– Привела все-таки, – шепнул Мещерскому Кравченко. – Уломала. Ну, Катька! Ну, что-то будет.
Едва завидев Катюшина, не на шутку встревожился и Базис. Лицо его потемнело, на скулах вспыхнул гневный румянец. Катюшин приблизился к Дергачеву. В этот момент кассета в магнитофоне, оглушавшем всех, неожиданно закончилась. Над верандой в вечернем воздухе плыл сигаретный дым да размеренный гул голосов.
– Иван, – напряженный голос Катюшина резко выделялся в этом гуле, – пойдем. Надо поговорить.
Дергачев точно очнулся. В руке у него была тяжелая пивная кружка.
– Садись, Клим.
– Нет, не здесь. Пойдем со мной.
Мещерский почувствовал, как мгновенно стихли, точно умерли, все голоса в кафе.
– Я пью свое пиво. – Кружка Дергачева была пуста. На столе стояли еще две пустые бутылки «Балтики». Осколки третьей, разбитой, Чайкин, неумело шурхая по полу щеткой, заметал на совок.
– Иван, идем со мной, – Катюшин чуть подался вперед. – Есть разговор, Иван.
Дергачев поднялся. Он был выше участкового на целую голову.
– О чем?
Катюшин снизу заглянул в лицо своего друга.
– Пойдем, узнаешь, – ответил он.
Дергачев хмыкнул и начал медленно пробираться к выходу.
Ему пришлось пройти мимо Сукновалова, тот задержался послушать, делая вид, что прикуривает. Прошел он и мимо Кати, ухватившейся за перила веранды.
– Добрый вечер, – поздоровался с ней Дергачев, делая вид, что в упор не видит соперника.
– Добрый вечер, – ответила Катя.
Катюшин стремительно прошел мимо, догнал Дергачева. Катя хотела было спуститься за ними на улицу, но Катюшин на ходу оглянулся, и она замерла.
– Чего это он? Как с цепи сорвался! – удивленно спросила Юлия, следя за быстро удаляющимися мужчинами. – Что с ними, а?
– Ничего, – ответил Базис и, так как она продолжала ошарашенно глядеть мужчинам вслед, вдруг со злостью швырнул вилку на гриль и прошипел: – Что спрашиваешь-то? Сама, что ли, не видишь?
– Добрый вечер.
Катя вздрогнула. С ней вежливо поздоровался Сукновалов – он направлялся к своей машине и на ходу спросил участливо-покровительственным тоном:
– Ну, как ваш отпуск? Как тут у нас вам отдыхается?
Глава 29
У ЧЕРТЫ
Но о том, как ей здесь «отдыхается», Катя задумалась всерьез только на следующее утро. Пора было приводить чувства и мысли в порядок. И пора было, кажется, подводить черту.
Так думала Катя, вспоминая события минувших суток ясным погожим утром, когда часы показывали половину восьмого. Катя в номере была одна. Кравченко вместе с Мещерским отправился рыбачить.
Вроде бы с вечера никто никуда не собирался. Все вышло само собой. Разбуженная солнечными лучами, пробивающимися сквозь щели в жалюзи, Катя открыла глаза и узрела Кравченко, старавшегося изо всех сил не шуметь, – он собирал разбросанный по номеру рыбацкий скарб. Увидев, что Катя не спит, он приложил палец к губам, нагнулся, поцеловал ее, а потом заботливо поправил одеяло. Ах ты, боже мой… Катя повернулась к стене, сладко зарываясь лицом в подушку. Мужчины как дети. И память их коротка. Ведь еще вчера вечером ни о какой рыбалке и речи не шло. После того как Катюшин с такой трагической помпой на глазах у всех увел Дергачева, они втроем молча, как на похоронах, посидели за столиком. Они ее ни о чем не спрашивали. А ей не слишком-то хотелось вспоминать и пересказывать разговор с Катюшиным. Ну, хоть он-то по крайней мере на этот раз вел себя не как мальчишка, а как мужчина. Хотя далось это ему нелегко. Да и объяснять ему пришлось долго, чуть ли не разжевывать.
