ГЛАВА 26
ЧЕЛОВЕК С «РАНЬШЕГО ВРЕМЕНИ»
«Ил-86» рейса «Аэрофлот» вылетел из Шереметьева и приземлился в аэропорту «Рузыне». Прага встретила Сергея Мещерского как старого приятеля. Прежде он бывал в этом городе и зимой, и весной, и осенью. А вот в июне, в начале туристического сезона, впервые.
Но все было в Праге по-старому, по-привычному. Тот же маленький, страшно уютный отель в Малой Стране над Влтавской протокой, именуемой пражанами Чертовкой, тот же обменный пункт, та же монастырская пивнушка «У святого Томаша». Телефоны пражских партнеров из местной турфирмы, вид на Градчаны с набережной. Ночная реклама, сумрачные средневековые улочки, звуки гитары и саксофона с площади, желтые чешские трамваи, каких уже так мало осталось в Москве. Единственно, что портило впечатление, – это несметные орды туристов, праздных отпускников со всех уголков Европы, которые, казалось, двигались во всех направлениях не только по улицам и мостам, но и по стенам домов, по крышам, шествовали вверх ногами по пражскому небу, потому что в самом городе всем уже не хватало места.
Мещерский с сознанием чувства долга позвонил Кате в Москву с Карлова моста. Отрапортовал четко и деловито: вот прилетел, устроился, в настоящее время пытаюсь исполнить, что обещал, – держу курс на отель «Адрия» на Вацлавской площади, где в настоящее время проживает граф Владимир Всеволодович Головин. Катя вдохнула на том конце и переспросила: «Граф? Ах! На Вацловской площади?» И снова вздохнула. Мещерский вспомнил, как он организовал ей с мужем Вадимом Кравченко рождественский тур в Прагу. Они улетели, а он крепился, крепился, а потом под самый Новый год не выдержал – сел в самолет, благо виза была еще не просрочена, и через три с половиной часа уже стоял на этом вот самом Карловом мосту. Они с другом детства Вадимом Кравченко обошли за два дня все знаменитые пивные. А Катя купила себе такую смешную розовую сумочку… Каждый поздний вечер они расставались в вестибюле отеля – Катя и Вадим шли к себе в номер, а он… эх! Что толку было приезжать в эту Прагу втроем? Вот и сейчас, после романтического вздоха по поводу «Вацлавской площади», Катя радостно сообщила, что утром ей звонил Вадик. У него все нормально. А что может быть ненормального у такого здоровенного лба, у медведя-командировочного?
Мещерский брел по Карлову мосту в разноязыкой толпе. Разглядывал статуи. Вот святая Луитгарда. Говорят, если подержаться за ее бронзовую ножку и загадать желание – ну, например, слегка прибавить себе роста и мускулатуры, оно сбудется. Но пойди сыщи эту волшебную ножку в складках бронзового одеяния! И про статую Турка, что третирует Христианина, тоже говорят похожее: заберись вопреки полиции на парапет, коснись басурманской чалмы и твое желание – ну, чтобы девушка, которая столько лет тебе нравится, тебя наконец-то полюбила – исполнится сию же секунду.
На голове бронзового Турка сидел сизокрылый пражский голубь. С живейшим интересом он наблюдал сверху за людьми. Зыркнул черными бусинками глаз и на остановившегося Мещерского. Заворковал, заворковал «гули-гули» и внезапно, но метко выстрелил беленьким, попав прямо на бронзовый нос ввергаемого в узилище Христианина.
Туристическая река текла к Староместской площади, и Мещерский поплыл с ней дальше – вот знаменитая ратуша, часы ее показывают половину шестого вечера и советуют поторопиться, чтобы не опоздать к господину Головину. Но торопиться так не хочется. Торопиться в Праге вообще невозможно.
В кармане у Мещерского лежала та самая фотография и снимок странного рисунка из заброшенного дома в Брусках, который накануне отъезда дала ему Катя. В день вылета он еще раз звонил в Париж Пете Кабишу. Тот подтвердил, что связался с секретарем Головина, переслал ему по электронной почте копии фотографий и предупредил его о визите Мещерского.
– Владимир Всеволодович согласен с тобой повидаться, – объявил Кабиш. – Секретарь сказал, чтобы ты непременно навестил его в отеле «Адрия». Он всегда там останавливается.
