– Мы к вам за маленькой консультацией, – бойко выдал Кравченко. Надо же было что-то сказать, чтобы пресечь эту нежную идиллию. – Мы вам не помешали?
– Нет. Буду очень рада помочь.
– Наталья Алексеевна, там суточный анализ мочи готов! Сами будете смотреть результаты или мне заняться? – из двери высунулась рыжая медсестра.
– Товарищи из милиции приехали, Клавдия Петровна. Будьте добры, сделайте все сами. Я потом подойду.
Кравченко, зачисленный в «товарищи из милиции», кивнул на здание интерната.
– Серьезное у вас хозяйство, Наталья Алексеевна.
– Идемте в мой кабинет, – просто пригласила она.
Двери в «Гнезде кукушки» были что надо: внутри железные, снаружи обитые войлоком и дерматином – хоть лбом бейся. И все до одной без ручек! Наталья Алексеевна и весь медперсонал имели специальные ключи. Вставишь такой в замочную скважину, повернешь, откроешь. А без ключа даже ухватиться не за что. Коридор в этом доме скорби был узкий и весь сплошь пластиковый (казалось, что серый линолеум покрывал не только пол, но и стены, и потолок).
Лампочки – в проволочной сетке, палаты светлые и голые. Каждая на шесть коек. В конце одного из коридоров, точно неприступный бастион, путь преграждала металлическая решетка с массивным запором, отделявшая отсек на три палаты.
– Это для буйных, что ли? – полюбопытствовал Кравченко.
– Это инфекционный изолятор, – последовал ответ.
– Все владения бывшего ЛТП, – пояснил Сидоров. – Принудильщики не здесь кукуют. Да их там и осталось всего с гулькин нос, трое гавриков – тихие вроде, однако себе на уме.
– Я запретила Пятакову смотреть телевизор, – сообщила вдруг Наталья Алексеевна, возвращаясь, видимо, к какой-то уже прежде обсуждаемой с Сидоровым теме. – У него снова проблемы. Я посчитала, что ему лучше пока отдохнуть от потока информации. Увы, ошиблась: спровоцировала припадок. Сейчас он изолирован. Это наш пациент, – обернулась она к Кравченко. – Интереснейший случай: бред отношения. Все, что происходит вокруг, относит исключительно к себе. Особенно остро реагирует на телевизионные передачи.
– Чуткий аж жуть этот Пятаков, – ухмыльнулся Сидоров. – Как трава растет, слышит. И реагирует не всегда адекватно, как Наталья Алексеевна скажет. Его соседи из коммуналки выперли. Житья никому не давал: сказать ничего нельзя было – все стрелки на себя переводил. И чуть что – в драку. Мы с участковым его сюда эвакуировали. Так он, подлюга, чуть палец мне не отхватил. Кусается как пиранья. А по пути все переговоры по рации патрулей слушал и комментировал. У нас прямо уши завяли, как маргаритки.
Кравченко оглянулся на двери палаты:
– И сколько же у вас таких?
– Пятнадцать человек, раньше было больше. Теперь наши возможности этим и ограничиваются, – ответила Наталья Алексеевна.
– И женщины есть?
– Нет, только мужчины.
– А персонал у вас исключительно женский?
– Девочки мои прекрасно со всем справляются.
– И не боятся? Не жутко им тут жить в лесу с шизиками? Ведь глушь, придушат, извините, и поминай как звали.
– Это люди, Вадим, – Наталья Алексеевна поправила очки. – Здесь никто этого не забывает. Никогда. И они это чувствуют. Многие сюда сами пришли, им здесь хорошо, лучше, чем там. – Она посмотрела на окна, залитые солнечным светом.
– Ну, не знаю. – Кравченко ухмыльнулся. – Мне б золотом платили – я б тут работать не смог. А жить…
– Отец мой был психиатром, дед тоже. Это наследственное в нашем роду. Я привыкла. Да и для научной работы условия здесь просто идеальные. Хотя по части зарплаты…
– Наталья Алексеевна диссертацию защитила. – Сидоров хвастался так, словно это он стал светилом психиатрии. – Глядишь, и докторская не за горами уже.
– Вот мой кабинет, прошу. – Она открыла ключом белую дверь.
В кабинете она извлекла из шкафа пухлую папку и положила ее на стол перед собой.
