– Я тогда особо не прислушивался, да и голос у него был аховый с перепоя. Но, по-моему, Катя, если Иван тогда на что-то Марте и намекал, то не на их прошлую жизнь, окончившуюся трагически, а на ее сегодняшний выбор – на Сукновалова этого и их свадьбу. Он спел: «Ты выйдешь замуж за стрелка». К чему вот только этот стрелок?
– Вот как ты не прислушиваешься, даже слова запомнил.
– А ты фотографии других убитых девушек видела? – спросил неожиданно Мещерский.
– Пока нет. Но я уверена – тип будет тот же, что и у Пунцовой, что и у Марты.
– Ты форсируешь события.
– Но почему? В чем я не права, скажи!
– Ну, во-первых, не говоря уже о твоих других выводах, даже этот весьма спорен. Кроме Дергачева, есть по крайней мере еще двое, кто тесно связан с Мартой. Если ты подозреваешь, что некто выбирает свои жертвы по принципу сходства с ней, почему ты говоришь только о Дергачеве? А Сукновалов? Разве он не может быть в числе таких вот подозреваемых? А Линк? Их ведь хоть и называют здесь братом и сестрой, на самом-то деле они друг другу седьмая вода на киселе. А может быть, Марта так этому пастору нравится, что он спятил? Ведь сознайся, когда он нам в баре про Водяного загибал, ты подумала, что он того, ку-ку немножко на этом своем пруду. Может, он под впечатлением идеи фикс о Водяном теперь и режет всех, кто ему хоть чем-то напоминает этот его «обожаемый и ненавистный образ»? Кстати, евангельским пасторам можно жениться или нет?
– Кажется, можно, как всем протестантам, хотя я не знаю… Господи, ну какое это имеет значение? Сережа, я не о том говорю, кому может нравиться Марта, дело не в этом, а…
– А в чем? В смерти их ребенка? В трагедии, действительно чем-то похожей на здешнюю легенду?
– Да, но…
– Катя, ты забываешь. Всего два часа назад мы ломали голову, как установить связь между убийствами девушек и убийством Преториус. И ты высказала немало здравых мыслей. А теперь ты снова вернулась к нулю.
– Но почему?
– Да потому, что убить Преториус Дергачев не мог.
– Колокольня, Сереженька, – это не алиби! Точное время смерти Преториус так и не установлено. Он мог ударить ее ножом на пляже, добежать до церкви, подняться наверх и…
– И для отвода глаз в годовщину гибели своего ребенка ломать под куполом церкви комедию с самоубийством? Перед кем? Перед Линком? Перед нами? Катя, это чистейший вздор.
– Да, это вздор. Но все могло быть и по-другому. Мы, возможно, не знаем всего. И Марта могла не все рассказать о Преториус. Да наверняка! Посуди сам – они общались, Преториус вполне могла быть осведомлена и о жизни Марты с Дергачевым, и о трагедии. Представляешь, что могло быть, когда она неожиданно столкнулась с Дергачевым там, на пляже, лицом к лицу и…
– И что? Он ее убил? За что? За то, что она знала о его прошлой жизни? О ней и Катюшин знал и даже не счел нужным тебе рассказать. Даже Чайкин, который тут без году неделя, и тот обо всем догадался. Где же, в чем тут роковая тайна, за которую сразу же надо кидаться с ножом на человека?
– Но Дергачев, ко всему тому, был еще и в церкви. И слышал слова Крикунцовой. Разве это все вместе не может свидетельствовать против него?
Мещерский промолчал.
– Ты так его защищаешь, – в запальчивости бросила Катя, – потому что думаешь, что вы с Вадькой спасли ему жизнь? Христианский свой долг выполнили, держи карман.
– Я его не защищаю. Я даже не уверен, прыгнул бы он тогда вниз или нет. Он был вдребезги пьян.
– Значит, ты считаешь все мои доводы вздорными?
– Не все, – ответил Мещерский. – Извини меня за прямоту. Ну, хорошо, а как же тогда ты объясняешь слова Преториус?
Катя замолкла. А потом сказала:
– Ладно, о чем мы спорим? Утром я тебя внимательно слушала, сейчас ты меня выслушал. Теперь пусть слушает Катюшин. И решает, как поступить.
– Марта действительно просила тебя помочь? – спросил Мещерский.
– Да, жалобно так. А потом словно рассердилась за что-то, сказала, чтобы мы уезжали, потому что, мол, все равно помочь не сможем.
