– В общем, посмотри все на месте. Если просто умер, тоже неплохо. Составь протокол, что найден неопознанный труп мужчины без признаков насильственной смерти. В общем, оформи все как надо. Ты меня понял?
– Конечно, – поднялся Шаболдаев.
– Надеюсь, обойдешься без судмедэксперта и фотографа. Все сам оформишь. – Подполковник махнул рукой на прощание. – А если понадобится, привези сюда, сфотографируем.
Это было неслыханным нарушением существующего процессуального права, но это была жизнь, далекая вообще от всех норм обычного права. Выпускники юридических факультетов часто обнаруживали на практике, что все, рассказанное им в аудиториях, всего лишь теория, тогда как на практике случалось совсем другое, часто даже противоположное тому, чему их учили в вузах.
Через десять минут милицейский «газик» уже мчался по направлению к поселку. Только в автомобиле Шаболдаев вспомнил, что они ведь едут-то в «страшное место». Он приказал сержанту остановиться у первого киоска, где продавали водку. Антиалкогольная кампания с треском провалилась, и водка снова начала появляться в магазинах и киосках района.
– Иди возьми для нас бутылку водки, – велел Шаболдаев лейтенанту Касымову, сидевшему на заднем сиденье.
Тот, послушно кивнув головой, вылез из автомобиля. И через минуту уже вернулся.
– Он денег хочет. Говорит, без денег не даст.
– Каких денег? – разозлился майор. – Скажи, Шаболдаев здесь. Я ему башку отверну и киоск закрою. Пусть две бутылки даст.
Лейтенант снова отошел от машины.
На этот раз он вернулся не один, а в сопровождении толстомордого хозяина киоска.
– Прости, дорогой, – торговец услужливо улыбался Шаболдаеву, – не знал, что ты сам приехал. Я думал, это опять офицеры из спецкомендатуры. Вечно у меня водку клянчат. Извини, дорогой.
– Наглый ты стал, Гасан, – строго заметил Шаболдаев, – уже ни с кем не считаешься. Водку принес?
– Да, две бутылки. «Столичная», самая чистая. Я и конфеты вам принес, вдруг понадобятся. – Он подал кулечек с конфетами.
– Знаю я твою чистую. На складе сами закрываете, – махнул рукой майор, пока лейтенант влезал в машину. – Ладно, поехали.
Когда машина отъехала, хозяин киоска презрительно сплюнул на землю, провожая удалявшийся автомобиль неслышным ругательством.
В республиках Закавказья и в Средней Азии почти не сталкивались с таким понятием, как рэкет. Его придумали итальянские мафиозные кланы и американские бандиты в тех странах, где полиция и правоохранительные органы еще имели некоторое представление о чести и собственном долге. В южных краях бывшей империи такого не было никогда. В некоторых республиках административная система была абсолютно коррумпирована. То есть в данном случае не девяносто или девяносто пять процентов, а полностью, когда из тысячи чиновников, работников прокуратуры, суда и милиции, нельзя было найти ни одного (!) честного человека. Если и находился один, то ненормальный, не составлявший в итоге и одну десятую процента. Брали и давали все без исключения. И, конечно, в таких условиях рэкетиров просто никто не боялся. Давать деньги нужно было всем – секретарю райкома, председателю исполкома, прокурору, начальнику милиции, старшему судье, руководителю местной службы КГБ.
Это был официальный, узаконенный рэкет административных органов. Об этом знали все без исключения, и каждый принимал это как норму жизни. В таких условиях появившимся рэкетирам просто не дали бы ни копейки. Им не разрешили бы зарабатывать на своей «территории» те же прокуроры, офицеры милиции и КГБ, секретари райкомов и председатели исполкомов. Понятия «рэкет» во многих местах Кавказа просто не существовало. Его вполне заменяла почти официальная плата, мзда.
Вся система правоохранительных органов при коммунистическом правлении была поражена коррупцией. Это не стоило бы называть болезнью. Система просто не смогла бы иначе существовать, развалившись без такой «поддержки». И в то же время чиновники получали очень большую зарплату, особенно в последние годы перед распадом Союза.
