– Рассказывай, – велел он. – Нет… погоди… исполнишь мою просьбу?
– Предсмертную?
Выглядел Далматов не слишком хорошо, и обычная его бледность, пожалуй, перешла в какую-то синюшную, с темной каймой вокруг губ.
– Никак не дождешься?
– Не жду, ты же знаешь.
– Знаю. – Он вяло улыбнулся и похлопал по дивану: – Пересядь.
– Зачем?
– Чтобы я лучше слышал…
– Что-то мне это напоминает, – проворчала Саломея, но на диванчик перебралась, и Далматов, вздохнув, как показалось, с немалым облегчением, тут же пристроил голову ей на колени.
– Что? – Он закрыл глаза. – Между прочим, имею на то полное право…
Хотелось и подзатыльник отвесить, и погладить. Оба желания Саломея сдержала. Она перехватила вялое запястье. Пульс был учащенным.
– Илья, может, все-таки доктора?
– Обойдусь.
– Но…
– Пройдет. – Он поерзал, пытаясь устроиться поудобней. – А ты рассказывай… полагаю, наша Настасья – невинная жертва, павшая от коварства соперницы…
– Примерно так.
Саломея говорила тихо, перебирая короткие пряди светлых волос, и испытывала странное успокоение, словно все было именно так, как должно.
– Далматов…
– Ась?
– Женись на мне.
– С чего вдруг? – Он и глаза открыл, смотрел, правда, серьезно, без улыбки.
– Не знаю… с того, что ты все обо мне знаешь…
– И что?
– Ничего… просто вот… с тобой не надо притворяться. И то, чем мы занимаемся… нормальные люди этого не поймут. В лучшем случае посмеются.
– Нормальные люди, – наставительно произнес Далматов, – плохая компания для таких, как мы.
– А ты вот хорошая… и денег твоих мне не надо. У меня собственные имеются.
– Рыжая, еще немного, и я начну бояться.
– Чего?
– Твоих матримониальных планов. – Он поднялся. – Я и вправду слишком молод, чтобы безвозвратно сгинуть в пучинах брака…
– Прекрати кривляться. – Саломея все-таки отвесила затрещину. – Я серьезно.
– Серьезно мы с тобой потом поговорим, когда с этой историей закончим.
Далматов потер грудь.
– Плохо?
– Как-то… на сердце никогда не жаловался… а тут… я полежу…
– Она тебя достала.
– Не она, рыжая… не она… наверное, не она… в этой истории все как-то однозначно складывается…
– И тебе это не по вкусу.
– Именно. – Он с трудом, но перебрался в кресло.
– Лежал бы лучше.
– Лягу, потом. Надо расходиться… это пройдет. Надеюсь.
– Если станет хуже, я тебя сама в больницу отвезу.
– Ишь раскомандовалась. Рыжая, запомни, девушка, которая стремится замуж, должна быть мягка, уступчива и тиха…
И улыбнулся этак, криво. Бестолочь. А Саломея за него, между прочим, взаправду волнуется, потому как близкий человек. Не родственник, но когда и как получилось, что ближе Далматова у нее никого нет? И если Варвара причинит ему вред…
– Не спеши. – Далматов полулежал в кресле, сцепив руки на животе. – Я не люблю, когда все слишком однозначно. Вот смотри, какая вырисовывается история…
– Какая?
– Живет себе девочка… замуж выйти мечтает. Это я вообще… у многих девочек жизненная цель… ну да ладно, мечтает и встречает любовь всей своей жизни. Уводит у невесты, которая если не подруга, то приятельница…
Он рассказывал и пальцами шевелил, будто перетирая каждое слово.
– И главное, все в его окружении против этой девочки. Вообще все против, даже родной отец… мой вот тоже, помнится, сволочью был преизрядной, но не настолько, чтобы в монастырь меня отправлять за вымышленные грехи. Хотя… у меня и не вымышленных хватало. Да и у него не меньше.
Далматов потер переносицу.
– Эта девочка своего добивается, но вот… семейное счастье длится недолго. И муженек решает, что петля ему дороже этого самого семейного счастья.
– Ты циничный засранец.
