– Гражданин Могильный, еще раз напоминаю вам, что вы задержаны по подозрению в совершении кражи церковного антиквариата, – словно иерихонская труба зычно возвестил Ластиков, – и с момента задержания по закону вы можете располагать услугами защитника для…
– Майор, айн момент, – Могильный поморщился. – Не дергайся так. Счас мы с тобой наши делишки обсудим – адвокат, протокол… Ну дай хоть отдышусь – лестницы у вас тут больно крутые. Да и на девушку красивую полюбуюсь. Девушка, а вы, если не секрет, замужем?
Ластиков снова хотел было направить беседу в официальное русло. Но Катя незаметно кивнула ему: пять минут мои, ты обещал. Дай же и мне полюбоваться на это чудо природы. Она видела: Могила, отлично понимая, что для него означает задержание с поличным, все же отчаянно старается сохранить лицо. Все это его развязное балагурство было лишь маской. И хотя вел он себя нагло, Кате отчего-то было его жаль. Чисто по-человечески.
– Замужем, – ответила она кротко.
– А муж – мальчишка небось, сопляк какой-нибудь, лейтенантишка нищий. Эх, девочка моя… Хочешь, секрет тебе один открою? Не там выбираешь, ласточка. Нет, не здесь они, настоящие-то мужики, которые толк в этом самом деле понимают. Не писульками этими вот кляузными они заняты, а…
– Храмы Божьи обворовывают, настоящие-то, да? – еще более кротко ответила Катя, обворожительно улыбнувшись.
– Да это мелочи. Бог простит. – Черные глазки Могилы сверкнули. – Так и не услышал я, в каком же вы звании?
– Капитан милиции.
– И тоже следователь?
– Корреспондент, криминальный обозреватель.
– О, пресса! Читал я вашу ментовскую – «Щит», что ли, как-то в поезде ради любопытства купил. Хвалите вы там себя сами аж до заикания: того взяли, этого взяли. Скромности маловато профессиональной. И я, что ли, теперь для статейки вам сгожусь?
– Я хочу написать о вашем деле правду. – Катя так и мучилась добротой и сочувствием. – А можно и вам, Иннокентий Ильич, вопрос задать?
Могила поднял брови, похожие на две черные запятые.
– Вот когда вы в церковь проникали, не боялись, что Бог вас накажет?
– А кто сказал, что я туда проникал, ласточка? Что я там что-то украл… Это пусть докажут. Посмотрю, что у ваших из этого выйдет. Иконы я на рынке купил у пьяного незнакомца. И потом, я ж тебе уже сказал… Бог простит.
– А ваше задержание стало для вас неожиданностью?
Могила лишь горько усмехнулся и сделал небрежный жест – а, пропадай моя голова!
– Но вы о чем-нибудь сожалеете? Вы так недолго были на свободе, и вот снова за решетку. Не обидно? – Катя чувствовала: это ее последний вопрос к нему.
– В Одессе сейчас штиль на море… Волны о гальку шуршат… Красотуха – глаз не отвести. Думал, лето прокантуюсь. Сожалею ли я, тебе интересно… Знаешь, о чем я сожалею? Что руки сейчас у меня скованы. – Он поднес к лицу руки в наручниках, которые отчего-то перед допросом не отстегнул конвой. – И что там, на вокзале, дурака я свалял с этой продажной гнидой, с этой падалью вашей, – лицо Могилы перекосило от злобы, – с этой сукой вашей подзаборной, с этим выблядком-чистюлей, что сделал меня как последнего… как… Что этот ваш ссученный пулей у меня прямо там не подавился, не издох у вас на глазах!!
Ластиков кивнул Кате: все, твое время истекло. Иначе подозреваемый начнет сейчас в бессильной злобе на «подлое предательство» грызть подоконник или же (что тоже бывало) с размаха бухнется головой в металлический сейф.
Катя поднялась. Вот так каждый раз с этими «настоящими» – сначала вроде человек, потом шакал, а потом… Интересно, правду он ответил на вопрос о Боге? Они ведь, урки, такие на удивление богомольные сейчас. Чуть «отъедут на тюрьму», сразу и Библией, взятой из тюремной библиотеки, зашуршат, и в грехах шефствующему над тюрьмой батюшке чуть не через каждый час исповедуются.
