка, но я не знаю...
Сэм согласно кивнул.
– Машина никогда не выполнит работу так же тщательно, как человек.
– С другой стороны мы смогли бы закончить сенокос за три дня вместо двух недель и не бояться, что вдруг пойдет дождь. А потом могли бы сдать комбайн в аренду.
– И работников понадобится меньше, – проговорил Сэм.
Уолден сделал вид, что недоволен замечанием.
– Нет, – сказал он. – Я никого не собираюсь увольнять. Просто не станем нанимать цыган на время сбора урожая.
– Особой разницы не будет, милорд.
– Верно. К тому же, не знаю, как это воспримут люди, ты же знаешь молодого Питера Доукинса. Он всегда готов устроить бучу.
Сэм пробурчал что-то невнятное.
– В любом случае, – продолжил Уолден, – мистер Сэмсон на следующей неделе поедет взглянуть на эту машину.
Мистер Сэмсон был местным бейлифом.
– Послушай-ка! – воскликнул Уолден, будто ему в голову вдруг пришло озарение. – А ты не хотел бы отправиться вместе с ним, Сэм?
Сэм сделал вид, что предложение его нисколько не взволновало.
– В Ланнанн? Да я был там в 1888 году. Не очень-то понравилось.
– Ты мог бы поехать поездом вместе с мистером Сэмсоном, может быть, захватишь и юного Доукинса посмотреть на эту машину, пообедаешь в Лондоне и вернешься обратно. – Не знаю, что на это скажет моя хозяйка.
– Мне бы хотелось знать твое мнение об этой машине.
– Что ж, пожалуй, интересно было бы взглянуть на нее.
– Значит, решено. Я распоряжусь, чтобы Сэмсон все устроил.
С заговорщицким видом Уолден добавил.
– А миссис Джоунс дай понять, что будто я тебя чуть не силой заставил туда поехать.
Сэм усмехнулся.
– Так и сделаю, милорд.
Косьба почти закончилась. Работники сложили косы. Лишь на последних, еще не скошенных ярдах поля могли теперь прятаться зайцы. Подозвав Доукинса, Уолден дал ему ружье.
– Ты хорошо стреляешь, Питер. Посмотрим, сможешь ли подстрелить одного зайчишку для себя, а другого для поместья.
Чтобы не мешать стрелку, все встали на краю поля и вскоре была скошена последняя трава, так что зайцам уже негде было укрыться. Выскочило четыре зверька, и Доукинс уложил сначала двоих, а потом еще одного. От звука выстрелов Алекс поморщился.
Уолден забрал ружье и одного зайца, и они с Алексом направились к замку. Алекс был восхищен поведением Уолдена.
– Вы прекрасно умеете обращаться со своими работниками, – сказал он. – А вот мне никогда не удавалось найти нужную грань между строгостью и щедростью.
– Для этого нужна практика, – ответил Уолден. Он поднял зайца повыше.
– Собственно, он нам в доме не нужен – но я взял его, чтобы напомнить им: зайцы мои, а те, что им перепадают, это подарок от меня, а вовсе не принадлежит им по праву.
«Будь у меня сын, – подумал Уолден, – вот так я бы объяснил ему суть дела».
– Иными словами, следует идти путем дискуссий и компромиссов, – проговорил Алекс.
– Да, это наилучший способ, даже если приходится чем-то жертвовать.
Алекс улыбнулся.
– Что и возвращает нас к проблеме Балкан. «Слава Богу, наконец-то», – пронеслось в голове Уолдена.
– Так я подытожу? – сказал Алекс. – Итак, мы готовы сражаться с Германией на вашей стороне, и вы готовы признать наше право прохода через Босфор и Дарданеллы. Однако, нам нужно не только право, но и сила, чтобы осуществлять его. Наше предложение, чтобы вы признали весь Балканский полуостров от Румынии до Крита зоной интересов России, не было одобрено вами. Несомненно, вы решили, что таким образом даете нам слишком много. Моя задача состояла в том, чтобы сформулировать более сдержанное требование, которое бы обеспечило нам проход через проливы, одновременно не связывая Британию чрезмерно пророссийской политикой на Балканах.
– Правильно.
«А у него ум точный, как скальпель, – подумал Уолден. – Лишь минуту назад я давал ему отеческие советы, и вот вдруг он ведет себя как ровня, не меньше. Видимо, так и происходит, когда твой сын взрослеет».