– Знаю… но дальше у нас по расписанию похороны. И новая свадьба, если верить девочке, то она попыталась мыслить практично. Если верить остальным, то она – еще более циничная засранка, чем я, и заранее выбрала новую жертву. В общем, план удался. И девочка наша стала вдовой… только не настолько богатой, как ей думалось… и вот третья попытка… и третья неудача. Она дура?
– Варвара?
– А кто еще?
– С чего ты решил?
Далматов пожал плечами:
– Смотри. Допустим, она и вправду циничная хищница с семейным проклятьем на руках. Допустим, знает, что браку суждено быть недолгим… и тогда почему все три раза она в пролете?
– То есть?
– Хищница… настоящая хищница, если она не круглая дура, выбирает жертву очень тщательно. Она узнает о ней все. А наша Варвара? Сначала она умудряется выйти замуж за школьного учителя.
– Он выглядел состоятельным…
– Выглядеть и быть – разные вещи, рыжая. В том, чьи у него деньги, хищница разобралась бы через неделю-другую совместной жизни. И здесь уже два варианта. Или дружить с мамочкой жертвы, или искать другую жертву. А что делает Варвара?
– Выходит замуж… и устраивает пышную свадьбу.
– Ту, которая ей не по карману… более того, она действительно продолжает работать после свадьбы. А с квартирой ее попросту нагрели. Итак, после смерти первого мужа она остается ни с чем. Не скажу, что это меня сильно печалит.
Далматов наклонился и зевнул, не дав себе труда рот прикрыть.
– Итак… дальше… допустим, у нее и вправду любовь приключилась. Бывает такое и с хищниками. Но второй брак… здесь явно голый расчет. Вот только кривой какой-то опять… не учесть наличие взрослого сына и старое завещание… да любая нормальная баба в первую очередь озаботилась бы тем, чтобы завещание это переписали.
– Опыта мало?
– На втором-то муже? Нет, такие учатся быстро. Ну ладно, вдруг и вправду тупая оказалась… или, напротив, наивная слишком. Но третий супруг… смотри, она вновь повторяет фокус, правда, здесь не невеста, а жена. Но Варваре все равно. Добивается развода… потом суд… раздел имущества… и вынужденная продажа его. А дальше… дальше очередная глупость. Она позволяет мужу все вырученные деньги вложить в дело.
– Почему глупость?
– Потому что он должен был умереть. Сама посуди, если расчет был именно на это, то зачем позволять потенциально мертвому мужу тратить деньги, которые наша Варенька считала своими?
С этой точки зрения Саломея проблему не рассматривала. Далматов же, после долгой паузы, продолжил:
– А вот если она надеялась, что доктор будет жить, тогда да… тогда имело смысл позволить ему создать новый Центр. Тот бы стал приносить доход…
– Если она рассчитывала, что он умрет позже?
– Насколько позже? Первые двое умерли в течение года после свадьбы. Доктор прожил полтора… и так перебор… нет, дело в другом…
– Паук?
– Паук, – согласился Далматов. – Паучиха… паучихи после спаривания сжирают партнера. Знаешь почему?
– Нет. И не уверена, что хочу знать.
– Самцы пауков могут спариваться только один раз. Но продолжают брачные танцы… путают даму… вот, чтобы не тратить время на выбор, она его и сокращает. Заодно и ест, что тоже важно.
Саломею замутило.
– Извини, я… пожалуй…
– Это ты извини. – Далматов встал. – Мне надо думать, о чем говорю… знаешь, ведет, как пьяного… а главное, что я ничего не пил из ее рук. Не ел. И к чертовому пауку не прикасался… он не мог принадлежать Маргарите Валуа… слишком молодой… но вот если предположить…
Далматов подошел к книжным полкам и провел пальцем по запыленным корешкам.
– Медальон… в медальоне что-то хранилось… что-то важное… например, ее волос, тогда имеет смысл… она была очень красивой женщиной. Смертельно притягательной, я бы сказал. И сердца любовников она бальзамировала. На память. Рыжая, не смотри так, у каждого свое понятие о сувенирах. Но муж у нее был один. И с ним у Маргариты отношения сложились очень даже неплохие… он прятал ее любовников. Она заботилась о его фаворитках. Полная семейная гармония. И после развода мало что изменилось… Маргарита оставалась ему другом, у которого король всегда мог найти понимание… нет, она совсем не та, которая способна убить…
Далматов повернулся.
