Но эта женщина, такая маленькая и хрупкая, высокомерная и холодная, казалась ему неприступной стеной — без единой бреши; может быть, оттого в нем и взыграло чувство противоречия? Может быть. Хотя — он в этом убедился уже через несколько часов — дело было не только в этом. Потому что до сих пор ему ни разу не снились женщины. Они, как правило, спали рядом. А эта?
Она могла, она умела быть домашней и уютной, но не для него. Для кого-то другого.
Но почему не я? Чем я хуже?
На него она смотрела свысока, хотя доставала ему макушкой ровно до подмышки.
— Я… — он снова замялся, рассматривая руки женщины, лежавшие на руле. Несколько колец с какими-то камушками. Может быть, настоящими, а может, и нет; Кстин в этом не разбирался. Все его познания в области драгоценных камней сводились к тому, что алмаз может резать стекло, но ведь не будешь просить ее резать стекло? Он заметил главное — обручального не было, и это придало ему уверенности. Он хотел сказать: «Давайте встретимся сегодня вечером, и… » Он уже мысленно говорил начало этой фразы, но пока не знал, как ее закончить. В самом деле, как? «Сходим в кино?» «Посидим в кафе, а лучше — в ведомственной столовой, потому что денег у меня — в обрез, а талончики — есть»?
— Да? — она выжидающе смотрела на него, но он понял, что она ждет не его слов, а когда же он наконец уберется.
— Я хотел спросить, как проехать к Останкинской башне? — сконфуженно пробормотал Кстин.
Мальчик — «кажется, она назвала его Валерой?» — оживился, но женщина не дала ему произнести ни слова.
Она снисходительно улыбнулась.
— О, это просто! Вам надо развернуться и доехать до ближайшего перекрестка. Там стационарный пост ГИБДД, спросите у инспектора, он объяснит.
— Спасибо вам большое, — Кстин поймал себя на мысли, что он даже поклонился. Должно быть, это выглядело смешно.
— Это вам спасибо, — ответила женщина и отвернулась, давая понять, что разговор закончен. Она включила передачу, и машина тронулась.
Кстин озадаченно почесал в голове и побрел к мотоциклу. Рациональная часть его сознания твердила: «Ну что ты делаешь, идиот? Что ты бросаешься на первую встречную москвичку, как зверь? Что в ней особенного? Что?! Попробуй-ка объяснить? Чем она тебе так понравилась?»
Ответов не было. По крайней мере, рациональных ответов.
Он мог бы возразить, что у нее прекрасный носик и восхитительная прядь золотистых волос, заправленная за нежное, розовое ушко…
Он мог бы сказать, что всю жизнь мечтал о такой женщине и что однажды уже испытывал подобное чувство — в цирке, когда ему было семь или восемь лет. Отец повез его в Москву, в цирк, и к концу первого отделения Кстин понял, что безнадежно и навсегда влюбился в гимнастку с обручами.
У нее было гибкое послушное тело и колготки в крупную сетку; лицо, ярко накрашенное какими-то блестками, чтобы их было видно с задних рядов, и волосы, туго стянутые на затылке. Маленькому Кстину она казалась невыразимо прекрасной. Он понял, что любит ее. Точнее — хочет всегда ее защищать, неважно от кого и от чего, просто защищать, чтобы она чувствовала себя с ним уверенно и спокойно. Конечно, в столь нежном возрасте сексуальное влечение еще не знает способов своей естественной реализации…
И долго еще потом, ворочаясь по ночам в своей кровати без сна, Кстин представлял, как она выходит на манеж, начинает номер, и вдруг… Узкое трико рвется, и она остается совсем обнаженной. Все смеются, свистят, хохочут, а она почему-то не уходит, наверное, потому, что ее не пускает шпрехшталмейстер, требует отработать номер до конца. Она, смущенная, приседает на корточки, скрывая свою наготу, и не может подняться.
И тогда из первого ряда встает ОН. На нем — черная атласная накидка (он видел такую у иллюзиониста); он снимает накидку, накрывает гимнастку и уводит ее за кулисы. Она шепчет слова благодарности, а он сохраняет мужественное молчание и крепко обнимает ее дрожащие плечи.
Детские фантазии… Просто фантазии. Да. Он и тогда это понимал, но… Они были такими настоящими… Не реальными, а именно настоящими. Хорошими фантазиями. Ну действительно, что может быть плохого в том, чтобы защитить женщину и ничего не потребовать взамен, потому что, защищая ее, ты и так уже получил все, что хотел?