– Сожалею, что все тянулось слишком долго, – продолжал Алекс. – Мне пришлось через русское посольство отправлять в Петербург шифрограммы, а на это уходит больше времени, чем мне бы хотелось.
– Понимаю, – согласился Уолден, а про себя подумал: «Ну, давай же, выкладывай».
– Между Константинополем и Андрианополем расположена территория примерно в десять квадратных километров – это почти половина Фракии – принадлежащая в настоящее время Турции. Береговая линия ее тянется от Черного моря через Босфор, Мраморное море и Дарданеллы и заканчивается у Эгейского. Другими словами, она закрывает проход из Черного в Средиземное море. – Тут он сделал паузу. – Отдайте нам эту землю и мы на вашей стороне.
Уолден постарался скрыть волнение. Вот это уже настоящий предмет для переговоров.
Вслух же он сказал:
– Проблема по-прежнему в том, что мы не можем отдавать то, что нам не принадлежит.
– Подумайте об открывающихся возможностях в случае войны, – сказал Алекс. – Первая: если Турция будет на нашей стороне, мы и так получим право прохода. Однако, это маловероятно. Вторая: если Турция нейтральна, мы будем рассчитывать на то, что Британия настоит на нашем праве пользоваться проливами, чтобы подтвердить нейтралитет Турции, а если ей это не удастся, то поддержит наше вступление во Фракию. Третья: если Турция окажется на стороне Германии, что наиболее вероятно, то Британия согласится с тем, что Фракия принадлежит нам, как только мы ее завоюем.
– Интересно, как жители Фракии отнесутся к этому, – с сомнением проговорил Уолден.
– Они предпочтут быть частью России, нежели Турции.
– Полагаю, они предпочтут быть независимыми.
Алекс улыбнулся мальчишеской улыбкой.
– Ни вы, ни я, и безусловно, ни одно из наших правительств ни в коей мере не интересуются тем, что могут предпочесть жители Фракии.
– Совершенно верно, – сказал Уолден.
Ему пришлось с этим согласиться. Сочетание юношеского обаяния и зрелой хватки и ума в Алексе постоянно сбивало с толку. Ему все время казалось, что это он направляет ход переговоров, но тут вступал в дело Алекс, и становилось ясно, что направлял все он.
Они поднялись на холм по другую сторону замка Уолденов. Уолден заметил в лесочке охранника, осматривающего окрестности. Его тяжелые коричневые ботинки были покрыты пылью. Стояла сушь – уже целых три месяца не было дождей. Контрпредложение Алекса привело Уолдена в волнение. Что на это скажет Черчилль? Безусловно, часть Фракии могла бы быть отдана русским – кому, собственно, дело до этой Фракии?
Они пересекли огород, где младший садовник поливал салат. Он поприветствовал их, коснувшись кепки. Уолден напрягся, вспоминая имя этого работника, но Алекс опередил его.
– Прекрасный выдался вечер, Стенли, – произнес он.
– Но дождь не помешал бы, ваша светлость.
– Только не слишком сильный, верно?
– Совершенно верно, ваша светлость.
«Алекс быстро учится», – подумал Уолден. Они вошли в дом. Уолден вызвал лакея.
– Пошлю телеграмму Черчиллю о встрече с ним завтра утром. Отправлюсь в Лондон пораньше, на машине, – объяснил он.
– Правильно, – сказал Алекс. – Времени осталось мало.
Лакей, открывший Шарлотте дверь, воскликнул:
– Слава Богу, вы вернулись, леди Шарлотта!
Шарлотта отдала ему пальто.
– Не понимаю, почему вы так говорите.
– Леди Уолден ужасно беспокоится из-за вас, – ответил он. – Она распорядилась, чтобы вы пошли к ней, как только вернетесь.
– Сначала пойду приведу себя в порядок, – сказала Шарлотта. – Леди Уолден сказала «немедленно».
– А я говорю, что пойду сначала приведу себя в порядок.
Шарлотта поднялась в свою комнату.
Она вымыла лицо и распустила волосы. От полученного удара в живот ощущалась тупая боль, руки саднило. Колени, наверняка, были ободраны, но ведь их никто не видел. Зайдя за ширму, она сняла платье. Оно как будто не пострадало. «Никто и не догадается, что я попала в потасовку», – решила она. Тут дверь ее комнаты отворилась.
– Шарлотта!
Это был голос мамы.
Набрасывая халат, Шарлотта подумала: «Бог мой, сейчас у нее будет истерика». С этой мыслью она вышла из-за ширмы.
