Но так и должно быть – плоть человеческая слаба, тем более такая хилая, женская. Зато дух… Он говорит: надо полностью покориться, сдаться всемогущей силе. И она понесет тебя на своих крыльях. И пребудет в тебе, а ты – в ней.
В животе громко заурчало. А жрать-то, оказывается, хочется всегда – даже после того, как увидела чужую кровь… Надо идти на кухню – там отец, но там и холодильник. По крайней мере, рисовая каша в кастрюльке должна остаться. Холодный рис и вода – это был ее собственный «обет». Она посадила себя на такой рацион в порядке самодисциплины – это хилое, маленькое, сутулое женское тело должно почувствовать, кто над ним истинный хозяин.
В кухне, в раковине – грязные тарелки, на плите кастрюли. Это отец варил себе какое-то мясное хлебово. Трупоед. Нестерпимо пахнет мясом, лавровым листом. На столе недопитая бутылка водки, соленые помидоры, сало с розовыми прожилками, с чесноком.
Ангелина сглотнула слюну, перевела взгляд на красный, в складках затылок отца. Трупоед. Все они – трупоеды, гниды и лавочники: отец, его нынешняя сожительница Шурка, Силуянов – у всех у них торговые палатки, пивные ларьки. Нет, они не алкаши, не люмпены, они – лавочники, крепко, со смаком пьющие под мясную закуску за ужином в конце своего трудового торгашеского дня.
Отец оглянулся через плечо, распространяя запах перегара и чеснока. Ангелина, опустив глаза, прошла к холодильнику.
– Что, жрать захотела, шлюха?
– Не твое дело.
– Значит там, где до ночи шляешься, жрать тебе не дают? Домой взашей гонят?
– Отстань от меня! – Ангелина замерла перед открытым холодильником, чувствуя спиной взгляд отца. Вот, вот оно снова – точно огненный цветок внутри – и слабости никакой нет. Ничего нет, только гнев поднимается, растет, подкатывает пылающим шаром к сердцу. Вот так было и тогда, полгода назад, зимой. Памятные зимние дни, когда она чуть было не сорвалась, чуть было не убила отца.
Прошлое никогда не умирает. Оно вечно с нами – верно сказано. И его, порой, неохота вспоминать. Зимой семейная война Зотовых из холодной стала горячей, как лава, – застарелый нарыв взаимной ненависти лопнул. Отец, пьяный, избил ее вот здесь, на кухне так, что она потеряла сознание. А очнулась на полу с одной-единственной мыслью – убить его, освободить от его существования сам воздух их тесной квартиры. Нет, наверное, все-таки в тот раз отец в злобе своей что-то ей и в мозгах отбил, как отбил почки. Что-то перевернулось в голове и замкнуло – мысль об убийстве была такая тихая, простая, такая житейски обыкновенная… И ни страха, ни мандража, ни упреков совести – ничего. Только два слова, как новый пароль, – надо убить. Пора избавляться, иначе он меня доконает.
План убийства сложился вроде как сам собой – нехитрый: вот возьму и волью ему в суп ядовитое средство для прочистки засоров в раковинах. Он, пьяный, не заметит, сожрет – там и полполовника достаточно. И если уж канализацию чистит, пробивает эта кислота, то уж кишки его поганые прожжет насквозь, никакие хирурги дыры не залатают. И он наконец-то умрет и не будет больше отравлять воздух своим дыханием, полным перегара, мата и непрерывных оскорблений: ах ты, сука малахольная, вся в мамашу свою. Еще неизвестно, от кого ты прижита, сука подзаборная, я все эти девятнадцать лет сомнения имею, что ты моя дочь!
У отца с матерью была своя война. Мать отца в молодости не любила – а за что его, такого зверя, было любить? – а свадьбу играла уже на пятом месяце, беременная ею, Ангелиной. Отец подозревал, что ребенок не его. Андрюшку, брата младшего, вроде любил, потому что тут уж не сомневался – своя кровь, зотовская. Но и его бил, пьяный, драл ремнем нещадно. Андрюшка не дожил до двенадцати лет – играл в футбол во дворе с пацанами и неожиданно упал – все врачи удивлялись, небывалый случай, инфаркт в таком раннем возрасте! Мать после его похорон чахла на глазах от горя. И вскоре тоже умерла, оставив шестнадцатилетнюю Ангелину наедине с отцом.