– До свидания, – вежливо попрощалась она. – Константин Станиславович, – обратилась она к Ластикову, – можно вас на пару слов?
В кабинет зашел конвой, а они вышли в коридор.
– Ну? И на кой черт ты мне его разъярила? Хотя… – Ластиков хмыкнул. – Если сейчас мне с ним в доброго следователя на этом негативном фоне сыграть, то можно и…
– Ты мне не назовешь имя этого свидетеля? Ну, того покупателя-помощника, нашего честного малого? – попросила Катя. – Я бы и с ним хотела побеседовать. Все же такой благородный гражданский поступок: рисковал, вернул иконы церкви. Я, конечно, в статье его фамилию изменю, но… А что ты на меня так смотришь? Тебе не по вкусу слово «благородный поступок», Костик?
Ластиков снова лишь хмыкнул.
– Он у меня на среду на допрос вызван повесткой, не на эту среду, а на следующую. Наш главный свидетель обвинения. Звонил уже, сказал – непременно явится. Фамилия его Белогуров Иван Григорьевич. У него фирма по продаже антиквариата. Вот телефон туда. Адрес: Гранатовый переулок, дом шесть – это в районе метро «Третьяковская». И вот что, Катериночка… если побеседуешь с ним – загляни на досуге ко мне, а? Поделишься впечатлением о честняге. Лады?
Катя кивнула. Белогуров Иван… что-то знакомое? Нет, вряд ли. Или же… Она поднялась к себе, вертя бумажку с данными «честняги» в руках. Едва она открыла дверь в кабинет, раздался телефонный звонок: Мещерский приветствовал ее «от лица позабытых-позаброшенных друзей», осведомился мимоходом – привез ли Кравченко ему из Питера обещанное «Бархатное невское» пиво. Привез? Ну, значит, можно будет вечерком заглянуть к старому дружку («Креветки за мной»).
– И кстати, Катюша, помнишь, ты мне давала распечатки заключения судебно-медицинской экспертизы обезглавленных? Ну вот, я по твоей просьбе, значит, и…
– По моей просьбе? – Катя так искренне удивилась, что Мещерский испугался. – Ах да, Сережа! Мы же с тобой это дело обсуждали! Прости, пожалуйста, Вадька приехал и…
– И все мы и вообще все на свете испарилось у тебя из головы, – печально закончил Мещерский. – Ну, я всегда знал, что моему другу очень повезло с…
Он не сказал с «женой» или «подругой». Катя же, выдержав крохотную паузу, радушненько пригласила его вечером на ужин: «Все и расскажешь нам с Вадькой, идет?» Мещерский буркнул что-то. А Катя дала себе тут же зарок: в следующий раз, когда «драгоценный В. А.» уедет, заведу памятку-календарь. Буду все-все записывать. Иначе – труба.
Вечером они сидели на диване за накрытым пивом и креветками низеньким столиком на колесиках. Сумерничали, не зажигая света. Дверь в лоджию была открыта настежь. За окном чертили небо неугомонные стрижи. С Москвы-реки тянуло долгожданной прохладой. Кравченко курил. Обычно Катя выгоняла его – на лоджию или на лестничную площадку. Но сейчас ей не хотелось цепляться по таким пустякам. Мещерский шелестел страницами какой-то книги. Не читал – в сумерках это было невозможно. Просто он любил в такие вот минуты послезастольного затишья в тесном дружеском кругу внезапно огорошить приятелей каким-нибудь редким афоризмом (не всегда уместным, надо сказать), но понравившимся ему некогда изысканностью формулировки или заключенным в нем парадоксом. При этом он делал вид, что только что нечаянно наткнулся на него в книге. Так было и сейчас.
– «Я посадил к себе на колени Уродство и тотчас же ощутил усталость и…» Катя, ты не находишь, что ставить рядом два этих слова: «уродство» и «усталость» – аномально?
– Кому принадлежит это высказывание, Сереж?
– Сальватору Дали.
– О, он мог «ставить рядом» что угодно, – усмехнулась Катя, – уж такой был человек. Ходячий парадокс. Это он изобрел критически-параноидальный взгляд на жизнь и на искусство? А к чему ты это, Сереж?
Но Мещерский не ответил, лишь рассеянно улыбнулся и повернулся к Кравченко:
– Ты так и не рассказал нам толком, как съездил в Питер, Вадя.