Однако беспредел начался позже, когда республики провозгласили себя суверенными государствами. Раньше еще боялись начальства из Москвы, теперь бояться стало некого. Взятки превратились в «зарплату».
Когда Грузия обрела независимость, работники прокуратуры, суда, Министерства внутренних дел этого нового государства получали официально (конечно, в своей национальной валюте) два-три, кто – пять-шесть долларов в месяц. В Азербайджане после обретения им независимости зарплата этой же категории лиц составляла двадцать–двадцать пять долларов в месяц. При этом многие из получавших подобную зарплату часто отдыхали за рубежом и одевались гораздо лучше своих американских коллег.
Шаболдаев знал правила игры и никогда не посмел бы взять деньги у руководителей райсмешторга или отдела общественного питания. Те платили напрямую начальнику милиции и прокурору. Был еще и невообразимо богатый начальник отдела рабочего снабжения, который платил министрам и чиновникам в центре, а иногда и приезжал лично с большим портфелем к самому Якову Александровичу Тоболину. В районе все знали, в какие именно дни начальник ОРСа делает эти выплаты Тоболину, и считали, что это в порядке вещей.
Но и те, с кого брали деньги, тоже знали правила игры. Хозяин киоска, обязанный платить Шаболдаеву товаром и деньгами, не имел права лично давать деньги прокурору или секретарю райкома. Да у него никто бы их и не принял. Вместе с тем он не обязан был платить и другим офицерам милиции – из спецкомендатур и колоний, у которых были свои постоянные источники доходов. Эти офицеры хорошо наживались на заключенных и не имели права обирать местное население. В свою очередь, и местное руководство района не вмешивалось в деятельность расположенных на ее территории колоний и спецкомендатур, понимая, что руководство этих подразделений обязано обеспечивать бесперебойное поступление денег в свое управление и свое министерство.
Когда машина уже подъезжала к Умбаки, Шаболдаев достал с заднего сиденья водку и, открыв бутылку, сделал несколько глотков. Поморщился и, развернув одну конфету, стал энергично ее жевать. Протянул бутылку лейтенанту.
– Выпей. Это для дезинфекции нужно. Там все прокаженные будут.
Лейтенант послушно сделал несколько глотков. Но не стал закусывать конфетой, лишь с шумом втянул в себя воздух.
– А ты не выходи из машины, – строго приказал сидевшему за рулем сержанту майор Шаболдаев, – и смотри, чтобы никто не трогал автомобиль. Никто чтобы к нему не прикасался.
Машина въехала в поселок. Как обычно, было тихо и спокойно. Шаболдаев однажды приезжал сюда – три года назад, во время выборов, когда местные жители и больные должны были проголосовать. В советские времена явка голосующих требовалась стопроцентная. Поэтому привезли в Умбаки урну, все осторожно опустили в нее бюллетени, после чего она была увезена из поселка и... Впрочем, на Востоке существуют свои традиции. И быть избранным против воли местного падишаха нельзя – хоть в коммунистические времена, хоть в демократические.
У административного здания больницы машина остановилась. Лейтенант, никогда ранее сюда не приезжавший, невольно вздрогнул, увидев проходившего мимо человека с перевязанным лицом. Видны были только его глаза, наблюдавшие за приехавшими.
Шаболдаев вылез из машины, оглядываясь вокруг. Он не сомневался, что сейчас десятки пар любопытных глаз наблюдают за ними отовсюду.
Но больные проказой были лишены главного человеческого качества – уверенности в себе. И потому не рисковали появляться перед внезапно приехавшими в поселок незнакомцами.
Дверь здания открылась, и лейтенант снова вздрогнул.
На этот раз появился не больной, а сам главный врач лепрозория, краснощекий, пышущий здоровьем человек. Он подошел к приехавшим и, предусмотрительно не протягивая руки, представился:
– Доктор Лаидов.
За ним вышла высокая худощавая женщина в белом халате. Она строго смотрела на приехавших, не скрывая своего недовольства. Посетителей тут явно не любили.
– Мой заместитель – старшая медсестра Бармина, – показал на женщину главный врач. – Она и нашла сегодня утром труп.
