Когда приказ был выполнен, Мосолов поднялся, обогнул гигантский стол и подошел к окну. Лицо его приняло озабоченное выражение; он что-то разглядывал во дворе, хмурил редкие брови и недовольно кривил рот. Баглай придвинулся поближе, отдернул занавесь на втором окне. Внизу, у входа в склад, перед распахнутой железной дверью, стояла машина с откинутым задним бортом, и двое парней грузили в нее ящики, перехваченнык крест-накрест серебристой стальной лентой. Ящики – или, скорей, сундуки – были довольно большие, желтые, с ручками по бокам и черными буквами «КНЦ» на крышках. Отсюда, с четвертого этажа, Баглай мог разглядеть их вполне отчетливо.
Наверное, медикаменты или хрупкие приборы, подумалось ему, и Мосолов, словно подтверждая эту мысль, буркнул:
– Кое-какое оборудование надо перевезти… – Потом, не глядя на Баглая, произнес: – Ты всю эту чушь с налоговой к сердцу не принимай. На пушку берут, кретины… Если кого и застукают, так Федьку-дурака, а ты парень умный. Не тот мизер, не ловится… – Он помолчал, затем, все так же не оборачиваясь, добавил: – Сегодня в пять придет к тебе человек, от моего знакомца. Заведи на него процедурный лист и обслужи, как полагается. По высшему разряду, чтоб остался доволен.
Такие поручения Баглай выполнял не в первый раз. Кивнув, он опустил штору, прикоснулся пальцем к верхней губе и вымолвил:
– Вы же знаете, Виктор Петрович, у меня недовольных не бывает. Надо обслужить – обслужим! Вот только как, с разговорами или без? И если с разговорами, то на какие темы? Бывает, расскажешь пациенту анекдот о новых русских, а он обижается…
– Этот не обидится. Не из бритоголовых бизнесменов… Знакомец мой сказал, солидный мужчина, интеллигентный, в годах. Кажется, художник.
Художник, в годах… – повторил про себя Баглай. Это становилось интересным. Настроение у него начало подниматься.
– Раз художник, то об искусстве потолкуем, – сказал он, поглядывая на часы. Было ровно девять тридцать, и первый пациент уже топтался у дверей его массажного кабинета.
– Не спеши, успеется. – Виктор Петрович дернул щекой и как-то странно покосился на Баглая. Либо не знал, с чего начать, либо находился в редком для столь уверенного человека состоянии смущения и нерешительности. В комнате было не жарко, однако на лбу Мосолова выступил пот, блестевший в глубоких залысинах словно роса под утренним солнцем.
Что это с ним?.. – удивился Баглай. Таким он шефа еще не видел. Виктор Петрович всегда казался мужчиной твердым, даже жестким, и не стеснявшемся в средствах, если цель того стоила. Конечно, и у него имелись свои слабости, однако застенчивостью он не страдал.
– Ты, Игорь, вот что… – наконец промямлил Мосолов, назвав Баглая по имени – случай небывалый, верный признак деликатности беседы. – Вопрос к тебе есть… хмм… как бы его обозначить… Ну, ты к Лесневской что-нибудь имеешь? Какой-нибудь особый интерес?
Вот он о чем!.. – мелькнуло у Баглая в голове.
Неприятное томительное чувство охватило его. Он вдруг осознал с пугающей отчетливой ясностью, что Вика ему небезразлична, что он желает ее и, видимо, желал всегда, даже унижая и оскорбляя, и эти унижения и оскорбления – всего лишь часть игры, призывный ритуал, подобный пышному хвосту, каким фазан подманивает самку. Сколько бы он ни убеждал себя, что нет особой разницы между Викторией и Сашенькой, разница эта существовала – столь же реальная и зримая, как все богатства, собранные им. Впервые он мог получить что-то даром, не за деньги, не в результате насилия, а просто так, по доброй воле дающего и дарящего. И этот дар, возможно, был совсем иным, чем те, что предлагали девушки Ядвиги.
Он не хотел отдавать его Мосолову. Не хотел, но губы шевельнулись сами, и он услышал свой спокойный голос:
– Лесневская? Та еще штучка! Не для меня. Мой принцип – жить тихо и делать свое дело. Жить, как в старом анекдоте, чтобы желания совпадали с возможностями.
– Мудрая позиция, – вымолвил Виктор Петрович с заметным облегчением. – Разбитая дорога – самая верная… Хорошо, что ты это понимаешь. Ну, иди, иди, трудись…
* * *Разбитая дорога – самая верная…
Эта фраза весь день звучала у него в ушах.