– А что рассказывать? – Кравченко выпустил дым, как ленивый дракон. – Наш вояж был не таким увлекательным, как твой. Чучело мое, – он хмыкнул, – оно и есть Чучело.
– Ему же, ты говорил, врачи строго-настрого пить запретили?
– Ну, мало ли… Ежели душа горит, алчет… – Кравченко стряхнул пепел. – Мы с ребятами из охраны скоро, наверное, до того дойдем, что личный винзавод откроем с собственным производством. И так уж у моего напарника полный набор всяких приспособлений: иногда водку ему в бутылке на две трети водой кипяченой разбавляем, а потом снова закатываем. Напарник все инструменты в «дипломате» с собой возит. Даже в Австрию он его брал в прошлом году, когда Чугун там в клинике лежал. В этот раз его так скрутило, думали – хана. Нет, отдышался. А в поезде уже Витьку Ракитина раза три за коньяком в вагон-ресторан гонял.
– И что ты, Вадь, столько лет с ним возишься, с этим пьянчугой? Давно бы сменил патрона…
– Да вроде привычка, что ли… Он мужик безвредный, Чугун-то наш, только самодур и хам. Деньги ему иногда в башку ка-ак вдарят – ну и пошел куролесить, а потом… Платит нам с ребятами нормально и… Ублюдок, конечно, все они ублюдки, Серег, но… – Кравченко дотянулся до стола и раздавил окурок в пепельнице. – Иногда думаю: глаза б мои всю эту кодлу не видели, а потом…
– Что?
– Да ничего. Бросим его если с ребятами – пропадет он. И вроде жаль становится. Человек все же. Да и зла мы от него не видели… Ну да ладно… Чего притихли, а? – Кравченко наклонился к Кате. – А не испить ли нам, душа моя, кофею?
Катя направилась на кухню «заряжать» кофеварку.
– Катя, я все хочу перед тобой отчитаться. Я посмотрел те бумаги, которые ты мне дала, – возвестил вдруг Мещерский ей вслед вроде бы без всякой связи с их предыдущим разговором.
– Какие бумаги? – поинтересовался Кравченко.
Пока Катя варила и разливала по чашкам кофе, Мещерский просвещал приятеля.
– Боже, и чем вы тут в мое отсутствие занимались, – Кравченко передернул плечами, когда Катя внесла поднос с кофе. – Что, новую сенсацию с этими всадниками без головы лепите?
– Мы ничего не лепим, – рассердилась Катя. – Это очень серьезное дело. Ищут опасных убийц и… Сереж, да не обращай на него внимания! Что ты мне хотел сказать о результатах экспертизы?
– Да ничего особенного. Я же не патологоанатом, – пожал плечами Мещерский. – Только вот… Странно, что во всех случаях голову отчленили от туловища – и эксперт это подчеркивает особо – не путем разрубления или распила, а путем разрезывания по суставам. Орудие, которым это делали, эксперт затрудняется описать. Но механизм он все же пытался реконструировать. Видимо, какой-то предмет с очень широким, тяжелым и острым лезвием прикладывали к шеям жертв, надавливали и… просто осторожно тянули. Ножом режут как? Фактически орудуя им как мини-пилой. А тут требовалось лишь одно умелое, профессиональное движение. Лезвие своей тяжестью делало все само. И еще одна общая закономерность: во всех случаях головы были подрезаны очень низко.
Кравченко брезгливо сморщился, а Катя слушала внимательно.
– То есть? – спросила она.
– То есть вместе с головой был удален и весь шейный отдел позвоночника. А при ритуальном обезглавливании, наоборот, подрезают очень-очень высоко, почти под челюстные кости черепа. Или как там правильно это у анатомов называется.
– При ритуальном обезглавливании? – Катя широко раскрыла глаза. – Это как же?
Мещерский лишь сделал неопределенный жест.
– Секира свистнула – и голова долой… – Кравченко страдальчески вздохнул. – По-моему, я попал в логово кровожадных людоедов. Ребята, сегодня выходной день, лето на дворе красное, ласточки вон летают, на мошек охотятся, жизни радуются, а у вас, братцы мои, такие разговоры…
– Я на досуге пролистал энциклопедию холодного оружия, – невозмутимо продолжал Мещерский. – Если твои коллеги, Катенька, найдут предмет, которым эти типы расправлялись со своими жертвами, – было бы любопытно кое с чем сравнить.
