– Ну да, да! Поймали старуху за язык. Не расписывались они.
– И долго же они… хм… были вместе?
– Ну, пока Генрих лежал… и потом… Года два, наверное.
– А потом что?
– Ну а потом ничего.
– И Корсаков тоже жил за границей? Вместе с вами?
– Не постоянно. Марина ему приглашения оформляла. А когда они с джазом-громыхалкой своей гастролировали, тогда он у нас обычно оставался – на месяц, на два, ну по гостевой. Но и ее ведь понять можно! Вот что я вам, деточка, скажу: шесть лет за стариком – это каково, а? И ни с кем ведь, ни с кем! Уж я-то знаю. А потом… мужа вообще паралич разбил. А годы-то идут. Жизнь-то, ау, лови ее за хвост. А тут – бревно бревном лежит. Ну а Димка – теленок ласковый, умеет к женщине подъехать. Ну и… Сколько, вы говорите, времени, Сереженька? Я все-таки, пожалуй, бульоном займусь. – Она метнулась к плите и загремела кастрюльками.
Мещерский понял: надо уступить и не переть как танк на ворота, которые и так уже начинают поддаваться, надо всего лишь иметь терпение. Помолчав секунду, он сказал:
– Я сегодня утром фотографии разглядывал. Сколько их там! Но знаете, что меня поразило? Почему там нет ни одной, где Марина Ивановна в роли Кармен? Такая опера знаменитая и для меццо-сопрано выигрышная.
– Она «Кармен» никогда не пела, – Александра Порфирьевна поджала губы, словно высчитывая про себя: что-то ты больно быстро насытил свое любопытство. Неужели одна только опера тебя интересует?
– Ей музыка Бизе не нравится?
– О нет. Просто «Кармен» у всех на слуху. И потом, Образцова ее пела, Архипова – куда уж лучше? А Марина подражать не любит. Вот и не поет, хотя ей столько раз предлагали. И кто! Сам Клаудио Аббадо даже. И Дзеферелли к нам в Венецию приезжал, хотел фильм-оперу с Мариной и Пласидо Доминго снимать. Нет, совсем отказала. А потому что суеверная очень.
– Как это? В чем суеверная? – Мещерский снова заинтересовался.
– Ее ведь в консерваторию сначала не приняли. И все из-за «Кармен».
– Марину Ивановну?!
– Ну да, – Александра Порфирьевна улыбнулась. – Когда она совсем молоденькой была – году в шестьдесят пятом, наверное, да, точно, сама рассказывала. Поступала в консерваторию в Москве и готовила на конкурс арии из «Кармен» – в музыкальной студии при ДК железнодорожников занималась, там тогда сильные преподаватели были. А тур-то и не прошла! И все из-за своей Карменситы. Плохо спела, комиссии не понравилась. Самому Ивану Семеновичу Козловскому.
– Боже мой!
– Вот вам и «Боже мой». Пришлось на второй год все по новой. С тех пор она «Кармен» избегает.
– Надо же! Где у них, у этих экзаменаторов, только уши были! – Мещерский покачал головой. – Дико представить – не принять Марину Ивановну в консерваторию! Вот уж действительно анекдот про академию и Ломоносова.
– Ну, Сереженька, вы уж меня извините, поговорили мы по душам, а у меня мясо в духовке поспело. С похоронами-то как? Ничего не прояснилось?
– Вадим поехал в милицию как раз по этому вопросу.
– Ну дай бог. А то не по-христиански это все, не по-человечески. Да и Марине тяжело. Поимели бы совесть – эх! А вы, деточка, возьмите с собой боржомчику холодненького. Или соку.
– Спасибо, Александра Порфирьевна, но много жидкости вредно.
Старуха посмотрела снисходительно.
– Эх, молодежь! Все-то вам вредно. Курить – вредно, воду пить тоже вредно, а детей рожать – это вообще. Больно о здоровье своем печетесь. А это не к добру.
– Не к добру?
– Андрюша-то тоже вон больно разборчив был: то нельзя, это нельзя. Все голос берег. А ОНА-ТО раз и…
– Она? – Мещерский нахмурился.
– Ну да, безносая с косой. Она таких привередников ка-ак раз любит. Слаще они для нее, видно. Слаще – вот в чем вся штука-то, да…
Глава 14
«Кто-то бродит по ночам»
– Итак, что мы имеем: отставной любовник приезжает в гости к своей бывшей пассии, после чего мужа вдруг находят мертвым, – вернувшийся из морга Кравченко был настроен меланхолически.