В день сороковин по матери отец, пьяный до беспамятства, вошел в ванную, где мылась Ангелина, сроду не запиравшаяся на крючок. Она почувствовала его тяжелые ладони на своем щупленьком голом теле. Забилась, пытаясь вырваться из его медвежьих объятий. Он хлестнул ее мочалкой по лицу, наотмашь, прижал спиной к холодному кафелю. Когда она впилась ногтями ему в щеку, он, изрыгая проклятия, выволок ее за волосы из ванной и начал нещадно избивать. Так вот и началась взрослая жизнь Ангелины.
Средство от засоров она купила на рынке на «Пражской». Вполне подходящее средство – в черной бутылке, с яркими категорическими предупреждениями: «Беречь от детей. При попадании внутрь немедленно обратиться к врачу!» Весь день она болталась по Москве – мерзла, куря сигаретки, в сквере на Пушкинской, грелась то в «Макдональдсе», то в подземном переходе у ларьков. Отец, как правило, возвращался домой к девяти вечера. А суп его – куриная лапша, сваренная им накануне, стоял в холодильнике. Надо было только переступить последнюю черту – поехать домой и влить жижу из черной бутылки в кастрюлю.
Уже пора было ехать домой, но что-то словно удерживало Ангелину. В пять часов вечера она снова зашла в «Макдональдс» выпить горячего кофе на дорожку. Бутылку со средством поставила прямо на стол – чтоб была на глазах. Она прихлебывала дымящийся кофе и думала – точнее, старалась как можно спокойнее думать о том, как вот сейчас минут через пять встанет из-за столика… да, встанет, натянет старенькие перчатки, накинет на голову капюшон пуховика, выйдет на улицу, спустится в метро, приедет домой, откроет холодильник и вольет этому ублюдку, этому сучьему лавочнику кислоту прямо в…
– За такие вещи, кнопка, дают минимум пятнадцать лет, а то и пожизненно. Выйдешь в сорок – на вид старуха старухой с трахомой, гонореей и туберкулезом. Стоит ли игра свеч? Ведь он и так умрет, и скоро умрет, не беспокойся. Он ведь намного старше тебя. Придется только чуть-чуть подождать. В самом крайнем случае найдешь другую работу с большим заработком, снимешь комнату и переедешь…
Голос, произнесший все это, был мужской, мягкий, какой-то обволакивающий, парализующий и волю, и ум. Ангелина подняла глаза: за соседним столиком в полушаге от нее сидел мужчина в дорогом черном кашемировом пальто и пестром шелковом кашне. Он был похож на иностранца. Волосы у него были светлые – какого-то ненатурального платинового оттенка. Взгляд был прикован к лицу Ангелины – она даже моргнула, точно ресниц ее внезапно коснулась легкая паутина.
– Дай бутылку мне, – сказал незнакомец и протянул руку. – Так будет лучше для тебя, поверь мне.
Ангелина резко поднялась – пластиковый стакан с недопитым кофе опрокинулся, коричневая лужица растеклась по столешнице, закапала на пол. Ангелина глубоко вздохнула и… села обратно. Потом она как бы со стороны увидела свою руку, сжавшую бутылку, – вот она тут, на столе, а вот уже тянется к незнакомцу.
Он забрал бутылку, усмехнулся уголками красивых губ и сунул ее в боковой карман пальто.
– Вы что… читаете чужие мысли? – спросила Ангелина хрипло. – Я в это все равно не верю, слышите вы?
– Не веришь во что? – спросил незнакомец. По возрасту он годился ей в отцы – нет-нет, уже потом ей всегда хотелось думать – не в отцы, в старшие братья. У него было моложавое, мальчишеское лицо, покрытое сеткой мелких морщинок. Ангелине хотелось на него смотреть.
– Во что? – повторил незнакомец и улыбнулся.
– В такие дурацкие фокусы.
– Ну и ладно. Я разве прошу тебя верить? Бутылка-то уже и так у меня, – он снова улыбнулся. – А ты сейчас дашь мне слово, что не пойдешь покупать другую и вообще выбросишь подобные мысли из головы.
– Какие мысли? Вы о чем? Да вы вообще кто такой?!
Этими тремя отчаянными вопросами прежняя жизнь Ангелины Зотовой закончилась, и началась жизнь другая. Насколько же разными они были!