Как всегда, он тащился по этой дороге, с привычным усердием склоняясь над массажным столом, над бледными вялыми телами; давил и сжимал, растягивал и разминал, что-то говорил, объяснял – ему отвечали, делились с ним, но в этих историях была лишь боль да ужас перед болью, и ничего интересного для Охоты. Он старался не думать о Лесневской и словах Мосла, он представлял свою пещеру, полную сокровищ, размышлял о круглой коробке с алмазами и о других камнях, лежавших в резном двустворчатом шкафу работы венгерских мастеров, о картинах и нефритовой вазе, о бронзовой Психее, которую видел недавно в антикварной лавочке, но мысли эти были какими-то вялыми, скучными. Вместо Психеи мерещилось ему лукавое викино личико и виделось, будто она раздевается перед ним, сбрасывает халатик, стягивает с длинных стройных ног чулки, ложится на спину, тянется к нему руками, манит, смеется и говорит: ну же, Баглайчик, сними остальное… сам сними, и поскорей…
Эти видения были такими реальными, что Баглай решил наведаться вечером к Сашеньке, а может, к Милочке или к одной из двух Татьян – та умела подзаводить клиентов маленьким домашним стриптизом. Гормоны играют, думал Баглай, ощупывая позвонки в чьем-то костлявом хребте; всего лишь избыток гормонов, и более ничего. Сбросить их проверенными средствами, утихомирить и позабыть…
Но вот забудется ли?..
Он был уверен, что не испытывает к Вике ни нежности, ни любви – такие слова даже не вспоминались Баглаю, изъятые из лексикона – а значит, из памяти и из души – давным-давно, в эпоху сиротского детства. Что же он чувствовал к ней? Вожделение? Ревность собственника? Злость из-за потери красивой игрушки? Бесспорно, так; но было что-то еще, что-то неясное и смутное, будто он чувствовал, что потерял не игрушку, а шанс – шанс получить недоданное, положенное каждому, но почему-то не доставшееся ему. Немного человеческого тепла, каплю бескорыстной женской ласки…
Такие думы раздражали, и Баглай мрачнел все больше, двигаясь по уготованному пути, пусть разбитому, зато наезженному: с работы – к Милочке или Сашеньке, затем в какой-нибудь ресторан, к Ли Чуню или в иное место, где кормят, кланяются, благодарят за чаевые; и, наконец, домой, в пещеру сокровищ, что поджидали его терпеливо, но равнодушно, как ждет хозяина покорная и бессловесная вещь. Эта дорога, растянувшаяся на десятилетия, была пейзажем в серых тонах, однако и в нем случались проблески. День начала Охоты и день ее окончания… И все остальные дни, когда он выслеживал жертву и с волчьей осторожностью пробовал на зуб.
К пяти часам он оживился. Азарт Охоты завладел им, вытеснил мысли о Вике, и даже гормоны теперь не бунтовали, как-то сами собой улеглись, смирившись с заменой объекта страсти.
Художник, в годах… Приятель знакомого Мосла… У Мосла же бедных знакомых не водилось, а у них, как полагал Баглай, не было бедных приятелей.
Клиент его не разочаровал. В этом нестаром еще мужчине чувствовалась основательность, отличавшая тех, кому даровано место под солнцем – может, не самое теплое, зато надежное и завоеванное собственными трудами. Труды, надо думать, вознаграждались с немалой щедростью, что позволяло лечиться в «Диане» и иметь приятелей, входивших в круг общения Мосла. Кроме этих бесспорных достоинств, был у художника и недостаток – не слишком подходящий возраст для баглаевых экспериментов. Хоть и в годах, но небольших, за пятьдесят, да и здоровьем не обижен…
Ну, ничего, подождем, думал Баглай, привычно пальпируя мышцы, обследуя позвоночник и продвигаясь от шеи художника к копчику. Подождем! Терпение и осторожность, и все придет к тому, кто умеет ждать. Сейчас его больше занимало, чем именит художник и чем богат, живет ли он один или с родней, какими болезнями страдает, реальными или мнимыми – ибо от этих обстоятельств зависели виды на урожай. Но выяснять подробности полагалось не торопясь, не в лоб, а постепенно; плоды доверия должны созреть, прежде чем свалятся в корзинку. А вот корзинки лучше приготовить загодя…
Обследуемый вдруг напрягся, будто предчувствуя свою возможную кончину, и Баглай предупредил:
– Не надо. Расслабьте мышцы. Сейчас с проверочкой закончим и будем вас лечить.