С тех пор ему встречались разные женщины. Много и разные, но ни одна из них не была похожа на эту гимнастку; точнее, его чувства не были похожи на те, что он испытывал к виртуозной танцовщице с обручами.
Только сейчас это чувство его настигло — словно яркое и болезненное воспоминание из детства. И Кстин понял, что не в силах ему противиться.
Наверное, если бы у нее заглох двигатель, он толкал бы ее машину до самого дома и был бы этому рад. Но…
«Женщина должна входить в твою жизнь незаметно и естественно, как лысина. Вся эта романтика… любовь с первого взгляда и прочие глупости… Это пройдет вместе с юношескими прыщами. Вы должны заслужить друг у друга право быть вместе, иначе ни хрена не получится», — повторял отец. Батя всю жизнь проработал фрезеровщиком на заводе, но у Кстина никогда не было повода сомневаться в его житейской мудрости.
И тогда, в этот злополучный вторник, он не усомнился в правоте отцовских слов… Он просто о них забыл. На время. До воскресенья.
Кстин побрел к мотоциклу, ощущая запоздалый стыд. Если бы он появился перед ней голым, то не чувствовал бы себя так неловко, как сейчас, в этой дурацкой куртке… На этом дешевом мотоцикле…
Он мысленно рассыпался перед «ижачком» в извинениях.
«Забудь. Эта женщина никогда даже не посмотрит в твою сторону. В таких случаях обычно говорят: „Мы слишком разные“, и это еще самый мягкий вариант».
— Марина! — тихо повторил он, сел на мотоцикл и сунул руку в карман, чтобы достать ключи.
Пальцы нащупали тяжелый кусок металла. Он вытащил металлическую штуку из кармана. «Секретка»!
«О черт! Я забыл отдать ей секретку. Идиот!»
Кто-то рациональный, голосом, очень похожим на голос его отца, произнес: «Не городи ерунду! У нее должна быть запасная!»
Но это не было веской причиной. Даже если бы у Марины — это все, что он знал про нее, только имя, которое ему ужасно нравилось, — было сто запасных секреток, он все равно не усидел бы на месте.
Кстин приподнялся на подножках, выглядывая в потоке «десятку» цвета спелой вишни, и увидел вишневую крышу, ползущую во втором ряду.
Он вставил ключи в замок, пнул кик. Двигатель бодро затарахтел, и Кстин рванул с места, как великий Стефан Петрансель, стартуя из Парижа в Дакар.
Потом… потом… Потом все это было. Точнее, ничего не было, потому что и не могло быть. Настало воскресенье, и он уехал.
Он подъезжал к Данкам, там правый поворот уводил в сторону Серпухова. Кстин увидел зеленый вагончик с надписью: «Кафе» и решил остановиться. Он затормозил перед вагончиком, поставил мотоцикл на подножку и вошел внутрь.
Черноволосая женщина с печальными глазами стояла за прилавком и внимательно смотрела на маленький экран черно-белого телевизора.
Кстин вдруг понял, что и сам не знает, чего он хочет. Наверное, кофе? Да, кофе и какую-нибудь маленькую шоколадку — типа «Марса», а еще лучше «Твикс».
Он подошел к прилавку и сказал:
— Дайте мне, пожалуйста, кофе и «Твикс».
Не глядя на него, женщина достала шоколадку и стала наливать кофе в белый пластиковый стаканчик.
— Что-нибудь интересное? — спросил Кстин, перегибаясь через прилавок.
Ему потребовалось несколько секунд, чтобы глаза привыкли к смазанной дрожащей картинке.
На экране была Башня. Нет, не Останкинская (он до нее так и не доехал), а ее, Маринина, Башня.
— …Дежурный по штабу МЧС распорядился начать экстренную эвакуацию, но мы пока не видели ни одного человека, вышедшего из здания. Я не знаю, чем это объяснить; связь с Башней нарушена, коммуникации не работают. Видимо, мы имеем дело с масштабным отказом техники… — говорил корреспондент бодрым, азартным голосом, но Кстин все это слышал по-другому.
У корреспондентов телевидения всегда был такой голос, когда они рассказывали о тех вещах, о которых спасатели предпочитали молчать, в крайнем случае сдержанно материться.
От легкой, светлой грусти не осталось и следа. Движения стали четкими и размеренными. Он заплатил, в два глотка выпил кофе и сунул шоколадку в карман. Прикинул, сколько в баке бензина, и решил, что хватит.