Катя знала: если не поставить вопрос ребром, Сережка долго будет напускать такого вот тумана, а поэтому спросила:
– Ну и что же это все, по-твоему, значит? То, о чем ты мне пытаешься рассказать?
– Одно из двух, – Мещерский был сама простота, – либо это не значит ровным счетом ничего – и это просто цепь совпадений, либо… Либо нашим охотникам за головами важно не просто обезглавить жертву, а обезглавить ее крайне аккуратно и осторожно, любой ценой сохранив лицевой и шейный отделы и… – Он наткнулся на Катин взгляд и твердо закончил: – И ни в коем случае не повредить кожу и скальп.
Катя уже открыла рот, но он опередил ее:
– Я пока не знаю, Катюша, для чего им ВСЕ ВОТ ЭТО нужно. – Он перелистал несколько страничек книги, что все еще лежала на подоконнике, и вдруг закончил свой «отчет о проделанной работе» совершенно странным афоризмом: – «Демоны сходят на землю, неся тоску, ужас и безысходность, чаще всего на рубеже столетий»… А у нас не за горами, ребята, рубеж третьего тысячелетия.
– И это как-то находится в прямой связи с тем, о чем ты нам только что вещал? – спросил Кравченко. – Или это следует воспринимать просто как эстетический прикол?
– Как прикол. А в общем-то все взаимосвязано. Мы только не в состоянии проследить эту связь. Что-то меня повело не в ту степь, кажется – с пива, что ли, а? Уродство, усталость души, демоны, тоска… Демоны – это олицетворение жестокости, отчаяния, скотства. Исчадия зла, ублюдки, в общем, как ты, Вадя, скажешь. В конце века все обостряется, ребята. Становится похожим на бритву. Каждая наша точечная болячка превращается в нарыв. Каждая рана кровоточит. Слишком долго все болело, гноилось – пора прорываться… И что этот прорыв должен произойти – это, видимо, уже закономерность. Но вот какие чудовищные, противоестественные формы он при этом может принять…
– По-твоему, время, что ли, наше во всем виновато? – спросила Катя. – Конец тысячелетия виноват в том, что люди становятся похожими на зверей, отрывают друг другу головы, играют ими в футбол, взрывают друг друга, калечат, расстреливают, вешают?
– Демоны сходят на землю. – Мещерский просвистел это «страшным голосом». – Обезглавливают несчастных и уносят головы в качестве сувениров в ад… Знаете, мне ад в детстве, когда нянька украдкой от моих партийных папы с мамой водила меня на даче в Красково в церковь, представлялся неким подобием подвала. Или бойлерной: адская жара, вода клокочет в чугунном котле и нечем дышать. Совершенно нечем дышать.
– Ты хочешь сказать, что в наше апокалипсическое время уже и не стоит надеяться на что-то хорошее? «Оставь надежду всяк сюда…» – Кравченко деланно зевнул. – Ты становишься нытиком-пессимистом, Серега. Да плюнь ты на всю эту мерихлюндию! На-ка пивка. Да какая разница, что на пороге у нас конец тысячелетия? Да хрен с ним! То же лето, та же зима будет, та же осень с дождями.
– И ты верь, что хорошее еще будет в нашей молодой и светлой жизни, – хмыкнула Катя. – Рубль так упал – дальше ему и падать уж некуда, зарплату вон, может, дадут – на рельсы выходить не придется, лбом о шпалы стучаться и… и даже еще люди положительные, честные не перевелись – ну, лопни мои глаза! Вон про одного мне рассказали такого честного малого… Ой, ребята, да это же…
– Ой, что с тобой? Я влюблена. – Кравченко томно поднял брови. – Ты что так на меня смотришь, Катька? Я до такой степени изменился в разлуке?
– Ребят, да я вспомнила! – От волнения Катя чуть чашку с кофе не опрокинула себе на платье. – Весь день ломала голову – где я эту фамилию слышала! Ну, того честняги, который… Погодите, сейчас все расскажу. Сережа, помнишь, мы с тобой в тот восточный магазинчик ездили? Ну, так вот…