– Так вы проверяли? – с удивлением переспросил художник.
– Ну, и какие результаты? Будет жить пациент?
– Вы пока что клиент, не пациент, – отозвался Баглай, разглядывая крепкую художникову спину. – Пациент – больной человек, а у вас никаких патологий. Есть затвердения – тут, тут и тут… – он осторожно коснулся лопатки и поясницы. – Но это мы разомнет сеансов за пять-шесть… А вообще имейте ввиду: вам нужен оздоровительный массаж. Только оздоровительный, не лечебный, не спортивный, и уж тем более не эротический.
Это было истинной правдой; для человека за пятьдесят клиент выглядел на диво бодрым и крепким. Но он, вероятно, чаще сидел, чем ходил и стоял – над поясницей, по обе стороны позвоночника, мышцы потеряли эластичность, и еще одна такая зона прощупывалась у левой лопатки.
Художник нерешительно кашлянул.
– Мне другое говорили… Говорили, что я инвалид и импотент… почти покойник.
– Кто говорил?
– Профессор Кириллов из «Тримурти».
Федька-тримурщик, зло усмехнулся Баглай. Четыре месяца учился у Тагарова, и надо же – профессор! Скоро академиком назовется… Ходили слухи, что Тагаров его выгнал, за сребролюбие и скопидомство. Теперь придурков обстригает… Тоже Охота – на мнительного дурака!
Он фыркнул и начал разминать затвердевшие мышцы под левой лопаткой, презрительно бормоча:
– Профессор Федька… прохиндей… знаю его… Он наговорит, чтоб ваш бумажник порастрясти!..
Художник вздохнул с явным облегчением. Еще один мнительный придурок, пронеслось в голове у Баглая.
– Мне тоже так показалось. Но он меня, знаете, напугал… Да, напугал… Я ведь вдовец, живу один, может и правда стал импотентом? Пришлось обзванивать друзей-приятелей, искать… Так вот вас и нашел. Сказали, лучший в городе… Ох!
Пальцы Баглая замерли.
– Больно? – спросил он.
– Нет, терпимо… Лучший мастер, говорят, иди Ян Глебович к нему, устроим… Так я к вам и попал. По протекции школьного дружка Андрюши… Он вроде бы с вашим директором знаком.
Какая масса информации, подумал Баглай. Зовут Ян Глебович, живет один и даже бабы не имеет. Зато есть школьный приятель Андрюша… Ну, пошли ему бог кусочек сыра к именинам! Такого клиента удружил!
Кивнув, он произнес самым почтительным тоном:
– Наверное, так. Виктор Петрович просил с вами заняться повнимательней. Еще сказал, что вы художник. И как? Доходное занятие?
– Кормлюсь, не жалуюсь… – уклончиво пробормотал клиент. – А вот про вас я слышал, что вы – специалист восточного массажа. Только какого? Там много методик и множество стран… Турция, Персия, Индия, Китай с Тибетом…
Узкие губы Баглая опять дрогнули в усмешке.
– Любого.
– А где обучались?
– Есть места… – Ответ был столь же неопределенен, как информация художника о собственных доходах. Он, вероятно, догадался, что эту тему обсуждать не стоит и, после краткой паузы, сказал:
– Восток полон тайн и древней мудрости… О многом там совсем иное представление. О живописи и вообще о культуре, о любви и эротике, о человеке и его болезнях…
– Это верно, – согласился Баглай, решив, что наступает пора предъявить сертификаты и показать товар лицом. Иными словами, продемонстрировать интеллект и образованность. Дабы художник понял, что имеет дело не с ремеслягой-недоучкой, а с настоящим мастером, коему можно и жизнь доверить, и ключ от квартиры, где деньги лежат. Дешевый трюк, но на людей интеллигентных, вроде писателя Симановича или покойной актрисы, он действовал с великолепным результатом. А Ян Глебович, мнительный одинокий художник, был, разумеется, ягодкой с того же поля.
Баглай стал нараспев декламировать главу из канона «Чжуд-ши», где говорилось о причинах болезней, о том, что проистекают они от невежества и неведенья собственного «я». Потрясающий эффект! Художник оцепенел, внимая напевной речи с таким почтением, словно тибетская мудрость вливалась в него сквозь семь телесных отверстий, а также сквозь поры и задний проход, и оседала где-то в желудке, с целью последующего переваривания и усвоения на всю оставшуюся жизнь. Внушаемый тип, отметил Баглай и оборвал декламацию.