– Но вот завлечь… увлечь… ей всегда важно было почитание мужчин.
– Приворот?
– Возможно. – Он кивнул, соглашаясь с какими-то своими мыслями. – Но не убийство… убийство не вписывается… они все трое были нужны Варваре…
– Значит, убивал кто-то другой.
– Похоже на то. – Вымученная улыбка и пот на висках. – Рыжая… мне и вправду, похоже, стоит прилечь. И… посидишь со мной?
– Даже за руку подержать могу, только сестрицу свою выпровожу.
– Нет.
– Почему?
Отказ резанул.
Ему нравится Варвара… пусть даже у этой симпатии искусственные корни, но ведь нравится же! И Саломея прикусила губу, сдерживая обидные слова.
Он взрослый. Он сам прекрасно понимает, что происходит.
Разберется.
– Рыжая, – задумчиво произнес Далматов. – Мне вот, конечно, глубоко приятно, что ты так ко всему относишься, но дело не в твоей сестрице… дело в том, что тот, кто убивает ее мужей, вполне способен устранить и саму Вареньку. А мне кажется, что, если это произойдет, ты опечалишься.
И улыбка кривоватая.
Все-таки он сволочь, но сволочь близкая и родная в чем-то.
– Думаешь, дело в ней?
– Это наиболее простой вариант. Трое мужчин. Друг с другом у них мало общего, исключая разве что нашу красавицу… следовательно, дело в ней.
Варвара, конечно, не образец морали и нравственности, однако убивать, чтобы досадить…
– Если бы у нее были такие враги, она бы сказала.
Далматов покачал головой:
– Если ты не знаешь о своих врагах, это еще не значит, что у тебя их нет.
И в этом он был, несомненно, прав.
В таком случае здесь врагов искать бессмысленно. Надо отправляться на малую родину.
– Завтра, – сказал Далматов. – Отлежусь. Полегчает. И отправимся.
– Я и одна могу.
Он покачал головой: одну он Саломею не отпустит. Вот бестолочь…
Далматов плохо спал, с ним такое и прежде случалось, и слабость была знакома, и мигрень появилась треклятая. А с нею и вонь.
Воняло из-под кровати.
И от стен.
От самого этого дома, который не иначе как чудом на куски не разваливался. И Далматов с трудом сполз с постели.
Темень за окном.
И надо добраться до кухни… или для начала – до столика, на котором стоит заветный кофр.
– Слабак, – раздался над ухом такой до отвращения знакомый голос.
– А ты вообще мертвец.
Отец рассмеялся. Он и в прежней жизни смеялся много, заливисто, и смех этот был частью маски, а маски отец хорошо умел держать.
– Слабак… всегда был… я знал, что из тебя не выйдет ничего путного. – Он не уходил, держался рядом, и Далматов явственно ощущал гнилой запах его тела. Сквозь смрад пробивались ноты шафрана и сандала – любимой его туалетной воды.
До столика – пара шагов, но шатает. И кажется, вот-вот снова вырвет.
Далматов остановился, упершись в кресло, которое весьма кстати оказалось на пути. Он стоял долго, показалось, целую вечность, но на деле – не больше нескольких минут. Пульс бухал в висках, а голос сделался громким, оглушающим:
– И на что ты надеешься?
– Тебя нет.
– Ты всегда меня разочаровывал, – сказал брюзгливо, раздражение явное, от которого в пот шибает. – Весь в мать. Та тоже только и умела, что притворяться больной…
– Я здоров.
Здоров. Просто надо до столика добраться… проклятье, ведь прежде оставлял лекарство у постели, под кроватью. И на прикроватной тумбочке, чтобы только руку протянуть. А вот теперь расслабился…
– Несобранность. Неспособность мыслить. Ограниченность. – Отец перечислял недостатки с преогромным удовольствием, и для галлюцинации был вполне себе убедителен.
– Илья? С тобой все хорошо?
Саломея вошла без стука. В теплом халате она выглядела такой до отвращения домашней, что Далматов рассмеялся, правда, от смеха стало хуже.
– Бестолочь. – Кто это сказал, Саломея или галлюцинация, Далматов не знал, но на всякий случай согласился с обеими.
Как есть бестолочь.
Беспечная зарвавшаяся бестолочь.
Вспыхнувший вдруг свет ночника прервал смех. И боль стала почти невыносимой.