Отец остался цел-невредим. Он по-прежнему напивался почти каждый вечер. Но Ангелину не бил, только ревел на кухне злобно и бессильно. Бессильно – вот странно-то… Впрочем, к странности этой Ангелина быстро привыкла – ведь он сказал ей еще тогда, когда они вместе вышли из «Макдональдса»: « Не бойся, отец тебя больше пальцем не тронет. Я клянусь тебе, хотя ты, наверно, и в клятвы тоже не веришь».
А еще он говорил: «Вера двигает горами. В этом был прав галилеянин».
Порыв гнева схлынул. Ангелина, более не обращая внимания на отца, открыла холодильник и достала кастрюльку с холодным рисом. Она забрала ее к себе в комнату. Села на свой продавленный диван и… только тут вспомнила о том, о чем совсем уж не следовало забывать. Она снова тихо вышла в прихожую, сняла с вешалки вонючую кожаную куртку, нащупала в кармане твердый продолговатый предмет и, зажав его в руке, прошла в ванную. Предмет оказался ножом с выкидным лезвием. И это острое лезвие Ангелина старательно промыла под струей холодной воды, чтобы никаких пятен, никаких кровавых следов на нем не осталось. Нож она тоже забрала с собой в комнату и сунула под подушку. Снова плюхнулась на диван, сложила ноги калачиком и начала жадно поглощать рис.
Со стены на нее смотрел бело-черно-красный постер. Такие постеры можно купить у бывшего музея Ленина или же на каком-нибудь митинге неформальной молодежи, куда приходят анархисты. На постере был изображен Че Гевара. Ни за какие сокровища мира Ангелина не променяла бы добровольно этот глянцевый бумажный портрет ни на одного из живых и самых симпатичных, крепких сверстников. Этот постер был сердцем ее самой заветной мечты. А разве можно, думалось Ангелине, разменивать мечты свои, эти сокровища силы и духа, на самую обыкновенную пошлую половую жизнь в засаленной мещанской постели под бормотание телевизора за стенкой?
ГЛАВА 9
ФОТОГРАФИЯ
Мещерскому Анфиса повторила свой рассказ слово в слово. Тот, огорошенный длительными поисками адресата, присутствием взволнованной Кати, слушал, казалось, вполуха. Взирал на домашний Анфисин хаос, на пустые ампулы и использованный одноразовый шприц, оставленные врачом на подзеркальнике, на окровавленные марлевые тампоны, которые Катя еще не успела выбросить в мусорное ведро. Анфиса повествовала, крепко прижимая к пышной груди красную коробку, словно страшную драгоценность.
– Да, история, – Мещерский хмыкнул, когда она закончила. – Убийца с ножом. Даже с таким вот ножом, – он повторил Анфисин широкий жест. – Анфиса, не волнуйтесь, я вас понял. Но надо же все-таки случиться такому совпадению…
– Какому еще совпадению? – не поняла Катя.
– Ну как же? Гроза, молнии сверкают, по двору несутся мутные потоки воды, а тут еще кто-то, как назло, лампочки вывернул… И тленом могильным дохнуло. И рост у нападавшего вполне подходящий – маленький…
– А в чем дело? – спросила Анфиса. – Сережа, вы что, мне не верите?
– Я верю, верю. Только если поедем в милицию, историю надо изложить как-нибудь попроще. А то, когда там речь зайдет о маленьком, чрезвычайно плотном убийце с ножом, грозе и вывернутых в уборной… пардон, в подъезде лампочках, окажется, что дежурный лейтенант – с детства поклонник Булгакова, а от главы про нападение на администратора варьете Варенуху просто тащится.
– По-вашему… по-твоему, дорогой, я все сочинила и я же похожа на Варенуху? – гневно спросила Анфиса.
Катя не удержалась и фыркнула. Мещерский покраснел, оробел под ее взглядом. Он составлял ровно половину могучей, щедро одаренной телесными формами Анфисы и в самом крайнем случае на снисхождение и пощаду мог даже не рассчитывать. Но Анфиса и сама не удержалась – фыркнула и засмеялась. И этот смех был как лекарство.
– Ладно, девушки, шутки в сторону, – сказал Мещерский. – Конечно, это дело так оставлять нельзя. Но все же с версией по поводу покушения я бы пока погодил. Если вы, Анфиса, в состоянии, поедем в отделение прямо сейчас, напишем заявление о том, что на вас напал вооруженный грабитель. Пусть принимают меры.
– Я думаю, что на меня напали вот из-за этого, – тихо сказала Анфиса и наконец-то открыла свою заветную коробку.