Возле отеля «Адрия» выстроилась вереница дорогих машин. Мещерский прошел мимо швейцара в холл и направился к ресепшн. Спросил по-английски у портье, в каком номере проживает граф Головин. В «Адрии» все было на старинный австро-венгерский имперский лад – кроме современных жидкокристаллических мониторов компьютеров и телефонов. Портье спросил у Мещерского имя и фамилию, позвонил в номер, уточнил – желанен ли сей визитер, и, получив утвердительный ответ, предложил подняться на лифте на третий этаж – в апартаменты В.
Отделанный дубовыми панелями лифт производил впечатление декорации к рассказу Томаса Манна. В коридоре третьего этажа царила чинная тишина. На красном ковре сидел пушистый белый кот с голубыми глазами. Навстречу Мещерскому попалась горничная. Она сгребла кота в охапку и куда-то понесла, что-то щебеча по-чешски.
Мещерский постучал в дубовую дверь и услышал русское «пожалуйста». Апартаменты состояли из холла, просторной гостиной с камином и спальни. Его встретил секретарь Головина – смуглый мужчина лет сорока. Он был родом из Аргентины и, как оказалось, являлся крестником старого графа, который много лет жил в Буэнос-Айресе. По-русски он говорил бегло, но с сильным акцентом. Звали его дон Мигель, но Головин именовал его исключительно Мишенькой.
– Мишенька, проводи молодого человека сюда, ко мне, – послышался из гостиной дребезжащий, однако весьма бодрый старческий голос.
Секретарь сделал жест – прошу. Мещерский переступил порог гостиной. И увидел старика в кресле у пылающего камина. Лицо старика было крупно, скульптурно и красно. Лысый череп, как венчик, окружал седой пух волос. Темные глаза светились умом. Нос был римский с горбинкой, однако, увы, именно он свидетельствовал о том, что его обладатель предпочитает всем другим напиткам неразбавленный шотландский виски в больших количествах. На старике был английский пиджак песочного цвета и яркий шейный платок. Рядом с креслом лежала ореховая трость с янтарным набалдашником.
– Здравствуйте, Владимир Всеволодович, – сказал Мещерский.
– Здравствуйте, милости прошу, – старик окинул взглядом невысокую фигурку визитера. – Что же… очень рад, молодой человек… Имел честь знать в Париже вашего троюродного деда князя Федора Федоровича Мещерского-Витгендорфа.
– Я никогда его не видел, не пришлось встретиться, – ответил Мещерский.
– Это печально. Выдающегося ума был человек. И большой патриот. Да-с, патриот России. А как здоровье Елены Александровны?
– Спасибо, бабушка здорова.
– Она ведь мне ровесница? Нет, моложе меня. Помню, как мы с ней встретились впервые в 1965 году в Париже. У вас тогда была оттепель, вашим впервые разрешили выезжать за рубеж, видеться с родственниками. Мы ведь по моей матушке Леокадии Николавне – двоюродные брат и сестра. А Варвара Петровна здорова?
– Здорова, ей в марте сто лет исполнилось, – сказал Мещерский. – Ее внуки забрали в Штаты.
– Подумать только – сто лет… А я ее видел еще в пятьдесят восьмом. Тогда Большой Балет приезжал в Лондон. Я специально туда примчался – она ведь мне тетка, урожденная графиня Головина-Щепотинская. А вот стала балериной. Танцевала под второй своей фамилией, имела в Лондоне бешеный успех, – старик вздохнул. – Да, молодой человек, разметало нас всех время, судьба… Вы чем изволите заниматься?
– У меня свой бизнес. Небольшая туристическая фирма.
– Понятно. Мне тоже в юности пришлось самому пробивать себе дорогу. Мой отец преподавал в университете. Пользовался огромным уважением, как ученый. Но достаточных средств к существованию, увы, у нас не было. Помню в сорок девятом году…
– Я, собственно, решил побеспокоить вас, Владимир Всеволодович, потому что вы, как и ваш отец, – крупнейшие специалисты по истории эмиграции и нашего русского зарубежья, – Мещерский поймал себя на том, что и сам впадает в разговоре со стариком в тот самый искусственный «петербуржский тон», на котором разговаривали между собой эти осколки осколков «раньшего времени» – потомки эмигрантов первой волны.
