Глава 18 «ГАЛЕРЕЯ ЧЕТЫРЕХ»
На следующее же утро Катя проснулась с твердым намерением посетить галерею в Гранатовом переулке – благо, как оказалось, ее владелец Иван Белогуров некогда сам пригласил ее к себе и даже вручил свою визитку. Катя не без труда отыскала ее в сумочке, сравнила адрес с данными Ластикова: точно, он! Этот парадоксальный «честняга» и есть тот тип из восточного магазина. Катя напрочь забыла, как он выглядел. Помнила лишь, что на нем были белые джинсы и что еще там за ним хвостом ходила какая-то толстая девочка с роскошной косой.
Вчера, когда она рассказала о «церковной эпопее» и той роли, которую сыграл этот Белогуров в задержании вора, ее пылкий рассказ не вызвал у приятелей абсолютно никакого интереса.
– Я не понимаю, что тебя так изумляет, Катюша, – заметил Мещерский. – По-твоему, то, что гражданин хочет помочь милиции, – это уже какой-то небывалый случай. А как же вы все время трубите про вашу связь с общественностью?
– Да он на награду рассчитывает! Наверняка, – буркнул Кравченко. – Прикинул, сколько эти вещи могут стоить реально, – он же спец в этом вопросе. Прикинул и то, что сбыть такие заметные иконы трудно, можно и погореть на них. А за бугор отправлять – это надо сначала сыскать там покупателя, с таможней морока… Ну и посчитал, что выгоднее сдать ворюгу, авось и…
– О какой награде ты говоришь? – удивилась Катя.
– А что? Иконы кому принадлежат? Церкви. И что, Московская епархия такая бедная и не сыщет энной суммы, чтобы вознаградить своего благодетеля?
– Чушь все это. Награда – тоже скажешь! Церковь в этом Стаханове на деньги прихожан восстанавливалась, у них ни копейки лишней нет, – возразила Катя. – И меня не то чтобы удивляет поступок этого человека, а…
Но она так и не смогла объяснить им, что скрывалось за этим неопределенным словечком «а». Она чувствовала, что испытывает к человеку из Гранатового переулка сильное профессиональное любопытство. И любопытство это все возрастало.
Наутро за завтраком она осторожненько намекнула Кравченко, что «неплохо бы сегодня на досуге посетить один магазинчик в Замоскворечье. Все равно делать нечего».
– И туда нам удобнее ехать вместе, как настоящей супружеской паре. Так что собирайся, золотце мое.
– Удобнее? А что за магазин? – Кравченко ленился, как всегда.
– По продаже антиквариата.
– А, тот, что вчера… На какие это шиши, Катька, – нам антиквариат?
– На такие шиши! – рассердилась она. – Я не покупать там тебя что-то заставляю – и правда, «на какие это шиши», – а… мне просто хочется посмотреть, поговорить. Может, я из этого посещения извлеку для себя что-то полезное и интересное.
– Для статьи, что ли? Ты всегда все усложняешь. И потом, ты меня просто нещадно эксплуатируешь. Но моя маленькая слабость делать людям приятное… – Кравченко обошел стол, крепко обнял Катю, шепнул: – Ну зачем нам сегодня вообще куда-то ехать? Вон и погода, кажется, портится, – (за окном сияло ослепительное солнце), – и вообще… Хлынет дождь, потом ударит град, потом пойдет лавина, сель…
Катя не успела даже подумать о том, что поцелуи, используемые в качестве «кляпа», дабы пресечь всевозможные возражения, это же форменное пиратство!
Однако на своем она все же настояла. Правда, собрались они в Замоскворечье не с утра, а гораздо позже. Кравченко напустил на себя дурацки кроткий вид: видимо, счел за лучшее не перечить Кате. Впрочем, едва лишь она заводила речь о своих служебных делах – краже икон и «благородном» поступке владельца галереи, он демонстративно сладко зевал.
В Гранатовом переулке (Катя всю дорогу повторяла про себя это удивительное название по слогам – Гра-на-то-вый, надо же…) нужный дом они отыскали моментально. Кравченко это делал профессионально, даже на номера мог не глядеть. Впоследствии, вспоминая малейшие подробности самого первого визита в этот дом, к этому человеку, Катя пыталась в одном слове выразить свое то, первое, впечатление. И этим словом стало «хорошо». Белогуров жил, как ей тогда показалось, именно ХОРОШО – комфортно, стильно, богато. Как говаривал незабвенный Абдулла: «Хороший дом, хорошая жена, что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?»