– Я внимательно ознакомилась с материалами, Александр Иванович, которые вы привезли мне в прошлый раз. – Голосок ее звенел официальным холодком, а глаза – что твой малахит – так и влеклись к Сидорову, расположившемуся на кушетке напротив.
Кравченко ощутил себя тут явно лишним, но лишь крепче угнездился на клеенчатом стуле сбоку от очаровательницы. «Всюду жизнь, – мысль мелькнула сентиментальная и добрая, а следующая земная, греховная: – И где ж это он с ней в прошлый раз?»
– Ну и что ты мне о Пустовалове Юрии Петровиче можешь теперь сказать, Наталья Алексеевна? – Сидоров скрестил на выпуклой груди руки. Его темные глаза ласкали (а точнее, раздевали) милого медика.
– Из представленного можно извлечь не так уж и много. Наше первое предположение о владеющей этим больным некой бредовой идее…
– Бредовой? – Сидоров нахмурился. – Что-то я позабыл, напомните.
– Я говорила в прошлый раз тебе… вам… – она порозовела, – что бредовые идеи – это суть ошибочные суждения, вытекающие из болезненного состояния пациента и не поддающиеся коррекции.
Сидоров кивал, а сам посматривал на кушетку и чему-то улыбался.
– Все, вспомнил! Ну… и что же?
– Насколько я уяснила из материалов комплексной судебно-психиатрической экспертизы, проведенной Юрию Пустовалову в августе 1996 года, целый ряд специалистов действительно выявили у него наличие устойчивого ипохондрического бреда. Если говорить кратко, бред этот базируется на самовнушении Пустоваловым себе мысли о том, что он неизлечимо болен. Отчасти эта идея объективно подтверждается болезненным состоянием пациента. Ему кажется, что он должен скоро умереть от этого недуга. И его постоянные слова – цитирую: «Мне жить осталось минуту. Я знаю, скоро червей кормить меня отправят» – прямое этому подтверждение.
– А почему он тогда на людей с топором кидается? – не выдержал Кравченко. – Если мнит себя умирающим?
– Видите ли, в подобном состоянии больные ведут себя двояко. Одни подчиняются идее – ложатся на кровать, перестают двигаться, есть, следить за собой. Другие, напротив, бунтуют, – Наталья Алексеевна сняла очки. – Бунт вызывает присущая живому организму жажда жизни. Больной Пустовалов убежден, что умрет. Но умирать-то он не хочет! Вот в чем дело. Все внутри его протестует против воображаемого приговора судьбы.
Далее, в том реактивном состоянии, в котором он в настоящее время находится, любое, я подчеркиваю, любое, даже самое незначительное ущемление его свободы для него нетерпимо. Я читала выкладку из материалов уголовного дела. Он набросился на соседа по лестничной площадке с топором, после того как тот в грубой форме приказал ему освободить место у входной двери, где у Пустовалова лежали старые вещи, – сосед хотел поставить туда мешок с картошкой. Пустовалов нанес ему три удара топором, повредил руки, лицо, черепную травму причинил. Хорошо, вмешались соседи, иначе было бы убийство.
Второе нападение Пустовалов совершил уже в больнице, где проходил принудительное лечение. Там он убил лечащего врача. То есть человека, по его мнению, несущего непосредственную ответственность за ограничение его, Пустовалова, личной свободы. Первый удар – опять-таки в лицо – врач получил крышкой металлического мусорного бачка. Следующий удар был нанесен в висок. Нынешний побег Пустовалова из больницы – прямое стремление к свободе, которой его лишили, и…
– Ясно, отчего шизики из дурдома бегут, – нетерпеливо перебил ее Сидоров. – А почему он всем своим жертвам именно в лицо метит?
– Думаю, Пустовалов очень остро реагирует на всякую постороннюю реакцию в отношении себя. Концентрирует все внимание именно на мимике тех, кого встречает, кто с ним вступает в контакт. Что-то в облике других людей его пугает, заставляя думать, что те могут приблизить для него неминуемый конец. Лицо таким образом становится определенным символом, фетишем всего ненавистного. И он жаждет уничтожить его во имя своего спасения. Прежде в практике бывали случаи, когда подобными фетишами становились половые органы, но лицо… Уничтожая его, он более не видит исходящей угрозы. Это очень для него важно.