После обеда они с Мещерским отправились на озеро осмотреть ту самую лодку с бесшумным мотором, о которой в последнее время здесь столько твердили. Лодку, вернее, небольшой белоснежный катер финского производства, они обнаружили у новенького причала. На пристани обитал и сторож. Внук его, мальчишка лет двенадцати, занимался окраской лодки-плоскодонки, вытащенной на берег. Тут же под алюминиевым навесом хранилось несколько ярких водных велосипедов: видимо, их спускали на воду, когда на дачах начинался летний сезон.
Сейчас то ли сезон уже закончился, то ли желающих плавать не нашлось, спортивный инвентарь скучал в бездействии. Вообще, отдыхающих на озере можно было по пальцам пересчитать: старушка – скорее всего нянька с двумя девочками-близняшками лет пяти, которые с оглушительным визгом играли в салки; важная расфуфыренная дама в шелковой тройке, с хрипящим шарпеем на цепочке и ее такой же раскормленный отпрыск, восседающий за рулем новенького мини-кара; пожилой мужчина в ковбойке – не дачник, а скорее всего кто-то из обслуги, – застывший с удочкой на деревянных подмостках. Тут же по дорожке прогуливалась пара охранников с огромной черной овчаркой.
– Шипов собирался сюда, а оказался совсем в другом месте. – Кравченко подошел к лодке Зверевых и не увидел там никакого мотора.
Мещерский спросил у сторожа. Тот показал под навес на какие-то ящики: все, мол, в сохранности, не распаковано даже, как «Петр Станиславович привезли, так не распаковали еще».
Из краткой с ним беседы выяснилось, что сказать о том, были ли в тот день на озере Шипов или кто-то из владельцев лодки, сторож затрудняется по причине «плохого самочувствия»: «Спиной я маялся, в лежку лежал, а тут крестника принесло. Он у меня автобус водит, шофер. Ну, и в отгуле, значит, был. Само собой, захватил, закусочки тоже… Мы и приняли по сто пятьдесят. Не положено, конечно, да только при такой хвори лишь это самое дело и помогает. Что? Про внука спрашиваете? Нет, он тоже никого не видел. Он же в школе! Это только сегодня вот контрольную прогуливает, а так он у меня пацан совестливый».
– Если Шипов все-таки приходил на озеро, и не один, а с кем-то, милиция очевидцев этого посещения найдет. Это забота не наша! – Кравченко сдернул через голову свитер и завязал его на поясе, оставшись в футболке. – А жарко сегодня. И вправду лето вернулось. С утра все тучи, тучи, а сейчас… Итак, собирался бедный наш Сопрано на озеро с братом и бывшим любовником своей жены. Занятно.
– Да! И Корсаков мне сам первый об этом сказал. – Мещерский разглядывал лодку. – Словно упреждал все последующие вопросы.
– Откровенный малый, ишь ты. А знаешь, Серега, мне тут тоже нравиться начинает. Ну просто очень любопытное местечко! Ты глянь: и кастраты тут тебе, и мезальянсы, и любовники со стажем, трогательно сосуществующие с молодыми мужьями. И все это в вихре классики, так сказать, вращается. И вроде как все и нужно – без сцен, без комплексов, по-европейски. – Кравченко начинал злиться. – Интересно, Шипов знал, что этот вот златокудрый Димон уже прежде его лазил в этот вкусный огород?
– Да наверняка! Тут секрета, по-моему, никто из этого не делает. Мне, считай, совершенно постороннему человеку, сразу все выложили.
– Ну, не сразу, но, в общем, старушка оплошала. А она, по-твоему, к Зверевой как относится?
– Александра Порфирьевна? Хорошо, любит. Вон сколько лет живет у нее.
– А прежде жила у Новлянских. Пит этот и его сестра малахольная на ее руках выросли – сама сказала. А такого старики не забывают, нет. Так что любила она тут не одну Марину. Учтем и это. Интересно только, кого из них больше?
– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Мещерский. – Ты, пожалуйста, четче выражай свои мысли. А то я что-то перестаю понимать.
– А пока что-либо понимать здесь рано. Пока будем нанизывать факты как бусины на леску – бездумно и механически. Итак, Корсаков вполне мог убить Сопрано. Мотив мы откопали. И какой еще! Считай, один из самых веских. Тут тебе и прежние амуры, и богачество ее. Чего проще-то? Кокни мужа, охмури свою прежнюю любовь, трахни ее посильнее в ее алой кровати. Ну-ну, не хмурься, не буду тебя раздражать. Словом, сумей затянуть в загс вдову – и считай, тефлоновый концерн и его доходы у тебя в кармане. А джаз можно в задницу послать.