Весь вечер Катины мысли вихрем роились вокруг того самого допроса или, может быть, беседы (кто их там поймет, этих мужчин, к тому же еще и друзей детства?). Катя мысленно пыталась выстроить ее план, решая, какие аргументы можно использовать вначале, какие приберечь на финал. Но…
Но порой, когда она смотрела в задумчивые глаза Драгоценного В.А. или случайно ловила на себе печальный вопрошающий взгляд Мещерского, у нее по спине невольно пробегал легкий холодок и в памяти сразу же всплывало лицо Катюшина там, в опорном пункте, когда он наконец осмыслил то, о чем она ему так упорно и так горячо толковала. И тогда Катя со страхом спохватывалась: как же она допустила, как же позволила, чтобы те двое ушли одни. Как она вообще допустила, что последнюю черту в этом деле должен будет подвести именно Клим Катюшин. Человек, у которого, как ей казалось, все мысли и намерения написаны на лице и который еще слишком молод, чтобы быть кому-то судьей.
Несколько раз она пыталась встать из-за столика и бежать в опорный пункт, чтобы предотвратить самое худшее, что могло произойти между теми двоими. И наверное, ее тревоги и страхи легко можно было прочесть по ее лицу, потому что каждый раз, когда она хотела встать, Кравченко грубовато и властно ее удерживал:
– Оставь, не трепыхайся ты, детка. Дыши глубже. Ты ж сама этого добивалась. Ну? А что ж теперь так дрейфить?
Дрейфить… Катя повторяла про себя это Вадькино словечко. Дрейфить значит трусить, дрейфовать – плыть по течению.
– Пойдем, золотко, а то что-то ты совсем скисла. – Где-то около одиннадцати Кравченко решительно поднялся из-за стола.
– Куда? – спросила Катя, с тайной надеждой глядя на них, – вот сейчас они сами скажут: идем, проверим, не убили ли те двое друг друга.
– Прогуляемся перед сном, – Кравченко, кажется, перепил пива. – Луна, блин, взошла… Не хочешь глянуть при лунном дивном свете…
– На море? Нет, спасибо, – быстро ответила Катя.
– На этот поганый пруд. – Кравченко крепко взял ее за руку, вытаскивая из-за стола. Он всегда добивался чего хотел.
А на пруду было так же тихо, как и на соседнем кладбище. Со стороны моря волной накатывала темнота. Луна, как матовый шар, неподвижно висела над головой. А ее отраженный, дрожащий двойник таинственно мерцал из черной воды, как прожектор, каким-то чудом оказавшийся на илистом дне. На другом берегу, в церкви, возвышающейся темной кирпичной громадой, как обычно, дверь была гостеприимно распахнута. Из дверного квадрата лился желтый электрический свет. И слышалась музыка. Видимо, припозднившийся Линк снова забавлялся на хорах со своей электропианолой. Играл незнакомые Кате незатейливые протестантские псалмы.
Флигель, примыкавший к церкви, тоже был освещен. Одно из окон его, выходившее на пруд, было открыто, и слабый ветерок колыхал легкие белые занавески, похожие в темноте на флаги побежденных.
Кате показалось, что на их фоне мелькнула чья-то тень. Силуэт приблизился к окну. Вроде бы женский. Кто-то стоял в комнате у окна и, быть может, смотрел на луну и на темную неподвижную гладь воды, если, конечно, через шелковую ткань занавесок что-то было видно.
– Искупаться не тянет? – шепотом осведомился вдруг Кравченко.
– Нет, – испуганно ответила Катя, – ты что?
Кравченко подошел к самой воде. Снял кроссовки, закатал джинсы до колен и шагнул в топкий ил. Катя следила за ним – у нее вдруг перехватило дыхание. Кравченко шел по воде. Вот уже и джинсы намокли, а он, словно не замечая, заходил все глубже. Вода дошла ему до бедер, потом до пояса.
– Вернись, – шепотом попросила Катя, – пожалуйста. Пойдем отсюда.
Кравченко развернулся в воде. Он стоял в самом центре серебристого лунного круга, мерцавшего со дна.
– Выходи, я прошу тебя, выходи из воды!
– Почему? – тихо откликнулся он. – Ну почему, скажи?
– Потому что!
– Тут никого нет. – Он поднял руки, словно сдавался. – Никого, смотри!
Он с силой ударил по воде руками, разбивая мерцающий дрожащий круг. Всплеск, фонтан брызг – словно крупная хищная рыба ударила хвостом.
Рыба? Пловец?
Из окна флигеля послышался придушенный женский вскрик. Окно со звоном захлопнулось, прищемив занавеску. Щелкнул шпингалет. В желтом дверном проеме церкви возникла долговязая нескладная фигура.
– Wer ist hier [10]? – загремел над прудом голос Линка.