Когда они остановились у желтого особняка, старомодного, купечески-замоскворецкого на вид (впечатление старины искажали лишь массивные ажурные решетки на окнах да бронированная дверь, оснащенная видеомагнитофом и переговорным устройством, словно это был банк или обменный пункт валюты), от дома отъехала вишневая «Хонда» с тонированными темными стеклами. Катя не разглядела того, кто сидел за рулем.
Кравченко нажал кнопку домофона. Они ожидали услышать настороженный голос какого-нибудь верзилы-охранника, но голосок в домофоне был тонкий, почти детский:
– Кто?
– Галерея открыта? – осведомился Кравченко, чуть подталкивая Катю к камере: пусть поглядят – убедятся, что это всего лишь навсего благонамеренная супружеская пара, а не какой-то головорез. – Господин Белогуров пригласил нас, хм… осмотреть коллекцию.
– Покупатели… – Голос в домофоне сообщил это кому-то, кто, видимо, находился рядом. – Открываю. Только будьте добры, заходите по одному.
Кравченко пропустил Катю вперед. А сам ради прикола поднял руки – «хенде хох».
Кате снова пришла в голову ассоциация с пунктом обмена валюты, но когда она переступила через порог, то оказалась в просторном уютном холле – шкаф-купе для одежды, зеркала во всю стену, кожаные кресла и диванчик, и огромное количество роскошных фотоплакатов, вставленных под стекло, изображающих самые знаменитые статуи античности и эпохи Возрождения. Кто-то в этом доме либо изучал, либо всерьез увлекался ваянием. Катя была просто поражена колоссальным фотопортретом микеланджеловского Давида, который словно выступал навстречу пришедшим из простенка между двух зеркал.
– Добрый день. Рады вас приветствовать в нашей галерее. Прошу в демонстрационный зал. А вы… опустите, пожалуйста, руки, я…
Перед ними стояла та самая круглая, словно кубышечка, спелая, как малинка, девочка (Катя моментально ее вспомнила) с косой. Сейчас для солидности она закрутила ее в тяжелый роскошный узел на затылке. Кравченко (как был с поднятыми руками) сострил самую серьезную мину.
– Будете обыскивать? – деловито осведомился он. – Тогда – в правом кармане. И будьте осторожны – он, как всегда, заряжен.
– Ой, я… простите, – девочка пунцово зарделась.
– Не обращайте внимания. Это он так шутит. – Катя была сама любезность. – А вы…
– А кто-нибудь взрослый дома? – нетактично перебил ее Кравченко. – Нам, например, нужен хозяин… – Он достал визитку, отобранную у Кати. – Некий И. Г. Белогуров.
– Он уехал по делам, скоро будет. Сейчас приедет наш менеджер. С минуты на минуту – он на заправку отъехал… Подождете его? А пока давайте пройдем в демонстрационный зал.
Катю поразило странное несоответствие «взрослого», делового смысла заученных слов у этой девчушки (ибо было видно: она из кожи вон лезет, чтобы вести себя как «взрослая хозяйка дома») и ее совершенно детского растерянного выражения лица и голоса – тоже детского, хотя порой в нем и звучали низкие, грудные, мягкие, уже не подростковые, а чисто женские обертоны.
Девочка провела их через холл мимо ведущей на второй этаж лестницы к массивной двустворчатой двери из фальшивого дуба. Они очутились в демонстрационном зале. Первое Катино впечатление было: море солнечного света, льющегося через зарешеченные окна, и море красок. Стены зала были увешаны картинами. В углу работал огромный «кинотеатр на дому» – телевизор «Грюндиг». По видео шли «Сирены» с Хью Грантом в главной роли.
Катя сразу почувствовала себя как на выставке в музее. Было только странно сознавать, что все это принадлежит одному человеку. И более того – продается. При наличии денег (очень больших) любое из этих полотен можно купить…
Катя медленно пошла вдоль стен, читая таблички: «Натюрморт с желтым графином» Альтмана, «Крымский пейзаж» Кончаловского, «Романс» Борисова-Мусатова, «Весна» Юона, «Дама в красном» Бориса Григорьева…
Посреди зала на подставке под стеклом стоял фарфор – чайные и обеденные сервизы с революционной символикой, раритеты 20-х годов. Катя читала надписи на тарелках, блюдцах, чайниках и чашках: «Да здравствует VII съезд Советов!», «Слава пролетариату!», «Наш ответ – гидре контрреволюции!».