– Пошли в гостиницу обедать. – Мещерский взял Катю под руку. – Там Вадька, наверное, уж давно проснулся и в литавры бьет. Потом от Юлии позвоним участковому, если он, конечно, в опорном появится. Надо посмотреть фотографии остальных девушек. Ну, чтобы окончательно укрепиться в твоей версии или отказаться от нее. И еще…
– Ну что? – спросила Катя. – Ты так говоришь, словно четки перебираешь бусину за бусиной.
– Там, в церкви, Крикунцова, когда кричала, от Линка вырываясь, что ее кто-то там зарежет, смотрела именно на Вадьку. А не на Дергачева. Я рядом стоял, и поверь мне, я обратил на это внимание еще тогда. И знаешь, о чем я потом думал весь вечер? С кем эта девочка могла нашего Вадьку спутать? Кого он мог ей напомнить своим ростом, фигурой, своей одеждой?
Катя послушала – не скажет ли он еще что-нибудь. Но так ничего и не дождалась. Вот так всегда. Мещерский любит оставлять самые интересные вопросы без ответов. А еще он обожает, чтобы последнее слово в любом случае оставалось за ним и его любимой логикой.
– Можно подумать, Сережечка, что ты в этом поселке уже знаешь всех как облупленных, – ответила она, кивая на длинные торговые ряды, на продавцов и покупателей, местных и приезжих, крикливо и шумно штурмующих прилавки.
«Меркла, догорая, вечерняя заря». Фраза эта, вычитанная где-то или от кого-то услышанная, крутилась, как пластинка бабушкиного патефона, – Сергей Мещерский смотрел на закат: заря меркла, догорая.
В этот вечер никому не сиделось дома. Все столики летнего кафе гостиницы были заняты. Рынок на площади свернул торговлю к восьми часам. И перед тем как покинуть Морское, многие его посетители поворачивали машины к кафе – выпить холодного пива и поужинать жареными сосисками. Мещерский вместе с Кравченко поджидал Катю за столиком. Сразу после обеда, сгорая от нетерпения, она потребовала у Юлии телефон и звонила в опорный пункт через каждые четверть часа, пока не застала участкового. Но по телефону разговора у них не вышло. И тогда Катя быстро собралась и снова ушла. И теперь они ждали ее, коротая время за кружкой пива на веранде кафе, с которой открывался вид на опустевший причал и на вечернюю зарю над морем.
Глядя в пламенеющее небо, Мещерский с острой грустью мечтал о том, как было бы хорошо, если бы их отпуск оказался таким, каким он виделся им с Кравченко в Москве. Разве они слишком многого хотели от судьбы? Да боже мой, всего лишь удачной рыбалки, хорошего клева, надежной лодки, спокойного моря, свежего пива, тихой гавани. Такого вот апельсинового заката, чтобы потом вспоминать его среди холода и слякоти грядущей зимы. Ведь это он, Мещерский, сам лично выбрал это место на краю света, на границе моря и суши, выбрал специально, потому что оно казалось ему почти идеальным. Да, идеальным, неповторимым, прекрасным, таинственным. И что же они получили? Ради какой тайны занесло их в это балтийское захолустье? Мещерский почти с ненавистью огляделся по сторонам: кафе забито посетителями, Юлия куда-то мчится, едва не выпрыгивая из своего обтягивающего, слишком открытого платья – кому-то несет на подносе пиво и сваренных в пиве же креветок. Музыка из магнитофона, включенного на полную катушку, лупит в уши, как кузнечный молот. Старина Базис, смурной и несчастный с самого утра, скорчился возле гриля, где коптятся жирные сосиски – глаза бы на них не смотрели! А вон облезлая чайка, силясь устроиться на ночлег на соседней крыше (вот дура-то!), скользит лапками, сползает вниз по скользкой черепице. А вон новенький «посудомойка» Чайкин с внешностью победителя конкурса Мистер Мир и от этого кажущийся еще более жалким и смешным в роли гостиничного прислужника и…
– А он, кажется, и в ус себе не дует. И не подозревает ничего. И вообще у него вид человека, чья совесть совершенно спокойна.
Голос Кравченко прервал поток мыслей Мещерского. И Мещерский с раздражением посмотрел туда, куда указывал его друг, куда он сам вот уже битый час запрещал себе пялиться, чтобы не возбуждать лишних подозрений, и куда тем не менее его тянуло, точно магнитом.