Кравченко шумно, как кит, нырнул, снова с удвоенной силой и азартом ударив по воде руками и грудью. Катя видела, как на том берегу Линк застыл на месте, цепляясь за дверной косяк, так и не отважившись спуститься к воде.
В темноте послышался шорох – мокрый Кравченко в камышах выбирался на берег. У Кати не было слов! От страха или от душившего ее смеха – она так и не поняла.
Через много-много дней она вспомнила эту ночь и этот пруд. И Драгоценного В.А. – мокрого как мышь и торжествующего. Они умчались оттуда, как воры. Бежали всю дорогу, чтобы Кравченко не замерз и не схватил воспаление легких. В гостинице взлетели вихрем по лестнице, едва не сорвали дверь с петель и в изнеможении рухнули на кровать (покрывало потом пришлось сушить в ванной). И вот именно тогда у Кати впервые появилось ощущение, что черта под всей этой историей ПОЧТИ подведена. Ах, если бы она только знала, сколько еще событий скрывается за этим коротеньким словечком!
А наутро, в половине восьмого, разбуженная солнечными ласковыми лучами, Катя, бодрая и отдохнувшая, спрыгнула с постели, нацепила первое, что попалось, – футболку Кравченко, подняла жалюзи и распахнула окно.
– Доброе утречко, – послышался снизу дребезжащий старческий голос. – Новость-то слыхали, нет? В поселке-то говорят – взяли вроде вчера насильника-то, душегуба-то этого. Чтоб его, паразита, пополам поезд переехал! Вроде участковый наш постарался, молодец парень, давно пора. Милиции снова в поселке – тьма-тьмущая. Вот какие дела-то, красавица, на белом свете творятся, а ты спишь!
Во дворе, под самым Катиным окном, стоял Баркасов. Забыв про свою метлу, он настороженно, с любопытством смотрел на улицу, качая головой и тяжко вздыхая.
Глава 30
ПОЧТА
Следовало отыскать Катюшина. И немедленно. Однако улизнуть по-тихому из гостиницы не удалось. Внизу Катя наткнулась на Юлию.
– Без завтрака? Куда? Не пущу, нет и нет. – Юлия шутливо расставляла руки. – Эти два гаврика улимонили спозаранку, а теперь и ты еще. На хоть кофе выпей с бутербродами. Все уже на столе. К участковому торопишься за новостями?
Катя кивнула: врать и отнекиваться было глупо.
– Что-то не нравится мне это, – сказала Юлия, сразу помрачнев. – Очень даже не нравится. Я, конечно, двумя руками за то, чтобы этот кошмар закончился. Но чтобы закончился вот так – нет уж, дудки. Я за справедливость.
– Но Дергачева пока что никто ни в чем не обвиняет. – Кате было неловко. Врать все же приходилось.
– Ну да, держи карман! Мне вон Илюшка мой поведал, как его Клим в гараже долбал. При тебе, кстати, это было, да, – Юлия скользнула по Кате взглядом. – Зря вы с ним так. Несправедливо. Я своего Илью знаю. Он, конечно, не подарок, и закидоны у него разные, и характер не сахар, и на сторону он, паршивец, иногда гуляет. Но чтобы это, вот то самое… эта мерзость… Да как у Клима мозги-то только повернулись обвинять его! Зря вы это, зря. Ты-то правда, что, с тебя какой спрос, а вот с Клима спрос особый. Он ведь наш, здешний. И я с него за Илюшку своего еще спрошу. Будь спокойна.
– Я спокойна, – ответила Катя, подавленная натиском темпераментной собеседницы. После такой отповеди столь радушно предложенный завтрак не лез в горло.
– Да ты что? Обиделась на меня, что ли? Ой, – хмыкнула Юлия, – это ты брось. Я тебе-то отчего это все говорю? Потому что ты – это ты, ты – это не он. Ты искренне помочь нам хочешь. И нас тебе жалко. И Крикунцову ты жалела, что я, не видела, что ли, какие вы с твоим-то тогда в гостиницу вернулись? И не глупая ты вроде, думаешь сначала, а уж потом – раз, два, с плеча и по лбу, – Юлия снова окинула Катю с ног до головы пронзительным взглядом. – Я тебе вот что скажу, и это чистая правда: попридержи Клима, а то беды не миновать. Я не знаю, какая муха его укусила, что он вдруг ни с того ни с сего Ивана в потрошители записал, только он крупно не прав. И сам это потом поймет. Но когда он поймет и до его начальства это дойдет – тогда уж поздно будет. А к тебе он неровно дышит. Я давно уже заметила, на что наш Климчик губы свои раскатал. Только это, может, сейчас и как раз то, что надо. По крайней мере тебя-то он выслушает. А ты скажи ему – так прямо и скажи: «Дурак ты Клим, дурак, идиот и простофиля».