Словно пробуждаясь от упоительного сна, клиент заворочался, вздохнул и произнес:
– Это откуда?
– Чжуд-ши, древний тибетский канон. Шестой век до нашей эры.
– Невежество, проистекающее от неведенья собственного «я»… Отлично сказано! – Он снова вздохнул и с легкой улыбкой поинтересовался:
– А вы, мой целитель, познали собственное «я»?
– Вне всяких сомнений, – отрезал Баглай. Восточные тайны были хорошим началом беседы, но продолжать ее в этом ключе не стоило – ведь для клиента именно он, целитель, являлся персонфикацией подобных тайн, и, следовательно, пришлось бы рассказывать о себе. Тогда как полезней потолковать о пояснице, решил Баглай, добравшись до этой части тела художника.
Прекратив на мгновение процедуру, он спросил:
– Вы у мольберта стоите или сидите?
– Большей частью сижу. Я не Брюллов, не Айвазовский, полотна у меня небольшие, хватает рук чтоб дотянуться.
– Рекомендую стоять, это для вас полезней, – посоветовал Баглай, приступив к работе над мышечными затвердениями. – Для вас и вашего позвоночника. Все же по нему заметно, что работа у вас сидячая… – Он помолчал, осторожно разминая мышцы, потом спросил:
– А что вы пишете, Ян Глебович? Портреты?
– Нет, пейзажи. Морская тематика. Заливы, бухты, корабли под парусами, прибрежные утесы и все такое… – Пауза. Затем, будто припомнив, художник добавил: – Мне еще горы нравится рисовать. Горы – великолепная тема для живописца. Торжественная, возвышенная…
Для живописца – возвышенная, молчаливо согласился Баглай. Горная панорама под хмурыми небесами мелькнула перед ним, но все эти пики и бездны на картине казались игрушечными в сравнении с реальной пропастью. С той, перед которой он привык стоять. Назначившей ему свидание сегодня утром.
Он облизал сухие губы языком и произнес:
– Не буду спорить. Однако горы, если разглядывать их живьем, вселяют трепет. Даже ужас! Все эти обледеневшие вершины, ущелья, скалы, пропасти… Особенно пропасти… Так и тянет ринуться вниз…
Художник, повернув голову, глядел на него с каким-то странным вопросительным выражением.
– Боитесь гор?
Баглай поморщился.
– Нет, не боюсь. Просто не люблю чувствовать себя ничтожным, крохотным, бессильным… Поэтому я – не альпинист! – Он выдавил сухой смешок. – Предпочитаю горы на картинах. С картинами все как раз наоборот: сам я будто великан, а горы – всего лишь безопасные игрушки на размалеванном полотне. Можно купить их или продать, снять и снова повесить, полюбоваться…
Клиент неопределенно хмыкнул, о чем-то размышляя, затем спросил:
– И что же, есть у вас какие-то любимые полотна? И любимые художники? Рерих, Рокуэл Кент? Или кто-то из старых? Французы, фламандцы, итальянцы? Скажем, Пуссен или Якоб ван Рейсдал?
Знакомые все имена, подумалось Баглаю. Но почему упомянуты – эти, а не иные? Возможно – в такую удачу он даже боялся поверить – есть у художника полотно кого-то из великих мастеров? Того же Пуссена или ван Рейсдала? Других французов, итальянцев и фламандцев? Или, на худой конец, хотя бы Рериха?..
Но Рерих, равно как Рокуэл Кент, его не слишком привлекал. Ему нравились другие картины, пропахшие пылью веков, с неяркими приглушенными красками, принадлежащие живописцам, чей гений и ценность освятило время. И потому Баглай ответил:
– Наверное, старые мастера. Да, старые… У них есть одно достоинство – реализм. Понимаете, Кент и Рерих рисовали так, как виделось персонально им, а я люблю чтоб было как на самом деле. Так, как вижу я. Вот, к примеру…
Панорама гор под хмурым небом вновь раскрылась перед ним, и Баглай начал описывать свое видение – с домами, что карабкались вверх по склону, с ручьем и церковью за мостом, с пустынным трактом, тянувшимся к перевалу между двух вершин, похожих на руины замков, с коричнево-бурым хребтом, словно придавленным серыми грозовыми тучами. Художник слушал его не дыша, и это было отличным знаком. Воистину, служитель искусства, подумал Баглай. Мнительный, эмоциональный, впечатлительный… Такие больше умирают от инсультов. А если еще и помочь…