– Мы просто с ума сходили от беспокойства, – проговорила мать.
Следом за ней в комнату вошла Марья. В ее стальных глазах сквозило неодобрение.
– Ну вот, я здесь, живая и здоровая, так что вам не о чем больше беспокоиться, – парировала Шарлотта.
Мама залилась от возмущения краской.
– Бесстыдница! – закричала она резким голосом. Сделав шаг вперед, она ударила Шарлотту по щеке. Качнувшись назад, Шарлотта так и уселась на постель.
Ее потряс не сам удар, а то, что это оказалось возможным. Раньше маман никогда ее не била. Но эта оплеуха, казалось, причиняла большую боль, чем все удары, полученные ею во время драки в той толпе. Тут на лице Марьи она заметила необычайно довольное выражение.
– Я никогда тебе этого не прощу, – произнесла Шарлотта, прейдя, наконец, в себя.
– Ты еще смеешь говорить о том, что не простишь меня! Охваченная гневом, маман заговорила по-русски.
– А как я могу простить тебя за то, что ты пошла буйствовать с толпой к Букингемскому дворцу?
Шарлотта так и ахнула.
– Откуда ты знаешь?
– Марья видела, как ты маршировала по Моллу с этими... суфражистками. Какой это позор. Тебя могли видеть и другие. Если Его королевское величество узнает об этом, нас отлучат от двора.
– Ах, вот в чем дело.
Щека Шарлотты все еще горела.
– Значит, ты беспокоилась не о моей безопасности, а о репутации семьи, – произнесла она с желчью.
Лицо маман приняло обиженное выражение. Тут встряла Марья:
– Мы беспокоились и о том, и о другом.
– Замолчи, Мария, – оборвала ее Шарлотта. – Твой длинный язык и так уже навлек беду.
– Марья поступила совершенно правильно, – воскликнула маман. – Она не могла не рассказать мне!
– А ты разве не считаешь, что женщины должны иметь право голоса? – задала вопрос Шарлотта.
– Конечно, нет, и у тебя не должно быть таких мыслей.
– Однако, они есть, – ответила Шарлотта. – Вот так-то.
– Ты ничего не понимаешь – ты же еще ребенок.
– Мы всегда возвращаемся к одному и тому же, не правда ли? Я – ребенок и ничего не понимаю. Но кто в ответе за мое невежество? Пятнадцать лет моим воспитанием занималась Марья. А что до моего возраста, ты прекрасно знаешь, что я уже не дитя. Ты бы с огромной радостью выдала меня замуж уже к Рождеству. А некоторые девушки становятся матерями и в тринадцать, и неважно, замужем они или нет.
Мать пришла в неописуемый ужас.
– Кто наговорил тебе такое?
– Конечно, уж не Марья. Она никогда ничего важного мне не объясняла. Точно так же, как и ты.
Тон матери стал почти умоляющим.
– Тебе и не нужны подобные знания – ты ведь леди.
– Вот видишь? Ты хочешь, чтобы я оставалась невеждой. Но я этого не желаю.
Мать запричитала:
– Я лишь хочу, чтобы ты была счастлива.
– Нет, вовсе нет, – упрямо проговорила Шарлотта. – Ты хочешь, чтобы я была такой, как ты.
– Нет, нет, нет! – закричала мать. – Не хочу, чтобы ты была похожа на меня! Не хочу!
Разразившись слезами, она выбежала из комнаты дочери.
Удивленная и пристыженная, Шарлотта глядела ей вслед.
– Вот видишь, что ты наделала, – промолвила Марья.
Шарлотта окинула ее взглядом: серое платье, бесцветные волосы, уродливое лицо, хитроватое выражение глаз.
– Уйди прочь, Марья.
– Ты не представляешь, сколько горя и волнений ты сегодня нам причинила.
Шарлотту так и подмывало сказать: «Если бы ты держала язык за зубами, то никаких волнений бы не было». Но она лишь произнесла:
– Уходи отсюда.
– Выслушай меня, Шарлотта, малышка...
– Для тебя я леди Шарлотта.
– Нет, ты все еще малышка, и...
Схватив ручное зеркальце, Шарлотта швырнула его в Марью. Та завизжала. Снаряд не попал в цель и вдребезги разбился о стену. Марья пулей вылетела из комнаты. «Теперь я знаю, как с ней обращаться», – подумала Шарлотта.