Катя слушала ее и думала: знала бы она. Знала бы, кто всю эту кашу заварил!
– Ладно, я попытаюсь, – сказала она, поднимаясь.
– Правильно, попытайся, да обаянием, обаянием ему прямо по башке его глупой трахни, не стесняйся, муж не узнает. Что узнаешь, расскажешь потом?
– Конечно. Спасибо за завтрак. Я пошла.
– Если что, потом еще раз вместе сходим. Да не к Катюшину уже, а прямо к его начальнику. Если Марта заедет, и она с нами пойдет. Иван ей не чужой. Мало ли что там между ними было, а несправедливости в отношении человека допускать нельзя.
– А что между ними было? – наивно спросила Катя.
– Долго рассказывать, потом, – Юлия вздохнула. – Несчастный он парень, Иван. Его пожалеть надо, а не в тюрьму пихать. Но разве ж они что-то понимают? Это только женское сердце способно понять. Тонкая душа.
Катя быстро шла по поселку. Площадь, залитая утренним солнцем, снова была пуста и безлюдна. Ни торговых палаток, ни машин, ни шумной толпы. Мусор и тот почти весь уже убрали за ночь. Сколько же перемен несет с собой новый день – просто чудеса. И то, что вчера еще казалось таким реальным, таким осязаемым – горы ящиков со свежей рыбой, вереницы трейлеров, разноязыкая толпа, наводнившая поселок, – наутро исчезло, словно испарилось. Будто и не было двух этих ярмарочных дней в Морском, принесших такое веселье, такой страх и такую печаль.
На дверях опорного пункта висел замок, как на сельском амбаре. Даже крупнее и страшнее. Не видно было нигде поблизости и мотоцикла. Катя не пала духом и сразу же двинулась на поиски улицы Баграмяна – адрес участкового смутно брезжил в ее мозгу, при ней Клим называл его Чайкину.
Узкая улочка, затененная старыми яблонями, склонявшими свои ветки, усыпанные недозрелым белым наливом, начиналась сразу за углом почты. Пройдя по ней, Катя поначалу не встретила никого, кроме кур, рывшихся в траве у забора и склевывавших сквозь штакетник смородину с кустов. А потом набрела на копавшегося в своем гараже пенсионера. Обливаясь на жаре потом, он подкачивал колесо своего старенького «жигуленка». От него Катя и узнала, что участковый снимает комнату совсем рядом, у Сидоренковых, через три дома.
Старый двухэтажный дом с круглым «мезонином», явно еще немецкой кладки, прятался в глубине такого же старого разросшегося фруктового сада. Новый синий штакетник густо оплетал шиповник. В его цветах гулко жужжали пчелы. А возле калитки росли чудесные, смахивающие на оранжевые прожекторы подсолнухи. В другое время Катя непременно восхитилась бы и залюбовалась незатейливой простотой и сельским уютом жилища Катюшина. Но сейчас ей было не до яблок и подсолнухов. Она долго и громко стучала в запертую калитку в надежде вызвать кого-то из хозяев Сидоренковых или же из новых жильцов. Но, кроме басистого ленивого лая дворовой собаки, ничего не услышала.
Она плюнула с досады и решила снова вернуться к опорному – а вдруг Катюшин уже там? И вообще – где его носит с утра? И где сейчас Дергачев – уже в КПЗ, в том «пенале», так испугавшем своей теснотой и клопами Чайкина? Или же подозреваемого еще вечером забрали с собой в Зеленоградск вызванные оттуда оперативники? А Катюшин тоже уехал туда и еще не возвращался?
Катя ругала себя на чем свет стоит: вместо того, чтобы целое утро носиться по поселку, надо было прямо в гостинице переговорить с Чайкиным! Он наверняка уже на кухне – Юлия лодырей не держит. И уж он-то точно знает, где его соседи по дому. Интересно, ночевал ли Катюшин среди своих роз и подсолнухов? А может быть, вместе с опергруппой ночь напролет искал какие-то улики, чтобы уж окончательно и бесповоротно предъявить Дергачеву обвинение? Может быть, они даже проводили обыски? Но где? Не в этой же рыбацкой хижине, где Дергачев жил на виду у всех бок о бок с участковым?