– Майор Шаболдаев, из райотдела милиции, – представился приехавший. – Я у вас был, доктор, во время выборов.
– Да, я вас помню, – кивнул врач, – может, зайдете ко мне? – предложил он, наверняка зная, что услышит отказ.
– Нет, – отклонил его приглашение майор. – Мы лучше сразу пойдем посмотрим ваш труп. Почему вы решили, что его убили?
– Вы сейчас все сами увидите, – сказал главный врач, приглашая идти за ним.
Майор пропустил вперед себя Бармину, а уже затем вместе с лейтенантом пошел за медиками, предусмотрительно не подходя к ним слишком близко.
Они направились в сторону небольшого фруктового сада, находящегося сразу за соседним домом. Майор обратил внимание на расположенный справа от дома колодец.
– Он еще живой? – кивнул Шаболдаев в сторону колодца.
– Да, – ответил главный врач, – вода там еще есть.
Все вошли в сад и почти сразу остановились.
– Я распорядился накрыть труп брезентом, чтобы не пугать больных, – объяснил Лаидов.
Он прошел к одному из ближайших деревьев и, нагнувшись, откинул брезент.
Майор подошел ближе. Посмотрел на лежавшее тело. Наклонился над ним. Сел на корточки. Достал из кармана носовой платок, вытер лоб.
Труп лежал здесь, очевидно, уже давно. Кровь на рубашке была спекшаяся, буро-коричневого цвета. «Неужели его и убили прямо здесь?» – с отвращением подумал майор.
Потом он поднял голову и, глядя на стоявших рядом медиков, строго спросил:
– Вы его не знаете?
– Нет, – убежденно ответил Лаидов, – определенно нет. Он не наш, это совершенно точно. Чужой. Своих я всех знаю.
Шаболдаев посмотрел на труп еще раз и, вздохнув, поднялся. Настроение у него резко испортилось. Перед ним лежал мертвый человек с размозженной головой. Не нужно было даже его переворачивать, чтобы понять, как именно погиб неизвестный. И рядом не было ничего такого, откуда он мог свалиться. Не с фруктового же дерева упал этот тип.
Майор в который уже раз посмотрел на лежавший перед ним труп. Нижнюю часть тела прикрывал брезент. Это был сравнительно молодой мужчина – с признаками явно насильственной смерти, не заметить которых было просто невозможно.
– Может, мы все-таки вызовем экспертов? – нерешительно спросил лейтенант Касымов, тоже понявший, что произошло.
Одно дело – протокол, что найден труп неизвестного бомжа, умершего от болезней или голода своей смертью. Совсем другое – насильственное убийство. Оно будет потом висеть на райотделе, и, если они не вызовут экспертов, все неудачи по расследованию этого убийства припишут им. Шаболдаев сознавал, что лейтенант прав.
– Позвони в райотдел, – негромко разрешил он, – пусть пришлют всю группу целиком. Как полагается. Экспертов, фотографа... И сообщи прокурору. Тут наверняка убийство. Следователи прокуратуры им и займутся.
«А подполковник оторвет мне голову», – грустно добавил он про себя, снова склоняясь над трупом...
Глава 3
Ингу привезли в лепрозорий три месяца назад. О своей болезни она знала уже два года. Два года бестолковых поисков чуда, хождений по знахаркам и ворожеям, мучительные уколы, поездки в Москву и в Киев, различные процедуры, иногда довольно болезненные, посещение всех возможных святых мест, и как итог – направление в лепрозорий. Болезнь начала прогрессировать, и стало ясно, что с этим уже ничего нельзя сделать.
Собственно, она давно поняла, что все напрасно. Необычная рана, образовавшаяся на левой руке, с самого начала поразила резким, очень неприятным запахом. Какое-то время многие врачи полагали, что это обычный ожог, и ее лечили по проверенным методам от ожога, накладывая на рану различные мази и повязки. Но вскоре стало ясно, что ожог не поддается традиционному лечению. Тогда решили, что это нарушение обмена веществ.