Меркла, догорала, обугливалась, как дрова в камине, вечерняя заря. На ее фоне отчетливо выделялся темный мужской силуэт за столом. Дергачев занял столик у самых перил, окружавших веранду. Он сидел так, как сидит пассажир на верхней палубе теплохода, и тоже не сводил глаз с тускнеющего заката. И прихлебывал пиво из кружки.
– Может, нам подойти к нему? – тревожно спросил Мещерский. – Как-то задержать? А вдруг он сейчас поднимется и уйдет?
Но Кравченко покачал головой – нет.
– Я ее предупреждал, – сказал тихо Мещерский. – Катюшин его школьный друг. Просто так, на эмоциях, на догадках, без доказательств он не станет… Не поверит.
– Просто так и не нужно, – сказал Кравченко. – Какая же это разгадка тайны, если просто так?
– О чем ты?
– Знаешь, мне тут снятся занятные сны. Такие складные, как кино. Вот до обеда, пока вы там с Катькой бродили…
– Тут все дело решается, а он про сны!
– Ты отлично знаешь, что дело тут не решается, – ответил Кравченко. – Не психуй. И не притворяйся.
– Я с ней спорил, я возражал, я пытался убедить ее. – Мещерский словно оправдывался. – Но согласись, и в ее рассуждениях есть определенная логика. А вдруг она права? И ключ к некоторым событиям действительно скрывается…
– А вам пива еще принести? – неслышно подойдя к их столику, мягко спросила Юлия.
– Если можно, пожалуйста. Спасибо, – лепетнул Мещерский, лишь бы не огорчать ее отказом.
– Неужели вы правда хотите от нас уехать? – тихо спросила Юля.
– Да нет, мы не собира…
– Не принимайте все так близко к сердцу. – Темный взгляд Юлии был участливым и добрым. – Ребята, дорогие мои, хорошие, славные. Плюньте на все. Чему быть – того не миновать. А нервы свои беречь надо. Плюньте и расслабьтесь. Я и Илюшке своему всегда так твержу, когда он заводится.
– Мы не уедем, Юля, – сказал Кравченко. – Кто вам сказал, что мы собираемся сбежать?
Юлия смущенно улыбнулась и щелкнула пальцами, привлекая внимание Чайкина в картинно-красивой позе застывшего у стойки.
– Борис, сюда еще два пива. – Юлия снова нагнулась к Мещерскому, демонстрируя загорелые упругие грудки в вырезе платья, обдавая запахом духов, пота и мятной жвачки. – Ребята, это за мой счет. Я угощаю.
В эту минуту с улицы послышался рокот мощного мотора, и возле кафе затормозил серебристо-серый «Мерседес». Из него стремительно вышел Григорий Петрович Сукновалов и столь же стремительно, бодро, по-юношески одолел все до одной ступеньки на веранду.
– Добрый вечер, Григорий Петрович, – поздоровалась Юлия. – Рады вас видеть.
– Взаимно, Юленька. – Сукновалов быстро окинул взглядом кафе. – А где же моя ненаглядная?
Юлия лукаво и виновато улыбнулась и пожала плечами.
– Как? Ее у тебя нет? А я думал, она здесь.
– Утром Марта, кажется, к брату поехала. Илья мне говорил, он их видел. Но ко мне она сегодня не заезжала. И не звонила.
– Эх, молодежь, – Сукновалов шутливо-укоризненно покачал головой. – С глаз долой, из сердца вон. Ни на минуту нельзя оставить свое драгоценное сокровище. Ну, ладненько. Так ей и передай при случае – я все возьму на заметку. И все учту, и свои прошлые ошибки, и промахи. И исправлюсь. Кстати, Марта тебе не говорила, что я ярый сторонник домостроя?
– Нет, – засмеялась Юлия.
– А может, это я сам ей забыл сказать? – засмеялся и Сукновалов.
В этот момент раздался стук и звон разбитого стекла. Все головы в кафе повернулись. Дергачев отодвинулся на стуле, трогая носком ботинка осколки возле своего стола.
– Бутылка, – сказал он, – упала. Пустая разбилась.
– Борис, убери, – бросила Юлия через плечо Чайкину. – Григорий Петрович, что же вы стоите, проходите, садитесь. Хотите как обычно? Я мигом кофе сварю.
– Нет, только не кофе, к черту его… Коньяк есть? Налей-ка рюмашку. Что-то я озяб на ветру, – Сукновалов повел широкими плечами. – Голова трещит. Сегодня на фабрике сплошная нервотрепка. Трубы привезли, ну и… За свои собственные деньги ничего толком добиться нельзя! Никто ничего не хочет делать. Работать как следует не желают. Все только из-под палки. А деньги хотят получать, прямо за горло берут.