– Мы подозреваем его в двух убийствах в нашем районе. В первом случае он воспользовался топором, во втором – ножом, – Сидоров скривился. – Выходит, он более не довольствуется тем, что попадается ему под руку? Он носит оружие с собой, понимаешь, Наташа? Почему, как на твой взгляд?
– Угроза конца ощущается им сейчас реальнее, чем прежде. Он отдает отчет в ряде своих действий: побег из больницы, убийство, знает, что его ищут. Ну и пытается обезопасить себя, избрав средства защиты.
– Но это ведь вполне разумные действия. А его признали невменяемым.
– Он не бессмысленное животное, Саша, – тихо сказала Наталья Алексеевна. – Он человек, который страдает, которому страшно. Я же говорила тебе, они – люди, только другие. Вот что я пытаюсь тебе объяснить. Их надо попытаться понять. Пусть не сразу получится, но надо. Пустовалову необходим контакт. Но парадокс весь в том, что этот нужный ему контакт представляется ему неким апокалиптическим актом: СМЕРТЬ сидит на его плечах. Он чувствует ее. Это надо представить себе.
– Да боже избави, – Сидоров хлопнул ладонью по колену. – А почему он караулит жертвы именно у дороги?
– Я не думаю, что он целенаправленно караулит жертвы. Это может быть простое совпадение. Случай.
– Дважды? Так не бывает. Если это он, то… – Сидоров покосился на Кравченко. – Ну, скажем, шабашник мог ему действительно попасться под горячую руку. Пьяный ведь был, ну и не понравилась ему физия. А вот вторая жертва…
– А кем была вторая жертва? – спросила врач.
– Так, дачник один. Ну ладно, тут пока все мутно как-то… Так ты говоришь, сначала мог быть просто случай… Ну а искать-то нам его где, а? Что на этот раз посоветуешь?
– Свобода для таких, как Пустовалов, значит почти все. Я ознакомилась с курсом лечения, которое назначалось ему в том учреждении, где его прежде содержали. Введение больших доз инсулина – именно этим препаратом воспользовались – спровоцировало у него ряд судорожных припадков. Пустовалов, не испытывавший прежде подобных симптомов, еще более укрепился в мысли, что, цитирую: «его гробят врачи». По сравнению с перспективой снова оказаться в месте, где его «гробят», то есть ускоряют и без того близкий конец, жизнь, полная дискомфорта, лишений, голода и холода, для него гораздо предпочтительнее. Я думаю, он даже не замечает сейчас всего этого. Больные в реактивном состоянии вообще малочувствительны к подобным вещам. Вы, наверное, читали о юродивых, живших в старину при храмах, – обратилась Наталья Алексеевна к Кравченко. – Они сидели голыми в лютый мороз на паперти, питались сухой коркой. Нечто подобное – и наш случай. Пустовалов может жить где угодно: в заброшенном сарае, в стоге сена, в лесу. Для него в этом нет проблемы.
– Как для Маугли, – процедил Сидоров.
– Лишения таких не пугают, – повторила она. – Они даже и не сознают, что лишены чего-либо. Главное при них – их свобода. И больше всего они хотят, чтобы их оставили в покое.
– Ну да, и бросаются на первого встречного. Ладно, Наталья Алексеевна, спасибо за лекцию. Кое-что мы поняли, кое-что потом поймем. Оцепить весь район и выставить на каждом углу, у каждого дерева в лесу по милиционеру я все равно не смогу: нет у нас таких возможностей. – Опер поднялся, давая понять Кравченко, что время истекло. – Так что будем исходить из наших скромных возможностей. Материалы пусть пока у тебя побудут. Я потом заберу.
– Был рад познакомиться, спасибо. – Кравченко, уже теснимый к дверям, спешил откланяться.
У «Хонды» он распрощался и с Сидоровым. Тот явно намеревался немножко подзадержаться в «Гнезде» уже без «товарища по службе».
– Когда я смогу ознакомиться с медэкспертизой? – нагло осведомился Кравченко на прощание.
– Когда? – Сидоров смотрел на паренька в ватнике (тот по-прежнему неутомимо взмахивал своей дворницкой метлой). – Может, и завтра. Звякни мне с утра, часиков этак в десять, после оперативки. Телефон мой ты знаешь, кажется. Мне анатом наш сегодня звонил. Кое-что там действительно есть. Любопытное. И даже весьма.
