Катя плелась рядом, глазела по сторонам, думала… Мысли путались. Ночью, например, приснился чудной какой-то сон. Яркий такой, отчетливый: под той самой березой пляшет, лихо отбивая чечетку, участковый Катюшин. Она, Катя, якобы это видит и понимает: тут, тут Кривой! А Катюшин бацает ритмичную дробь и в такт ей сыплет этакой скороговоркой: «Не плыви, не плыви, не плыви в волнах за мной…» И скороговорка эта его вроде какая-то не такая, словно выброшено из нее какое-то ключевое слово, которого так не хватает в рифму к этому «за мной». «Конечно, это должно быть «Кривой», забыл он, что ли, рифму?» – подумала Катя во сне и проснулась.
«Чертов леший, – Катя, идя по шоссе, из-за плеча Кравченко смотрела на видневшуюся справа от дороги ту самую рощу. – Нет, туда мы не пойдем. А считалку эту пели тогда вечером у бара местные мальчики, – вспомнила она вдруг. И мысли ее сразу потекли по совершенно иному руслу. – А девушки тут все сплошь модницы ужасные. И все как одна в деним рядятся. Да, вечная джинса. – Она окинула критическим взглядом Кравченко, который, несмотря на желание загорать, накинул поверх футболки еще и джинсовую куртку. – А что, конечно, удобно. Нет одежды лучше. Польский, наверное, деним. Надо будет у Юлии спросить. Наверняка польский. Тут весь ширпотреб из Польши… Немец-то Линк тоже весь в джинсе, как древний хиппи. И Базис вон сегодня тоже… Надо и себе какую-нибудь курточку тут прикупить. А то неизвестно, какая еще погода будет…»
– Нет, ну разве тут не красота? – восхитился в который раз Кравченко. – Эх, старика бы Айвазовского сюда. Невольно нашему хозяину Илье белой завистью позавидуешь. Тишь-благодать, покой, море, залив, прямо водное царство. Эх, умеют же люди устраиваться, еще и частные отели себе заводят. Не жизнь у Илюшки тут, а лафа медовая.
– Только вот жена его зверски ревнует, – откликнулась Катя, думая о своем.
– К кому? К тебе? Смотри мне тут… – Кравченко погрозил пальцем. – А с чего ты взяла, что она его ревнует?
– Так, сценку одну вчера наблюдала. Кстати, я забыла тебе рассказать: у Ильи в гараже стоит совершенно фантастическая машина. Открытая такая, старая и полностью отреставрированная. На таких в старых хрониках героев-челюскинцев возили и Гагарина.
Разговор завертелся вокруг «Мерседеса». Кравченко прямо загорелся, чуть назад не повернул: смотреть машину. Но, к счастью, пруд был уже рядом. Катя свернула с шоссе направо, и ноги ее сразу же утонули в траве. А вон и церковь. Дверь ее сегодня гостеприимно распахнута. А в дверях – Линк. Он заметил их и приветливо помахал рукой. Тут на шоссе показался рейсовый «Икарус». Остановился, видимо, по требованию, потому что у церкви не было остановки. Из автобуса вышла стайка девочек двенадцати-тринадцати лет, они заторопились к церкви. Поздоровались с Линком весело и шумно, окружили его. Тут из-за угла церкви показалась еще одна невысокая фигурка – девочка, тоже лет тринадцати, одетая в болоньевую куртку явно с чужого плеча. На остальных девочек была не похожа. Держалась она как-то странно, как зверек, – казалось, вот-вот снова шмыгнет за угол. Кроме куртки, в этот жаркий летний день на ней были спортивные штаны, резиновые ботинки и шерстяная шапка с помпоном. Линк окликнул ее, назвав Машья (Маша), и поманил рукой, подзывая к остальным. Но девочка не двинулась с места. Тогда Линк быстро пошел к флигелю, примыкавшему к правому приделу церкви, скрылся за дверью и через минуту снова показался с пакетом сока в руках и горкой булочек на тарелке. Все это он протянул девочке. Та протянула руку и схватила пакет сока, быстро, по-беличьи, надорвала зубами картонный уголок, собираясь пить, и… И в этот миг, как показалось Кате, заметила их с Кравченко. Испуганно попятилась, швырнула пакет сока прямо под ноги Линку и метнулась за угол. Остальные девочки наблюдали эту сцену совершенно спокойно, словно она была им привычна. Вместе с Линком они всей группой двинулись к флигелю и скрылись за его дверями. Все это, на взгляд Кати, очень было похоже на воскресную школу. Вот только почему этим тут занимался именно Линк?