– Классно, – Кравченко тем временем расточал улыбки «взрослой хозяйке дома». – А есть у вас это… ну как это называется… полный перечень…
– Каталог? Сейчас принесу. – Девочка положила на «кинотеатр на дому» какую-то книгу (она все время держала ее под мышкой, и теперь книга, свесившись с края, с шелестом раскрылась) и направилась к боковой двери. За ней можно было разглядеть некое подобие рабочего кабинета.
– Растрепа какой-то тут обитает, Катька, – шепнул Кравченко. – Тут упаковано все под завязку: картин – тьма-тьмущая, а охраны нет, вообще никого. Дождется – налетят какие-нибудь.
Катя взяла в руки книгу, взглянула на название: «Дневник Марии Башкирцевой». Листы были заляпаны жирными пятнами. Их перелистывали пальцы, то и дело снующие в пакетик с чипсами. На одной странице черным фломастером была подчеркнута фраза: «Любовь уменьшается, когда не может больше возрастать. И… ни одной души, с которой можно было бы обменяться словом…»
Катя быстро вернула книгу на место. Ей не хотелось, чтобы эта девочка уличила ее в подглядывании. Мария Башкирцева писала свой дневник с пятнадцати лет. А век спустя ее ровесница ищет в нем что-то, созвучное своему настроению. Катя вздохнула: странно, эти дети кока-колы еще не разучились читать… Кто эта девочка? И кем доводится этому Белогурову, лица которого, как она ни старается, так и не может припомнить?
– Вот каталог. Пожалуйста. – Девочка вернулась и протянула каталог Кравченко (он явно произвел на нее впечатление. Что-что, а это «драгоценный В. А.» умел!).
– Данке шен. А вы… Вас как зовут? – спросил он.
– Александрина. Лекс.
– Чудненько, Александрина. А вы что, одна в доме?
– Я не одна. – Девочка забрала свою книгу с телевизора. – Если вас заинтересуют цены на какую-то вещь, вам придется дождаться нашего менеджера.
– Мы подождем, – Катя взяла каталог, – непременно. Вадя, взгляни, я хотела тебе показать…
И тут в зал неслышно вошел парень лет двадцати (во всяком случае, выглядел он довольно молодо) – среднего роста, плотный, даже несколько полноватый, с мощной сильной шеей (такую отчего-то некрасиво именуют «бычьей»), широкими плечами. Кате этот сытый, кудрявый (у него была аккуратнейшая модная стрижка, однако кудри с трудом покорились замыслу парикмахера), одетый в заношенные джинсы и футболку юнец, несмотря на правильные и даже красивые черты лица, отчего-то сразу не приглянулся. В нем было нечто странное. Она затруднялась описать это впечатление. Вроде все нормально, но… На дне его серых глаз, опушенных густейшими ресницами, была разлита какая-то тяжелая истома: когда он смотрел на вас в упор, создавалось впечатление, будто что-то невидимое ползет по вашему лицу. И от этого было очень трудно до конца выдержать этот настойчивый и вместе с тем отрешенный, откровенно-чувственный и диковато-робкий взгляд. (Хотя надо честно признаться, что в ту их самую первую встречу с ЧУЧЕЛЬНИКОМ ни Кате, ни Кравченко даже в голову не пришло, что с мозгами у этого парня что-то не в порядке.)
– Здравствуйте. – Парень держал в одной руке синее пластиковое ведро с водой, а в другой – швабру, из тех, что без устали рекламируют в «телешопе».
Когда девочка увидела его, то… Катя (а она всегда остро чувствовала чужое настроение) поняла: эти двое… что-то между ними происходит. Хотя девочка всем своим видом пытается доказать сейчас обратное – что ничего, мол, такого. Словом – третий (они с Кравченко в одном лице) тут явно лишний. «Любовь уменьшается, если не может возрастать…» Ромео со шваброй и Джульетта с чипсами, дети кока-колы… Катя украдкой вздохнула: ах, Боже мой, где мои пятнадцать лет?
– Женька, ты разве все уже закончил? – строго произнесла «взрослая хозяйка дома», а щеки ее снова порозовели.
– Все. Чисто, чисто, чисто… «Миф-универсал» сохраняет капитал, – передразнил парень рекламу.