Она глотала какие-то пилюли, мужественно переносила все уколы. А рана на руке продолжала расширяться, и уже даже мать, отказывавшаяся верить в самое страшное, поняла, что с дочерью происходит неладное. Но только тогда, когда болезнь захватила всю руку и пальцы превратились в бесполезные, непослушные, гниющие отростки, не повинующиеся командам мозга, ей наконец поставили диагноз – проказа.
Родители долго отказывались поверить в этот страшный приговор. Отец курил на балконе, почти не появляясь в комнате, где билась в истерике мать. Испуганная младшая сестренка замерла в углу. А Инга, внешне безучастная ко всему происходившему, сидела за столом и шепотом, для себя, повторяла сказанное врачами слово. Она никогда даже не слышала о такой болезни. Никогда не подозревала, что подобная зараза существует в конце двадцатого века.
Потом были долгие, мучительные анализы. К этому времени пальцы разбухли, превратились в единую лопатообразную ладонь с характерными поражениями сосудов. Врачи долго пытались определить – откуда могла появиться болезнь у молодой девушки, каким образом сработал тот самый фактор «одного из десяти тысяч». Подозревали даже половые контакты, но Инга была девственной, так что все домыслы в связи с этим были сразу отвергнуты. Лишь позже, уже получив направление в лепрозорий, Инга узнала, что даже таким путем невозможно заразиться и что сработал какой-то неведомый генетический механизм, заложенный в нее до появления на свет.
Два долгих года мучительной веры в Чудо ни к чему не привели. К этому времени она уже давно носила черную перчатку и длинные мужские рубашки, позволявшие скрывать столь очевидную степень поражения ее тела.
Зимой, когда и на правой руке тоже появлялась темная перчатка, на Ингу засматривались молодые мужчины, и она слышала за спиной комплименты. Но левая перчатка постоянно напоминала о болезни, словно наложенное проклятие, из-за которого она не смела даже обернуться на взгляды или реплики молодых людей. Из института, в котором она училась, пришлось уйти, когда уже стали обращать внимание на ее руку.
Только три месяца тому назад, когда левая рука была полностью парализована и приросшая перчатка уже заменяла полусгнившую кожу, Инга впервые сказала родителям о лепрозории. Она стала случайным свидетелем разговора родителей. Мать жаловалась, что и новые лекарства не помогают, нужно покупать шведские ампулы. А отец, постаревший и сильно сдавший за последние два года, тихим голосом предложил продать свой автомобиль, чтобы получить нужные деньги. Именно тогда, впервые в жизни, Инга ясно осознала, как трудно было ее родителям. Она вспомнила все – поездки, дорогие лекарства, потраченные на многочисленных шарлатанов большие суммы денег... Вспомнила и ужаснулась. Родители с трудом выдерживали такую жизнь, забыв обо всем, лишь бы спасти дочь.
Только тогда она вспомнила о случившейся в Киеве пропаже золотого кольца у матери. Только теперь она осознала, что кольцо не пропало, а было продано. Мать тогда спокойно сообщила о пропаже, а Инга даже не могла представить, куда могло деться кольцо. Ей казалось, что мать сознательно не ищет кольцо, чтобы не обидеть свою сестру, у которой они остановились в Киеве. На самом деле мать продала кольцо, чтобы они с дочерью могли остаться еще на две недели и пройти дополнительный курс лечения. И только теперь она осознала, как тяжело было ее родителям, на плечи которых обрушилась такая беда. И тогда она впервые сама заговорила о лепрозории.
Мать, услышав об этом, проплакала всю ночь. На следующий день она уже более спокойно отнеслась к предложению. Может, сработало и то обстоятельство, что младшая сестра, поступившая в институт, начала встречаться с молодым человеком, которого собиралась познакомить со своей семьей. Рассказывать будущему жениху о случившемся горе было невозможно.
Через неделю отец попал в больницу с тяжелым сердечным приступом. Сказалось напряжение последних лет. Матери пришлось разрываться между мужем и дочерью. Отцу было плохо, от него скрывали, куда должна переехать старшая дочь, его любимица, которую он всегда боготворил, а когда она заболела, продолжал жить, казалось, только ради нее.