– Нет, это ж надо, это ты только, Катька, так можешь, – ворчал Кравченко, устав наконец восхищаться пейзажем, – приехать на море и переться на какой-то кладбищенский пруд. Тут же сплошные жмурики кругом, – он кивнул на ровную лужайку, простиравшуюся до самой рощи. – Это старое немецкое кладбище Вальгумберг.
– Откуда ты название знаешь? – удивилась Катя.
– Серега просветил. Он за те дни, что один был, все тут облазил. Дурной славой, между прочим, этот погост в старину пользовался, ой, дурной… Еще со времен чумы. А ты меня в такое место гиблое отдыхать тащишь.
– Я? Это ты на пруд хотел. А что… тут и чума была?
– Лет двести назад. – Кравченко зевнул. – А может, это все байки для туристов.
– Да тут и туристов-то нет, чтобы вот так специально для них сочинять.
– Ну, это сейчас нет. А прежде… Прежде, Катька, тут, на косе, тучи отдыхающих роились со всех концов великого Союза. Золотые были денечки для местных, как в Крыму, – комнаты нарасхват, койки даже шли нарасхват. А сейчас – анклав, он и есть анклав. Дорого, добираться неудобно, то-се. Литва вот границу свою захлопнет, и совсем тут не будет ни души. Ты вот тогда мне, вечером-то, говорила, – Кравченко вздохнул, – место тут не очень. Нет, места тут, Катя, отличные. Только вот для нас они чужие. Одно слово – Пруссия. И как там ни называй Пилькоппен – Морским, Росситтен – Рыбачьим, а Кранц – Зеленоградском, все равно места эти останутся такими же, какими они были до нас. Дед мой Кенигсберг брал. – Кравченко, щурясь, смотрел на церковный шпиль, освещенный солнцем. – Сколько тут солдат тогда полегло, в сорок пятом. И наших, и фрицев, сколько крови пролилось на этой полоске песка… У меня тут у самого странное чувство возникает иногда, какое-то дежа-вю сплошное. Так и хочется крикнуть: «В атаку! Ура!!» Особенно когда я этого немца-пастора, как сегодня, вижу.
Они подошли к пруду. Катя замерла: перед ними было неподвижное черное водное зеркало, обрамленное, как рамой, камышами. Старые ветлы на том берегу склоняли свои ветви. Солнце припекало все сильнее, и над водой поднималось легкое облачко теплого тумана. Казалось, вот-вот эту неподвижную зеркальную гладь, отражающую в своей темно-зеленой глубине небо в облаках, церковь и прибрежные заросли, рассекут опустившиеся на воду птицы. Лебеди. И непременно черные, потому что именно черных лебедей не хватало этому замшелому тихому пруду, чтобы стать тем самым озером, о котором столько рассказывает старая немецкая сказка.
Катя сняла босоножки и подступила к самой воде – желтый ил, бахрома темно-зеленых водорослей. Черное зеркало отразило Катиного двойника. Кравченко сбросил куртку на траву.
– Вода, наверное, как парное молоко. Ты купаться будешь?
Катя зачарованно смотрела на воду.
– А где же обещанные тобой лилии? – спросила она. – Ни одной нет, только ряска. И лягушки молчат.