Тут она вдруг осознала, что одержала нечто вроде победы. Довела маман до слез и выгнала из своей комнаты Марью. «Это уже что-то», – решила она. – "Я оказалась сильнее их. Они получили по заслугам, ведь Марья донесла на меня маман, а та ударила меня по щеке. Но я не расхныкалась, не стала просить прощения и не пообещала впредь вести себя примерно. Я ответила им той же монетой. Я должна испытывать гордость.
Тогда почему же я испытываю стыд?"
«Ненавижу себя», – думала Лидия.
"Понимаю, что сейчас чувствует Шарлотта, но не могу признаться ей в этом. Я перестаю владеть собой. Раньше такого не случалось. Я всегда выглядела спокойной и сдержанной. Когда она была маленькой, я смеялась над ее шалостями. Теперь же она взрослая женщина. Боже, что я наделала? Без сомнения, в ней говорит дурная кровь ее отца, Феликса. Что же мне делать? Я полагала, что если сделаю вид, что она дочь Стивена, то Шарлотта и в самом деле станет такой, какой должна быть дочь Стивена – наивной английской барышней. Но все напрасно. Все эти годы та, дурная кровь спала в ней, а теперь проснулась, и вот ее одолевают беспутные гены крестьянских предков из России. Я прихожу в ужас от этого; не знаю, что делать. На мне, на всех нас лежит проклятье, грехи отцов отражаются на детях даже в третьем и четвертом поколениях Когда же я обрету прощение? Феликс анархист, а Шарлотта стала суфражисткой. Феликс аморален, а Шарлотта рассуждает о тринадцатилетних девочках, становящихся матерями. Она не понимает, как ужасно, когда тебя поглощает страсть. Моя жизнь погублена, то же самое будет и с нею. Вот чего я страшусь, вот что доводит меня до слез и истерики. Боже милостивый, не допусти, чтобы она погубила себя! Ведь я живу только ею.
Мне надо спрятать ее. Только бы она поскорее вышла замуж за порядочного юношу прежде, чем собьется с пути и прежде, чем все поймут, что с ней что-то не так. Надо постараться, чтобы до конца светского сезона Фредди сделал ей предложение. Я должна как можно скорее выдать ее замуж! Тогда она не успеет погубить себя, а с парой детишек у нее не останется на это времени. Надо устроить так, чтобы они с Фредди почаще виделись. Она хорошенькая, и из нее выйдет хорошая жена для достаточно волевого человека, который сможет держать ее в руках, для порядочного и сдержанного мужчины, чья любовь не разбудит в ней темных страстей, и кто раз в неделю будет делить с ней ложе, не зажигая света. Фредди это то, что ей надо. С ним ей не придется пройти через то, что довелось испытать мне. Она никогда не узнает, что страсть порочна и разрушительна. Ее дети не унаследуют ее грехов. Она не станет, подобно мне, дурной женщиной. А она ведь думает, что я хочу, чтобы она была похожа на меня. Если бы только она знала. Если бы только знала!"
* * *Феликс не мог остановить слез.
Прохожие оборачивались и смотрели на него, когда он шел через парк за своим велосипедом. Рыдания сотрясали его, слезы градом текли по лицу. Такого с ним никогда не бывало; он не понимал, в чем дело. Горе поглотило его.
Он нашел велосипед там, где и оставил его, под кустом. Вид знакомого предмета успокоил его. «Что со мной происходит? – подумал он. – У множества людей есть дети. Теперь и я знаю, что у меня есть ребенок. Ну и что из этого?»
Тут он вновь разразился слезами.
Он уселся рядом с велосипедом на сухую траву. «Как она прекрасна», – думал он. Но сейчас он оплакивал не обретенное им, а навсегда потерянное. Целых восемнадцать лет он был отцом, не зная об этом. Все то время, что он бродил по унылым деревням, сидел в темнице, бежал через Сибирь и готовил бомбы в Белостоке, она подрастала. Училась ходить и разговаривать, сама держать ложку и завязывать шнурки на сапожках. Летом играла на зеленой лужайке под каштаном. Как-то раз упала с пони и заплакала. Ее «отец» подарил ей этого пони, в то время, как сам Феликс отбывал каторгу. Летом она носила белые платьица, а зимой надевала шерстяные чулочки. С детства говорила по-русски и по-английски. Но кто-то другой читал ей сказки и играл с ней в пряталки, кто-то другой учил ее здороваться за руку и произносить при этом «Как вы поживаете?», кто-то другой купал ее и расчесывал ей волосы.