– Присаживайтесь к огню, – граф Головин оглянулся на секретаря, и тот подал ему кожаную папку. – Мне звонили по поводу вас и вашего вопроса в Вену. Этот снимок, копию которого мне переслали… Как он попал к вам, позвольте полюбопытствовать?
– Совершенно случайно. Видите ли, Владимир Всеволодович, у меня есть знакомая. Она подруга одной девушки…
– Девушки? Судя по тому, как вы говорите, – это ваша невеста? – старик улыбнулся.
– Не совсем…
– Что значит не совсем, молодой человек? Вы потомок такого славного рода! Вам надо непременно жениться.
– Я не против вообще-то.
– У вас серьезные отношения – понимаю.
– Мы просто друзья. Она замужем за моим другом детства, – Мещерский поник.
– О, – старик покачал головой, – это драма, понимаю. Это такая драма… Я тоже в свое время… Все говорили, что ты нашел в ней? Кругом столько других женщин. А она – чужая жена. Я и сам все это отлично понимал. Но… прошло более полувека, а мы, а я… Вот приехал сюда из Вены повидаться с ней. У нее двое сыновей, шестеро внуков. Но для меня она нисколько не изменилась с нашей первой встречи. Правда, теперь мы говорим в основном о болезнях и докторах.
– Эта девушка – журналист, криминальный обозреватель, – сказал Мещерский, – а ее знакомая – фоторепортер. Случайно в руки к ней попала эта странная фотография. И на эту девушку дважды покушались с явным намерением убить ее. И вообще, это фото имеет отношение к весьма темной истории с убийствами. Я связывался с Петром Кабишем из Русского зарубежного фонда. Он навел справки, но смог узнать только двух человек на снимке – некоего Мамонова и одного барона, которого убили красные в двадцатом году в Крыму.
– Кабиш слушал мои лекции в Париже. Толковый молодой человек. Так, значит, вами движет не праздное любопытство, а желание помочь близкому вам человеку?
– Да, – тут Мещерский совсем и не слукавил.
– Ну что же, это меняет дело. Тут у меня копия, – старик показал на папку. – Оригинал с вами?
– Вот, пожалуйста, – Мещерский достал фото.
Старик поднес его близко к глазам. Бдительный секретарь тут же подал ему очки. Мещерский наблюдал, как старый граф внимательно изучает снимок – каждую деталь.
– Я не доверяю компьютерным копиям, – промолвил он веско. – Только подлинники должны фигурировать в таких вопросах, – его худые пальцы скользили по снимку. – Ну что же, молодой человек, всех я вам, конечно, не назову, но некоторые лица мне знакомы… Боже мой… кто бы мог подумать, что они рискнули пригласить фотографа…
– Кто эти люди? – тревожно спросил Мещерский.
– Это вот адъютант генерала Маевского штабс-капитан Довлетов. Это некая Лизавета Абашкина – она пела в цыганском хоре в Екатеринодаре. Известная личность была в определенных кругах в то время, – палец старика остановился на темноволосой женщине, снятой на переднем плане. Потом медленно двинулся к ее соседке – красавице с больными странными глазами и хрустальным бокалом. – А это… это княжна Полина Сереброва-Слащова… Боже мой, я видел ее, когда был мальчишкой. После бегства из Крыма она приехала во Францию и жила в Блуа. Все считали ее сумасшедшей. Она такие дикие вещи порой говорила… Бедная, бедная княжна, – его палец скользил дальше, по рядам окружавших тот странный невиданный банкетный стол офицеров. – Это вот ротмистр Ипполит Фендриков, он служил в контрразведке. Это Аркадий Неверовский, который не умер от своих смертельных ран…
– Как вы сказали, Владимир Всеволодович? Неверовский?! – воскликнул Мещерский.
– Да, это он. Старший офицер штаба главнокомандующего войск юга России, храбрец, первопоходник, любимец барона Врангеля, – палец старика застыл на фигуре высокого военного с полковничьими погонами – третьего в первом ряду. Он стоял как раз рядом с уже опознанным Викентием Мамоновым.
– Но кто этот, на столе? Вы его знаете? Кто этот мертвец?
Палец старика медленно спустился вниз и на секунду замер на лежащем на богато накрытом столе среди хрусталя и канделябров покойнике во фраке и лаковых ботинках, а потом отдернулся, словно обжегся.
– Это Арман Дюкло, – тихо произнес граф Головин. – Боже мой… нет никаких сомнений… это, конечно же, он!