– Переженились уже, детей воспитывают. – Кравченко нагнулся к сумке. – Придется искать для тебя, моя русалочка, жемчуг на дне.
– Вадя, я тебя прошу, я тебе запрещаю нырять! Какой, скажи, из тебя ныряльщик?
– Какой? Ты меня оскорбляешь. – Он снова извлек свои оранжевые ласты, нежно прижал их к груди. – Да ладно тебе разоряться по пустякам! Я только с маской и ластами попробую. Потренируюсь тут перед морским крещением.
Катя махнула рукой – пусть. Чем бы дитя ни тешилось. А утонет – его проблемы. Она достала из сумки большое полотенце – на нем так уютно загорать. Достала и масло для загара.
– А рыба тут, интересно, есть? – Кравченко попробовал ногой воду. – В таких вот церковных прудах раньше карпов разводили. Только я карпов не очень люблю, тиной они отдают…
– Просто ты их не умеешь готовить.
– Можно подумать – ты умеешь. Как тогда осенью с Серегой с рыбалки привезли, с тобой прямо истерика была – чистить не могу, ах, запах, ах, рыбьи кишки… Сам вот этими руками и чистил, и жарил, – Кравченко показал ладони, плюхнулся на траву и начал натягивать ласты.
Катя лениво следила за ним, более не возражая – к чему?
– Мечта детства – целоваться украдкой с пионеркой в камышах. Поп нас немецкий не засечет, нет? – Кравченко, переступая ластами, как гусь, потянулся к ней. – Знойный супружеский поцелуй перед погружением в бездну. Еще, еще, еще один… Э, хватит, довольно, остальные по возвращении на берег. – Он забрал маску и зашлепал к воде.
Он с разбега ринулся в воду, вздымая фонтан брызг. Бу-ултых! Нырнул – круги по воде. Катя смотрела из-под полуприкрытых век – солнечные блики, стрекоза… А вот кто скажет, есть в этом пруду микробы? Дизентерийная палочка, например?
Кравченко вынырнул, как кит. Показал Кате большой палец и нырнул снова, с силой ударив ластами по воде. Как водяной хвостом. Катя вздохнула – этот сон, приснившийся ночью… В той песенке-считалке в рифму вместо «Кривого» должен был быть «Водяной». Так пели пацаны у бара: «Водяной, не плыви в волнах за мной».
Кравченко вынырнул, взмахнул руками и снова нырнул. Снова вынырнул, сорвал маску. Катя приподнялась – что там еще такое? Кравченко мощными взмахами греб к берегу. На черной воде позади него появились пузыри. Они возникали и лопались и снова возникали с бульканьем, словно что-то медленно всплывало из глубины, со дна.
Катя встала. Кравченко уже шел по пояс в воде к берегу. На лице его были испуг и отвращение.
– Что там? – спросила Катя. – Что стряслось?
И тут на поверхности пруда с шумом и бульканьем показалось что-то темное. Катя вытянула шею, разглядывая этот странный предмет, и невольно отшатнулась. В центре пруда, как поплавок, колыхалось всплывшее мертвое тело – распухшее, раздутое, обезображенное тленом. Это была утопленница, потому что на этом чудовищном, измененном почти до неузнаваемости водой и гниением теле еще сохранились остатки женской одежды.
Глава 16
ВОЗВРАТ К НАЧАЛУ
– Черт! – Участковый Катюшин в сердцах стукнул кулаком по подоконнику – пепельница, доверху набитая окурками, грохнулась на пол.
Катюшина выжили из его маленького кабинета. Там прибывшие из Зеленоградского отдела милиции оперативники допрашивали Кравченко. С Катей уже побеседовали. Она тихо сидела в приемной опорного пункта и читала копию протокола осмотра места и трупа. Тело и еще кое-какие предметы уже подняли из воды, и приезжим милиционерам помогал в этой малоприятной операции срочно разысканный в поселке Иван Дергачев. Для этого ему пришлось облачиться в свое водолазное снаряжение. Копию протокола после завершения осмотра Катюшин забрал себе и, прочтя сам, вручил на ознакомление и Кате. Вручил, даже не дождавшись просьбы с ее стороны.