– Но они ведь расстались сначала по какой-то причине. Зверева-то не за Корсакова замуж вышла, а за Шипова. Почему? Чем ей Сопрано больше нравился? Ведь Корсаков хоть на мужика похож, а этот – мальчишка сущий, да к тому же и…
– Ты же знаешь вердикт эксперта: налицо лишь незначительные гормональные изменения, – усмехнулся Кравченко. – Все его при нем. Так что не клевещи на покойника.
– Не знаю я ничего! Но если уж выбирать между Корсаковым и этим, этим… то…
– А что, если она Шипова за талант выбрала? За голос? «Она его за муки полюбила, он ее – за состраданье к ним».
– И эти кровоподтеки еще, – Мещерский хмурился. – Что за чушь? Наверняка какая-нибудь ошибка в заключении! Поэтому прокурорша и сомневается, требует повторного исследования. Ну кто, скажи ты мне, здесь мог Шипова излупить?
– А не допускаешь, что между мужем и любовником как раз и произошло выяснение отношений?
Мещерский фыркнул:
– Мы же их тогда видели на корте, вместе. И все было в рамках приличия. И брат Шипова с Корсаковым нормально себя ведет – не то что с другими. Если бы между Сопрано и Корсаковым вспыхнула драка, неужели его брат не вмешался бы?
– Ты сказал: странный этот дом. – Кравченко, щурясь, смотрел на воду. – Полный загадок и тайн, как Шильонский замок. Считай, ты этим ответил на все свои вопросы. Здесь, по-моему, все не как у людей. Я это усек сразу же, как только кастратов услыхал.
– Да уймись ты с этими кастратами! Дались они тебе, – Мещерский вдруг густо покраснел. – Забудь теперь про них.
– Ну, отчего же, – Кравченко все щурился. – Почему Шипов сам, в присутствии своей жены, так часто возвращался к этому словечку? Что за тяга такая, а?
– Ну, его же сравнивали с этим, как его… с Луиджи Маркези. Критики сравнивали.
– Вот то-то и оно. Понравилось бы тебе, например, если бы тебя сравнивали хоть и с талантливым, но все же с…
– Я не певец, – быстро отрезал Мещерский.
– Не понравилось бы? А он, бедняга, видимо, смирился с такими комплиментами двусмысленными. И терпел. И даже храбрился. Но переживал.
– Ой, да ладно тебе. Психолог еще выискался, – Мещерский поморщился. – Сам же твердишь: без домыслов, разбираем одни голые факты. А главный факт в том, что почти у каждого из этих домочадцев находится мощный побудительный стимул убрать Сопрано с глаз долой.
– И у его брата тоже?
Мещерский умолк.
– Ладно, Серега. Не будем пока разбрасываться. Поглядим, как дальше карты лягут. А пока… Корсаковым я сам бы с удовольствием занялся, но не буду. На него уже иной охотник зубы точит.
– Значит, это его ты сдашь Сидорову в качестве первого фигуранта?
– Сдают только Плохиши Кибальчишей, а я тихо капну, подложу джазмену нашему подлянку. Сейчас он самая подходящая кандидатура. А вдруг повезет? Эти в розыске наедут на него по-своему, он и треснет как ночная ваза.
– Что-то вы больно окрылились, Вадим Андреич.
– Ну хоть какая-то возможность появилась слегка отравить им тут сложную духовную жизнь. То, что эта жизнь сложная, ты хоть понял, старик?
– Я-то понял, – Мещерский усмехнулся. – Я вот о чем все думаю: они такие разные – Корсаков и Шипов. Почему ей такие разные понравились?
– У них одна общая особенность, Серега.
– Молодость? Думаешь, только это стало причиной?
– А разве тебе всегда одинаковые кукленочки нравятся?
– Не будем сейчас говорить обо мне. Ты знаешь, кто мне нравится.
Они снова помолчали. Потом Кравченко благодушно заметил:
– Корсаков Депардье напоминает молодого. Этакий першерон. И еще кого-то, только я никак не могу вспомнить… А может, она, звезда наша, разнообразие видов любит? Может, ее именно такая разница и привлекает: муж, совершенно непохожий на любовника.
– Был.
– Да, был. Потом сплыл. Я потом фото ее прежних благоверных погляжу. Впрочем, они ведь старики против этих юнцов. А вообще-то… это у нее самой надо спрашивать.
– Рискни – спроси, – Мещерский насмешливо покосился на приятеля.
– Рисковать надо с пользой, – Кравченко отечески потрепал его по плечу. – Знаешь главное правило телохранителя? «Не травмируй клиента». Запомни его. Рискует и напролом сквозь колючки пусть господин Сидоров прет. У него работа такая – людей пугать. А мы поглядим, что из всего этого получится.