К большому разочарованию Кати, там оказались… старые шерстяные клубки. Когда-то, еще до романа с Лесоповаловым, Анфиса от скуки свободными вечерами вязала. Теперь же это занятие было заброшено, и клубки с аппетитом поедала моль. Анфиса вытряхнула клубки прямо на пол, на палас и достала со дна коробки большую мятую фотографию.
Еще не видя, что там на этом фото изображено, Катя, опять же долго не раздумывая, Анфисе поверила. О, она знала ее характер и ее хватку профессионального фоторепортера. Фото в наше время – это уже предлог для разборок, особенно фотокомпромат. Вполне могло случиться так, что Анфиса влезла в какую-то, с ее точки зрения, убойно-сенсационную историю и запечатлела своей досужей репортерской камерой кого-то и при таких нелицеприятных обстоятельствах, что этот кто-то не на шутку забеспокоился. И даже послал какую-то наемную погань разобраться с Анфисой у подъезда. Катя хотела было озвучить свои домыслы, но тут внезапно увидела лицо Мещерского. Он смотрел на снимок.
– Черт… Анфиса, откуда это у вас?!
Катя через его плечо глянула на снимок и…
Стоп. Это еще что такое?
Снимок был старый, пожелтевший от времени. И по диагонали, и по вертикали его покрывали трещины и заломы. В первое мгновение Кате показалось, что он дореволюционный. Он был как бы составлен из двух частей – первый план более светлый, второй – темный. На снимке был запечатлен зал, в котором праздновался банкет. Центр снимка занимал богато накрытый банкетный стол. Возле него группировались напряженно уставившиеся в объектив люди. Мещерский насчитал двадцать три человека. Среди запечатленных в основном преобладали мужчины. Большинство из них были во фраках и визитках. Но было и несколько военных, причем форма их была точь-в-точь как в фильме про белых – ладные офицерские мундиры, адъютантские аксельбанты, белые и черные щегольские черкески с серебряными газырями. В тесной группе военных Катя заметила человека в штатском – во фраке, белом галстуке и в черной маске домино. Он смотрел не прямо в объектив, а на то, что лежало на праздничном столе.
Когда впоследствии Катя снова и снова разглядывала эту фотографию, она всегда поражалась тому, как богато и обильно в годы войны и лишений был накрыт этот ужасный стол: крахмальная скатерть, бронзовые канделябры, хрустальные вазы, полные спелого винограда. Однако все тарелки, приборы, бутылки и блюда с закуской были как-то хаотично сдвинуты к краям стола. А в центре, среди цветов и фруктов, обложенный по обеим сторонам аршинными осетрами, точно чудовищным гарниром, лежал…
Катя, почувствовав, как к горлу подкатывает дурнота, отвернулась. И наткнулась на взгляд Анфисы – та смотрела на фото как завороженная.
Посреди банкетного стола лежал покойник. Мертвец в смокинге и лаковых штиблетах. Такие штиблеты носили в начале прошлого века. Руки мертвеца были вытянуты вдоль туловища. Лицо было восковым, покрытым какими-то уродливыми темными пятнами, точно проказой. Это был совсем молодой человек лет, наверное, двадцати – двадцати пяти, прямые светлые волосы его были зачесаны на косой пробор и сильно напомажены. Снимок был сделан таким образом, что ступни мертвеца, обутые в штиблеты, казались несуразно огромными, а голова – крохотной, птичьей.
Здесь же в центре снимка, у самых ног покойника за столом в окружении мужчин сидели две молодые дамы. Катя скользила взглядом по их изображению – нарядные кружевные платья, пышные прически времен Первой мировой войны – их тогда называли звучно Клео де Мейрод, жемчужные ожерелья, меховые горжетки, длинные перчатки. Одна из женщин смахивала на породистую статную цыганку. В руках она держала какой-то странный предмет – вроде бы деревянный Андреевский крест, перечеркнутый планкой, перевитой какими-то соломенными жгутами – Катя, приглядевшись, даже различила колосья. Вторая женщина тоже была молода и стройна, но похожа на очень красивую юродивую. Что-то такое было в ее глазах – странное, жалкое, исступленное и вместе с тем зловещее, что трудно было вынести даже на фото. Женщина сжимала в руке хрустальный бокал с какой-то темной жидкостью. Она вздымала его в неистовом, вакхическом порыве, словно приглашая всех без исключения принять участие в этом шокирующем застолье – в этой тризне.