Все время, пока Катя читала, на улице перед опорным пунктом нервно переминались с ноги на ногу Линк, тоже приглашенный в качестве очевидца на беседу, и Сергей Мещерский. Его отыскал у развалин орнитологической станции кто-то из приезших милиционеров и привез для того, чтобы Мещерский мог переводить Линку, от волнения разом перепутавшему все русские слова.
Катя оторвалась от протокола.
– Как ее звали? – спросила она Катюшина.
– Светлана Пунцова. Судя по всему, это именно она, – Катюшин потянулся к своей папке, которую забрал из кабинета, порылся в ней и показал Кате небольшую фотографию, сделанную явно для паспорта или какого-то другого документа. – Вот она. Из нашего поселка, ученица девятого класса. Так же, как и вторая потерпевшая, Вика Охрименко, восьмиклассница, дочка здешнего фельдшера. А первая девушка была из Рыбачьего – Даша Нефедова. Тело Охрименко мы так и не нашли. А тело Нефедовой было найдено шестого апреля на берегу, примерно через две недели после того, как она пропала из дома. Мужики из поселка случайно наткнулись. Видят – чайки кружат над чем-то, кричат, дерутся. Думали, рыба, а это… Там тоже Баркасов Семен Семенович был, как заорет: «Утопленница!» Тело-то, видно, на берег штормом выбросило. Тут у нас с конца февраля сильно штормит, ну, значит, только поэтому и повезло, что тело вообще обнаружили.
– И у Нефедовой тогда было то же самое? – спросила Катя. – Такие же повреждения?
Катюшин мрачно кивнул. Катя опустила глаза на заполненные страницы. Всего три часа назад она видела то, о чем сейчас читала. Видела, как работает с этим и описывает это судмедэксперт. Кравченко не смог на это даже смотреть. Линк, сразу же, как только милиционеры достали из воды труп, увел его в церковь. Они сидели там на груде стройматериалов вместе с теми самыми школьницами, которые приехали на автобусе. Оказалось, что все они из Рыбачьего и приехали на занятия бесплатного кружка немецкого языка, организованного Линком в помещении церковного флигеля. Милиционеры попросили Линка не выпускать девочек до тех пор, пока на берегу не кончится осмотр. Детей не хотели пугать. Но девочки и сами не стремились из церкви на улицу, они и так были до смерти напуганы. Катя помнила, как они все дико завизжали, увидев это в воде, когда высыпали вслед за Линком из флигеля на ее крики о помощи.
– Патологоанатом говорит, что, судя по состоянию кожных покровов, тело пробыло в воде никак не больше трех недель. – Катюшин наклонился и через Катино плечо ткнул в постоянно упоминавшееся в протоколе осмотра трупа слово «жировоск». – А Пунцова пропала третьего июля. Как раз и выходит. – Его палец заскользил по строчкам: «Механические телесные повреждения… множественные повреждения посмертного характера…», «отчленение… полное отсутствие голеностопного отдела… вскрытие брюшной полости от подреберья до лобковой области…»
– У первой жертвы, Нефедовой, были также еще и множественные колото-резаные раны груди, шеи и половых органов, – сказал Катюшин, – там хоть что-то еще понять можно было. Что, отчего. А тут с этим жировоском… Нефедову, судя по всему, сначала изнасиловали, потом убили, уже мертвой нанесли ножом еще несколько ран, затем расчленили тело, скорее всего ножовкой, – туловище отдельно, ноги отдельно, и бросили в море. Причем никакого груза тогда, чтобы тело утопить, еще не использовалось. А тут видишь уже… вот. – Он указал на строчку в протоколе: «На уровне груди и подмышек – фрагменты веревок».