ГЛАВА 27
В ИЮНЕ ГРОЗЫ – ОБЫЧНОЕ ЯВЛЕНИЕ…
Ничто не предвещало грозы в этот субботний день. Солнце светило ярко, с утра на небе не было ни облачка. Радужную бухту с ревом рассекали мощные катера и скутеры. Берега были усеяны отдыхающими, старавшимися поймать первый летний загар.
Но на вилле за высоким кирпичным забором царила сонная тишина. Негласное наблюдение откровенно скучало: ни новых посетителей, ни самих хозяев – господ Стахисов не видно, не слышно. Фигурант по фамилии Брагин рано утром уехал на автомашине «Вольво» черного цвета. И с его отъезда автоматические ворота наглухо закрыты. Если бы наблюдение могло проникнуть за эти ворота, то ничего подозрительного на первый взгляд оно опять-таки не зафиксировало бы. Вот стол накрыт на веранде к завтраку. На ступени крыльца выставлены горшки с комнатными растениями – навстречу солнцу. На спинку плетеного кресла-качалки брошена белая шаль. В проеме окна – хрупкая женская фигурка в белом шелковом халатике.
– Будет гроза, будет буря. Обязательно будет. Я боюсь, я спущусь в подвал.
– Прекрати. Что ты заладила? В июне грозы – обычное явление.
Голоса, голоса… Если бы наблюдение зафиксировало бы этот разговор, то отчет о его содержании был бы краток: гражданка Анна Стахис, находясь на веранде дома, выразила тревогу по поводу возможности грозы. А ее брат Стефан Стахис, находящийся на лужайке перед домом, ответил, что… в общем, ничего страшного. Гроза в июне – это пустяки. Однако наблюдение вряд ли бы обратило внимания на интонацию этих реплик. А в напряженной интонации и была некая особенность, странность…
Но в общем-то со стороны могло показаться, что хозяева виллы просто отдыхают – каждый по-своему. Анна Стахис вернулась в кресло-качалку. Она прислушивалась к чему-то. Из глубины дома доносился монотонный голос – бу-бу-бу. Одно и то же, одно и то же, словно это прокручивали, выверяли чью-то аудиозапись. Вот звук сделали громче, и можно было уже разобрать отдельные фразы: «Люди никогда еще не были так одиноки в этом мире… Старые боги изжили себя. В них мало кто верит всерьез. Они покинули нас. Они навсегда покинули нас… Мы погрязли в фарисействе и лжи. Нас терзает ужас ночи и безысходность… Кто поможет нам, кто укажет нам путь? Наступает новое время новых богов, их поступь уже слышна… И самый первый из них уже близко…»
Это действительно звучала запись с последнего сеанса во дворце культуры завода точной механики. В гостиной Иван Канталупов смотрел видео. Прослушивание видеопроповедей было частью его повседневного аутотренинга, своеобразной эмоциональной подпиткой, без которой он практически уже не мог обходиться.
Анна Стахис встала и закрыла дверь на веранду. Вот теперь настоящая тишина… Она видела своего брата на лужайке перед домом. Он стоял на солнцепеке с непокрытой головой – вот уже целый час. На нем не было ничего кроме старых льняных брюк. Кожа на плечах и груди покраснела от загара. Руки были вытянуты вперед, ладони обращены вверх. Глаза его были закрыты.
В кустарнике, густо разросшемся по забору, тенькала какая-то пичуга, перепархивая с ветки на ветку. Анна Стахис следила за ней взглядом. В их доме никогда не было никаких домашних животных. Отчего-то животные не выносили его присутствия. Убегали, улетали прочь. Но эта пичужка, видно, была не робкого десятка. Анна Стахис увидела, как тело ее брата внезапно выпрямилось, напряглось. Он резко вскинул руки вверх. Медленно плавно опустил. И обернулся. Взгляд его был прикован к маленькой красногрудой птичке на ветке. Она нахохлилась, встопорщила перышки, но не улетала. Он не отрывал от нее взгляда. Прошло несколько минут. И вдруг птичка вспорхнула и полетела низко над травой, ныряя из стороны в сторону, словно была больна или ранена. И села ему на плечо. Он накрыл ее ладонью. Сгреб в горсть. Когда он разжал кулак, пичуга была мертва. Он размахнулся и с силой швырнул этот мертвый комочек пуха в кирпичный забор.