– Не принимайте все так близко к сердцу, – Юлия промурлыкала это тем же самым тоном – бархатно-медовым. – Одну минуточку. Располагайтесь, отдыхайте. Может, сейчас и Марта приедет. На обратном пути заглянет. Или вместе с братом они…
Сукновалов тяжело опустился за столик. Мещерский изумился: только что казалось, что под полосатым тентом все столики заняты и вообще – яблоку негде упасть. И вдруг, словно по мановению волшебной палочки, – нате вам место. Сукновалов посмотрел на часы. Мещерскому виден был его тяжелый мясистый профиль, толстая шея, подбритый затылок. Сукновалов больше не улыбался. Лицо его было угрюмым и сосредоточенным. «А ведь он ревнует Марту, – осенило вдруг Мещерского. – Он ее зверски ревнует ко всем. Даже к Линку».
– Вот, прошу, – Юлия, как ночная бабочка, порхнула к столу с подносом. – Григорий Петрович, а мой Илья вам ничего еще не говорил?
– О чем? – Сукновалов пригубил коньяк, посмотрел на Юлию, и лицо его снова обрело снисходительно-добродушное выражение.
– Илья, ну как же ты?! – воскликнула Юлия так громко и укоризненно, что Базис, крутившийся возле гриля, уронил с вилки только что подцепленную сосиску, а все головы в кафе снова, как подсолнухи, повернулись. – Что же ты молчишь-то?
– Да забыл! Из головы просто вылетело! – Базис, вытирая руки салфеткой, заспешил к столу Сукновалова. – Ну, Григорий Петрович, все, обкатал я наше авто, резину обновил.
– Успел уже? Когда? – Сукновалов хлопнул себя по колену.
– Да вчера вечером. Я и не думал, да ребята подначили – давай да давай, прокатись с ветерком. Юля мне: подожди, вот Григорий Петрович приедет, а я… Не утерпел. Так проверить хотелось.
– Ну и?
– Зверь машина, Григорий Петрович. Мотор что оркестр симфонический. Если желаете, можно прямо сейчас и…
Сукновалов отодвинул пустую рюмку.
– Нет, Илюша, только не сейчас. Устал я что-то. Замотался. Да и ты, гляжу, не того что-то, не в форме. Неприятности?
– А, – Базис махнул рукой, – с утра жилы все вымотают.
– Да ты толком говори. – Сукновалов спрашивал, но смотрел мимо собеседника. – С отелем проблемы? С деньгами?
– Да нет, – Базис тяжко вздохнул, – не с деньгами. Так, муть голубая… Здесь у всех с самого утра все наперекосяк, Григорий Петрович, как милиция-то снова налетела.
Сукновалов рассеянно покивал: да-да, слышал, знаю, очень жаль.
– Давай не будем себе портить праздник, Илюша, – сказал он, поднимаясь. – В следующий раз машиной займемся. Специально с Мартой к тебе заглянем. На днях я как-нибудь дела свои пораньше закончу, и обкатаем резину. Доставим Марте удовольствие, прокатим с ветерком. Да, кстати, Юля мне сказала, что ты, кажется, видел мою ненаглядную вместе с родственничком?
Базис кивнул.
– Долгонько она у него загостилась, – хмыкнул Сукновалов. – Михель-то парень тихий, смирный, а при случае заболтает кого угодно. Ну, ей практика с ним-то… я насчет языка немецкого… Практика нужна. В Европу мы с ней едем через две недельки.
– Конечно, Григорий Петрович, – поддакнул Базис. – Европа – это круто.
Сукновалов расплатился за коньяк, направился к выходу и на ступеньках столкнулся с Катюшиным. Тот до кафе добрался пешим – стрекота его мотоцикла никто не слышал. Позади Катюшина Мещерский увидел Катю.
– Здравия желаю, – мрачно поздоровался с Сукноваловым Катюшин. Вид у него был, как и голос, – мрачным, как туча.
– Вечер добрый, лейтенант. Откуда вы такой пасмурный? – осведомился Сукновалов, и в дружеском его тоне Мещерскому, сразу же тревожно насторожившемуся при виде Кати и участкового, померещилась легкая издевка.
Катюшин глянул на Сукновалова. И в его взгляде читался ясный ответ – от верблюда. Он обошел Сукновалова и медленно направился к столику Дергачева.
Катя нерешительно остановилась на пороге кафе.