– Вадим мне сказал: когда он нырнул, то увидел на дне что-то и веревку, привязанную к какой-то железяке. Видимо, когда он там дернул за веревку, она оборвалась. Потому и труп вдруг всплыл, – сказала Катя. – А Дергачев поднял со дна этот груз? Чем воспользовались?
– Простым куском арматуры. – Катюшин нагнулся и наконец-то собрал с пола окурки и поднял пепельницу. – Обычная увесистая железка. Таких у дороги полно валяется. Нет, в этой чертовой луже все дно обшарить надо. Там наверняка и недостающий голеностоп… В иле где-нибудь, в тине… – Черт! – Он снова заехал кулаком по подоконнику. – Вот черт!
– Почему ты мне сразу обо всем не рассказал, Клим? – спросила Катя. – Сразу же после убийства Преториус?
– Да потому что… Потому что языком трепать не хотелось, раз я мразь эту нашу до сих пор не вычислил, не поймал. И что я бы стал тебе говорить? В заблуждение вводить, пугать? Ведь все равно это совершенно разные вещи – эти наши художества с расчлененкой и убийство на пляже.
– Ты очень быстро все для себя решаешь, Клим, – ответила Катя. – Слишком категорично. Расскажи мне подробнее об этих девушках.
– Ну что подробнее? Нефедова пропала в середине марта. Сначала о ней не особенно беспокоились. Даже мать не сразу хватилась. Отца-то у них нет. Мать решила, что дочь уехала к парню своему – он тут в армии служит, пограничник. Нефедова самостоятельной была в этих вопросах, перед матерью не особенно-то отчитывалась. Школу сразу после восьмилетки бросила, учиться дальше не пошла, работала у нас на причале продавщицей в коммерческой палатке. Она и раньше, бывало, к парню своему уезжала, так что мать хватилась ее лишь через неделю. А потом тело ее на берегу нашли. В таком же вот виде – со вскрытой брюшной полостью, с отчлененными по колено ногами, с изуродованными половыми органами. Вторая девочка, Вика Охрименко, пропала второго мая, то есть примерно через полтора месяца. Вроде собралась утром ехать на автобусе в Зеленоградск на вещевой рынок. Тут у нас все по выходным туда за шмотками таскаются. Поляки рынок-то держат. И обратно Охрименко уже не вернулась. Мать ее ночью ко мне с отцом прибежали – нет дочери. Вика-то была серьезной девочкой, не шалавой, как Нефедова, училась хорошо, спортом активно занималась, кружок, что Линк организовал, охотно посещала с подружками. Так что уехать, сбежать вот так просто из дома от родителей она не могла. Искать мы ее сразу начали, всех на ноги подняли. Только вот до сих пор не нашли. Даже тела. Даже несмотря на все наши усилия, не установлено точно – уехала ли она в то утро на ярмарку автобусом восемь пятнадцать или нет. По выходным этот рейс целая орда штурмует, никто из пассажиров в такой давке ничего не запомнил. Ну а Пунцова пропала три недели назад. Искали мы и ее. Думали одно, а надеялись в душе все-таки на лучшее: может, уехала, жива. Она с матерью жила, как и Нефедова, без отца. Конфликтовали они постоянно. Мать у нее женщина взбалмошная, живет челночной торговлей, попивает. Они прежде в Риге жили, отец Светланы – моряк, служил в торговом флоте, в рейсы уходил. А мать сошлась с каким-то художником, у него тут дачка была на косе, они сюда и перебрались, да и спились тут вконец оба. Художник вернулся к семье, ну и… В общем, неблагополучная семья была у Пунцовой. Она приятелям не раз говорила, что к отцу уедет. Он сейчас в Питере. Мы туда телефонограмму сразу отбили, но отец ответил, что Света не приезжала.