Кстин вышел на улицу и сел на мотоцикл. «ИЖ» больше не казался ему таким уж убогим; никто и ничто не может быть плохим или хорошим само по себе, обязательно в сравнении с чем-то.
Сейчас мотоцикл должен был доставить его к Башне, и Кстин не сомневался, что доставит. Больше ста десяти он выжать не сумеет, но…
Важнее другое: опоздает он или нет?
Кстин выждал момент, когда на дороге почти не было машин. Времени искать развязку не было. Он пересек дорожное полотно, ведущее от Москвы к Туле, затем разделительный газон и помчался обратно в столицу.
Он хотел помочь. И наверное, мог. И, если у него получится, разве это так уж мало?
Он быстро добрался до четвертой передачи и лег на заданный курс.
Почему-то вспомнились слова отца. Почему? Наверное, потому, что он думал про мотоцикл.
«Зависть, Костик, — говорил отец, — это то же самое предательство. Она возникает потому, что ты недостаточно любишь то, что у тебя есть. Сядь, оглянись и посмотри, что у тебя есть. И тогда ты поймешь, что ничего больше и не нужно. Не завидуй другому, но и свое никогда не отдавай».
Так оно и было, отец, как всегда, был прав.
Башня… Он не хотел отдавать ей то, что считал своим. То, что — пусть даже только в мечтах — принадлежало ему.
Ковалев попытался задержать дыхание. Кашель усиливался. Руки дрожали, и глаза слезились. Ну, глаза ладно. Черт с ними. Он все равно закрывал их, когда стрелял. Но то, что руки ходили ходуном…
Наверное, он все-таки боялся, хотя и не хотел себе в этом признаваться.
Он слегка согнул ноги в коленях и вытянул обе руки перед собой.
— Давай, Коля…
Новый, еще более мучительный приступ кашля заставил его согнуться пополам. Легкие разрывались от дыма. Полковник убрал палец со спускового крючка, чтобы случайно не выстрелить, и опустился на одно колено. Он кашлял все сильнее и сильнее, пока взбунтовавшийся желудок не вывернулся наизнанку.
Наконец ему удалось остановиться, но теперь закашлялся Петухов. Вообще-то управляющий держался молодцом; он не ныл и не скулил, но каждый раз, когда вспышка выстрела озаряла его лицо, Ковалев краем глаза успевал зафиксировать выражение ужаса и безысходности.
— Все нормально, Коля, — просипел он и похлопал управляющего по плечу.
Конечно, ничего не было нормально. Он расстрелял уже четыре патрона, и в обойме оставалось всего четыре. Раньше, когда он еще служил в милиции, Ковалев снаряжал обойму, передергивал затвор, досылая патрон в патронник, а потом добавлял в обойму еще один, чтобы получилось девять. Но так было раньше. Ему и в голову не могло прийти, что в Башне потребуется оружие. Потребуется для того, чтобы стрелять в эту проклятую дверь. В этот идиотский замок, намертво закрывавший выход в коридор.
Принудительная вентиляция отключилась, и дым из небольшого помещения лениво вытекал через решетки, но это почти не спасало.
— Коля, у тебя есть платок? — сквозь зубы, на выдохе, спросил Ковалев.
Управляющий что-то промычал в ответ. Насколько полковник мог разобрать, интонация была утвердительной.
— Помочись на него, Коля… И дыши через платок.
Ковалев осторожно спустил курок, засунул пистолет за пояс и полез за своим платком. Кусок мягкой ткани был уже весь влажный — от крови, пота и слюны, рвущейся изо рта вместе с кашлем.
«Немного мочи не нарушит этот чудесный букет».
Ковалев помочился на платок, отжал излишки влаги и поднес самодельный противогаз ко рту. Дышать сразу стало легче. Воздух уже не так раздражал гортань и бронхи, ну а то, что он немного вонял аммиаком… Это ведь не страшно, правда?
— Готов, Коля? — Он замер и прислушался. Со стороны двери доносилось лишь натужное кряхтение.
— Я… не могу. Я не хочу.
— Коля, — полковник говорил наигранно-веселым тоном. — Какого хрена тебя взяли на эту работу, если ты не в состоянии сделать даже самые простые вещи?
— А вы?
— А я уже все… В дамках. Веду в счете. Ну?
— Сейчас. Я постараюсь.
— Да уж сделай одолжение. Может, тебе нужно как-нибудь помочь?