– Ну тогда… иди. Иди, чего встал?
– Я тебе мешаю?
– Это покупатели.
– Я вижу. Вы купите что-нибудь? – вдруг напрямую спросил он у Кравченко.
– Не решили еще… – С высоты своего роста он покосился на собеседника. – А ты что-то собирался нам посоветовать, мальчик?
За этого «мальчика», брошенного таким пренебрежительным тоном, Катя готова была задушить Вадьку, но…
Парень молча повернулся и скрылся за дверью. Двигался он на удивление бесшумно и легко для своих габаритов. И тут они услышали, как под окнами дома остановилась машина.
– Слава Богу, явился. Интервьюируй своего ментовского благодетеля и мотаем отсюда. Надоело, – шепнул Кравченко.
Но это приехал не Белогуров. Новоприбывший, наверное, был самым красивым мужчиной, какого Кате довелось видеть в жизни, а не на телеэкране. Она даже смутилась в первую секунду. А Кравченко выпятил грудь, став сразу похожим на драчливого забияку-петуха.
– О, да у нас покупатели! – Красавец радушно заулыбался. Кате стало ясно – этот тип отлично знает, какое сногсшибательное впечатление он производит на женщин. – Что-нибудь вас уже конкретно заинтересовало у нас?
Катя ответила не сразу. В первую минуту она хотела было уже представиться, объявить, по какому вопросу приехала к владельцу галереи, но… что-то вдруг ее остановило. Во-первых, самого Белогурова не было, а просвещать его сотрудников насчет всего происшедшего она не могла, да и не хотела. А во-вторых, в ней снова взыграло прежнее любопытство: кто эти дети, этот ослепительный «король-солнце» во плоти? Она решила не торопиться открывать свои карты, а разыгрывать роль и дальше. Хотя ее посетило дурное предчувствие: вряд ли они с Вадькой производят впечатление людей, кому по карману прицениваться к полотнам Григорьева и Кончаловского. Тем временем Кравченко (он порой сек сложившуюся ситуацию с лету) бесцеремонно ткнул пальцем в «Даму в красном» (небольшое полотно в скромной черной раме).
– Это нас заинтересовало. Но мы с женой хотели бы сначала просмотреть весь каталог. Полностью.
– Тогда прошу садиться. – Красавец указал на кресла у окна. – Лекс, детка, организуй нашим гостям кофейку. А… Женька уже закончил уборку?
– Пылесос наверху вроде не гудит. Впрочем, я не надзираю за твоим Женькой, – ответила она и спросила у Кравченко: – Вам черный кофе или со сливками?
Катя долго потом вспоминала это плачевное валяние дурака, когда они (хочешь не хочешь, а Кравченко ткнул пальцем в одну из самых дорогих картин) «приценивались» к Борису Григорьеву. Ей приходилось напрягать всю свою память, чтобы выудить из нее скудные сведения об этом художнике. Ее спасло то, что ее собеседник – в конце концов они познакомились, его звали Егор Дивиторский – и сам, как говорится, не очень-то был «в курсах».
О Борисе Григорьеве Катя знала лишь самое общее: некогда, в начале века, принадлежал к объединению «Мир искусства», подолгу жил за границей, после революции эмигрировал и считался в Европе и Америке одним из самых дорогих и известных русских портретистов.
Кравченко, прищурившись, разглядывал картину:
– Егор, я хотел вас спросить… что-нибудь в этом духе, этого же художника, но… – Он щелкнул пальцами.
Дивиторский снова заученно радушно улыбнулся. Катя отметила: перед ними представитель отлично вышколенного персонала. Видимо, за его плечами большой опыт работы с клиентами, которых «ни в коем случае нельзя упускать». Она поежилась: ой, что будет, если он в конце концов догадается, что они не только не в состоянии заплатить за картину, но, наверное, даже и за раму к ней!
Наблюдая за Дивиторским, Катя отметила и еще одну любопытную, на ее взгляд, деталь: несмотря на приветливость и радушие, он, однако, ни разу не взглянул в глаза клиентам – взор его блуждал где-то… На стене висело несколько гравюр под стеклом. Дивиторский смотрел на них – в стекле отражались смутные контуры его силуэта. Позже, когда он уже провожал их, Катя отметила, что и в холле он не пропустил ни единого зеркала. «Впервые вижу, чтобы мужчина так себя жадно рассматривал, словно престарелая кокетка», – подумала она.