Вечером после ужина Кравченко связался по радиотелефону с Сидоровым. И по-видимому, действительно попал в лесную школу, потому что трубку взяла сначала Наталья Алексеевна. Говорили они с опером долго – оба понимали друг друга с полуслова. Мещерский с неодобрением наблюдал за приятелем.
– Господи, где мы живем? – вздохнул он скорбно. – Сотрудник уголовного розыска ночует в сумасшедшем доме! Ведь это кому рассказать!
– А если у него квартиры нет? Поразводись-ка, погляжу, что от твоих апартаментов останется.
– Он за Корсаковым сам, что ли, приедет? Как за нами?
– Сам, лично. Завтра. У него методика такая – верная методика. Ему и Звереву привезет официальные повестки.
– В прокуратуру?
– Нет. Сказал, что и допрашивать тоже сам будет.
– Допрашивает следователь, Вадя.
– Это его, сидоровские, дела: может, ему прокурорша поручение отпишет – допросить такого-то с пристрастием. Наверняка так и будет. Насчет пристрастия – шутка, не бледней, не изменяйся в лице. А может, он и собственную инициативу проявляет. Словом, разберемся. Жаль, мы при этом цирке бесплатном присутствовать не будем.
– Тебе все – забава. А зачем он Зверева вызывает? – удивился Мещерский. – Я думал, вторым на очереди будет брат Шипова. Это по логике вещей: они же вместе на озеро собрались, втроем.
– Это по твоей логике. А у Сидорова логика своя. Жоржик – брат убитого. Его по делу потерпевшим признавать можно, если жена, конечно, не в счет. И потом, он вроде и ни при чем пока: мотива-то нет. А фактически он единственный, кто в огромнейшем проигрыше сейчас: со смертью брата он в этом деле – никто. И надеяться вроде ему не на что. Только если…
– Что «только если»?
– Да ничего. Смутные мысли меня одолевают, – промурлыкал Кравченко. – Смутные и грустные. Все что-то вертится, вертится, как колесики часового механизма. И столько всяких комбинаций напрашивается. А ты ни черта не понимаешь в этой хитрой схеме. Только ждешь, когда вся эта механика жахнет и разнесет тебя ко всей Парижской Богоматери. Ах как славно, например, было бы, если сегодня ночью задержали дурачка Пустовалова и он бы во всем признался, а? Веру я в людей теряю, Серега, вот что обидно. Улыбаются, музыку тебе преподносят, арии поют, оперы там, европейский шик-блеск. А потом чик – бритвой по горлышку и в колодец.
– И с колодцем этим все как-то чудно, – Мещерский потер лицо ладонью. – Ты либо все мне путано изложил, либо…
– Тут без моих изложений путаницы достаточно. А знаешь что?
– Что? – Мещерский насторожился.
– Туши свет. Давай спать.
– Спать? Сейчас?
– На часах одиннадцать. Завтра я должен быть свежий, как огурчик.
– Я не хочу спать.
– Тогда не мешай мне, – и Кравченко эгоистически выключил свет.
Мещерский в полной темноте сидел в кресле. Смотрел на луну за окном. Собственно, Вадька прав – делать особо нечего. Идти вниз завязывать с кем-то снова беседу? Так сначала надо обдумать, кого и о чем спрашивать. А так, наобум… Он откинул голову, закрыл глаза. Синяки на теле Сопрано, это нелепое возложение тела на колодец. Что-то в этом не так… И еще шарфик…
А пойти к Зверевой и спросить: «Как ваша вещь оказалась у Андрея?» Ну и что это даст? Она скажет: «Не знаю, не помню» или: «Я ему сама отдала». Зачем? Ох, сколько этих самых «зачем», «почему» набирается. Может, и прав Вадька – сначала надо понаблюдать, что выйдет из жестокой беседы у Сидорова с Корсаковым. А вдруг что и выйдет толковое. А вдруг…
И не ощутил, как сам погружается в сон – словно тонет в вязкой душной тине – все глубже, глубже…
Проснулся Мещерский словно от толчка. Луна в окно уже не светила, и темнота казалась не сплошной, а словно бы серыми пятнами, из которых проступали смутные очертания предметов. Он нашарил часы – хорошо, циферблат с подсветкой, – стрелки показывали без десяти четыре. Он повернулся спиной к окну и… Стоп. Снова то, что его разбудило: шаги. Но там, еще в глубинах сна, они звучали отчетливее, видно, ближе: кто-то прошел по коридору мимо двери. А теперь доносились со стороны лестницы.