– Извини, я забыла. – Голос Саломеи доносился откуда-то издалека. И свет она выключила, но тот все равно остался разноцветной гудящей мошкарой. – Прости, пожалуйста… Илья, приляг.
– Стол…
Не приляжет, но просто-напросто упадет, если позволит себе отпустить опору.
Он не хочет падать. Не при ней.
– Что принести?
Саломея оказалась на удивление сообразительной.
– Кофр… мой… там…
– Сначала давай ляжешь. Обопрись.
Не время для глупой гордости, потому что он, кажется, вот-вот отключится, правда, в отличие от обморока, забытье будет тяжелым, болезненным.
– Ложись… будь паинькой. Может, врача?
– К-кофр.
Говорить получалось с трудом.
И кофр, который ему сунули в руки, Далматов ощутил не сразу. Проклятье, он не видит… вспомнит.
– Открой.
– Открыла. – К счастью, она не стала спорить и переубеждать. – Флаконы… опять ты за свое. Какой нужен?
– Второй ряд от крышки. Пятый по счету. Номер посмотри… семь дробь два.
– Есть.
– Три капли…
– В воду?
– Ложка там. Есть. В нее. Не надо растворять.
– Сделала.
– Первый ряд. Первый флакон. Два нуля.
– Есть.
– Хорошо… капля…
Раствор получился горьким, Далматов уже и забыть успел, какая это гадость. Но подействовало. Сперва отступил гул в ушах, и ехидный смех растаял. Разноцветная мошкара осыпалась пеплом…
– Спасибо. – Он сумел открыть глаза.
За окном по-прежнему темно… или это не за окном, а Саломея заботливо задернула шторы.
– Не за что. – Она сидела на краю постели и смотрела так… с сочувствием?
Жалости он бы не вынес, а сочувствие, странное дело, было приятно.
– Прости, пожалуйста. – Саломея запахнула халат поплотней. – Я… я забыла, что ты на свет плохо реагируешь и… и сделала только хуже.
Далматов кивнул, если бы не опасался, что кивок этот выйдет боком. Голова была неприятно тяжелой, и он сомневался, что сумеет оторвать ее от подушки. К счастью, этакого подвига от него сейчас не требовали.
– Посидишь? – спросил он.
– Конечно.
– Что, настолько плохо выгляжу…
– Ну…
– Ясно.
– Илья… а ты врачам показаться не пробовал? Эти приступы, они ведь… – Саломея замялась. – Нехороший симптом.
– Пробовал. – Он закрыл глаза, так лежать было легче. – Полное обследование… и неоднократное. Не только у нас… я здоров. Абсолютно здоров…
– Абсолютно здоровых людей не бывает.
– Не вредничай, рыжая, ты поняла, о чем я.
Можно попробовать перевернуться на бок.
– Поняла… все равно мне за тебя страшно, Илья.
– Хорошо.
– Почему?
– Потому что никому еще за меня страшно не было. Я посплю часик, ладно? А потом поедем.
– Куда?!
– На малую родину… мы же говорили. – Он зевнул. Тело охватывала приятная слабость, тело это вовсе становилось угрожающе легким, если бы не одеяло, того и гляди, воспарит.
– Ты никуда не поедешь в таком состоянии! Лежи… – Голос Саломеи доносился издалека. Смешная она, когда злится… и приятно, что волнуется, действительно волнуется. Он слушал этот голос, радуясь тому, что снова она рядом. Надо будет сказать… непременно надо будет сказать.
Далматов очнулся в темной комнате, и чужое присутствие ощутил сразу.
Саломея спала в кресле, забравшись на него с ногами, кое-как завернувшись в плед. И проснулась почти одновременно с Далматовым. Глаза открыла, подавила зевок.
– Привет, ты как?
– Нормально, – почти не покривил душой Далматов.
– Врешь небось.
– Если и так, то самую малость. – Он сел и прислушался к себе. Голова еще гудела, но мигрень отступила, галлюцинации, кажется, тоже. – Но поведешь ты.
– Может, останешься…
– Одну я тебя точно не отпущу. А с этим делом разобраться надо поскорее. – Он встал, с удовольствием отметив, что стоять на ногах вполне способен. – Рыжая… как ты вообще здесь оказалась?