Кравченко тут же подумал о реплике Алисы Новлянской в адрес Шипова за тем памятным завтраком. Однако то, что ему предстояло узнать и увидеть на самом деле, было… Эх, если бы он только догадывался в тот миг, насколько увиденное в морге повлияет впоследствии на весь ход этого странного и трагического происшествия, он бы непременно… Но дельные мысли приходят к нам с досадным опозданием. И даже самые мудрые, самые проницательные и осторожные из нас от этого терпят удары судьбы.
– Я позвоню, – пообещал Кравченко бодро. – За мной не заржавеет.
– Баш на баш, – напомнил опер. – Первое, что я хочу услышать от тебя завтра при встрече, это как именно домочадцы Зверевой реагируют на смерть ее мужа. Меня интересуют все без исключения. Так что учти. – Он круто повернулся и зашагал к своим колоннам с «бельведером».
«Бабник, – осудил его Кравченко. – У него два убийства, а он… Хотя, эх, и вправду – всюду жизнь. А мы-то… а я-то… Эх!»
Глава 10
О кастратах, бабочках, кинозвездах и смутных подозрениях
Часы показывали уже без малого половину первого, когда Сергей Мещерский, слонявшийся без всякой видимой цели по дому, решил, что надо хоть что-нибудь да предпринять в отсутствие приятеля.
Утверждение о том, что Мещерский беспутно бездельничал все это время, было бы клеветническим. Прогуливаясь среди сосен и подстриженных кустов, качаясь на подвесных диванах, роя случайно найденной палочкой ямку в песке, наблюдая за полетом стрекозы, он прилежно размышлял. О чем? Догадаться было нетрудно. Мысли текли все прежние, уже малость ему поднаскучившие: две основные версии по делу – либо убийство Шипова совершено Пустоваловым, либо кем-то из членов семьи певицы. И это самое «либо» завладевало его воображением всякий раз, как он замечал кого-то из зверевских домочадцев.
И тогда чувство тревоги сменялось острым, почти болезненным любопытством: «Кто же из вас, а? Ты? Вдруг я разговариваю с убийцей?» Все это терзало его всякий раз, как он следил взглядом то за Файрузом, то за Майей Тихоновной, то за Новлянским и его сестрой. Потом что-то изнутри его словно одергивало эти домыслы: чушь, чушь, чушь. Не может такого быть в ее семье. Ведь они все, кроме нее, такие обыкновенные, такие… А убийца должен быть такой… Правда, каким именно должен оказаться убийца, перерезавший горло такому воздушному созданию, как певец Шипов, Мещерский так-таки и не мог себе ясно представить. На это воображения не хватало.
Более того, когда солнце начало припекать сильнее и мечталось скинуть с себя все до плавок, насладиться как следует последними погожими деньками: лечь где-нибудь в затишье за песчаными дюнами, куда не добирался свежий ветерок с озера, и позагорать всласть, мысль о том, что Сопрано скорее всего действительно прикончил беглый сумасшедший, которого ищут и скоро, быть может, найдут, представлялась чуть ли не спасительной. А посему единственно возможной и главное – самой удобной. Жаль беднягу, но что же поделаешь? Судьба. Она порой поступает с нами жестоко… Вам так не кажется?
– Что? – Мещерский с трудом очнулся от своих детективных грез.
Напротив него на качающемся диване расположился Корсаков – в голубых джинсах и черной майке с надписью «Гринвуд». Выглядел он, как и все в этот печальный день, плохо – мрачный, потерянный, однако изо всех сил храбрился. Но общая тоска окутывала и его плотной пеленой: взгляд вопрошающе-тревожный, жесты нервные, и даже крашеные волосы как-то враз потускнели, походили теперь на прошлогоднюю солому.
– Судьба поступает порой жестоко, – повторил Корсаков свою фразу, которая померещилась Мещерскому продолжением своих собственных невеселых дум. – Древние верили в силу рока, владеющего каждым из нас. Невольно тоже начинаешь верить.
– В рок? – Мещерский покорно кивнул. – Да, да, кажется, ничто не предвещало – такой молодой талантливый парень. И такая страшная смерть. Дико! Действительно, кому что на роду написано.