– Такие амбалы хворают редко. Сидоров обязательно приедет.
Зверев смотрел на освещенные окна.
– Так она плачет, вы сказали? А кто там с ней? – в голосе его что-то дрогнуло.
– Кажется, Файруз.
Зверев встал.
– Вы куда, Григорий Иванович?
– Пойду взгляну… плачет все-таки… Бутылку оставляю вам. И мой совет, Вадим, напейтесь сегодня.
– Но вы же говорили: все ложь. Как же вас понимать? Вы-то, оказывается, ей верите?! Даже будучи убежденным, что она может вот так поступать, все равно…
– Эта девочка росла на моих глазах, Вадим. Понимайте как вам будет удобно. А потом… никто же вас не принуждает верить мне, может, для вас выгоднее как раз верить в то, что слова, от кого бы они ни исходили, – только слова. – Зверев сделал изящный жест. – Спокойной ночи, Вадим. И помните мой совет: пейте и не думайте так много… особенно обо мне. Такая ночь не для раздумий.
Глава 27
Поцелуй
Мещерский на кухне выпил две чашки крепчайшего кофе, но все равно это помогло мало; глаза слипались. Даже сознание того, что в доме – убийца, особо не взбадривало: нервы щекотал холодок страха, но затем накатывала сонливая волна и все казалось не важным: бог с ним, утро вечера мудренее.
И все же, пусть из одного только упрямства, Мещерский решил перебороть себя. В начале первого, съев еще две чайные ложки растворимого кофе в качестве лекарства от сна, он спустился в музыкальный зал. Читать что-либо не было сил, взгляд тупо скользил по корешкам книг на полках, не останавливаясь ни на чем.
Тогда Мещерский сел в кресло, надел наушники и включил стерео, выбрав компакт с «Самсоном и Далилой» Сен-Санса. В главных партиях этой оперы пели Марина Зверева и Пласидо Доминго. Дремать под такую музыку было, конечно, кощунством, но… дело молодое, природа властно взяла свое: короче, Мещерский и сам не заметил, как задремал. Впоследствии он горько корил себя за то, что так и не увидел, с какими лицами домочадцы расходились по своим комнатам. Было ли им действительно страшно от уверенности, что убийца – рядом?
Пробудился он, как обычно, внезапно. Самсон и Далила пели любовный дуэт из второго действия – значит, времени прошло немного. В доме царили безмолвие и мрак. Угли в камине едва тлели. В панорамное окно из сада заглядывала луна на ущербе. И тут… Мещерский быстро выключил звук и сдернул наушники. Нет, чепуха, показалось – не мог же он ничего слышать! Но… что-то все-таки было: может, тень за окном мелькнула, чей-то темный силуэт. Кто-то бродит по саду, заглядывая в окна…
Мещерский встал и направился в холл – все тихо. Зеркало – под кружевом траура, двери гостиной и комнаты Майи Тихоновны плотно закрыты. Закрыты и белые двери спальни. Он осторожно нажал на ручку, потянул на себя – заперто изнутри. Прошел через столовую к кабинету – комнате Файруза, тоже заперто изнутри. Итак, меры приняты – члены этой «большой и дружной семьи» начали запираться друг от друга на ключ.
Мещерский вернулся в музыкальный зал, распахнул дверь на террасу-лоджию – дохнуло холодом. Прислушался – вроде никого и в саду. Но сердце колотилось часто-часто. Очень не хотелось и выходить в ночной сад, и одновременно поворачиваться к нему спиной, закрывая хрупкую стеклянную дверь и задергивая штору.
Ощущение собственной безопасности разом пропало. То ли сама ночь спугнула его, то ли крик совы в лесу над озером, то ли эта слишком яркая дерзкая луна… «Возьми себя в руки, ну! Не валяй дурака». Мещерский быстро шагнул через дверной порог в темноту, источающую холод и сырость. Но… тут же захотелось, чтобы Кравченко оказался рядом, одиночество в этот миг страха казалось нестерпимым.
Он вспомнил: похожее ощущение он пережил и в ту их самую последнюю «спокойную» ночь в этом доме – инстинктивное ощущение чьего-то близкого ПРИСУТСТВИЯ. И это чувство было сильнее усталости и сна. Так зверь во сне чует приближение врага к своему логову: не видит, не слышит, не чувствует запах, но ЗНАЕТ.
– Кто здесь? – громко спросил Мещерский. – Кто?!
Звенящая тишина оглушила: даже барабанные перепонки заломило. А потом…
– Тише, ты чего орешь? Всех перебудишь.
От темных кустов отделился силуэт. Мускулистая рука ухватилась за кирпич ограды, и… Григорий Шипов одним мощным прыжком преодолел это препятствие.
Мещерский невольно попятился. Шипов был в джинсах и вязаной кофте нараспашку. В электрическом свете, льющемся из окна, было видно, что он бледен и чем-то сильно взволнован. Татуировка на его груди двигалась как живая от неровного дыхания.
– Вы… ты куда? – Мещерский отступил, заслоняя собой дверь. – Что тебе тут надо?
Рослому Шипову он доходил только до плеча, да и по комплекции уступал значительно, однако давать дорогу не собирался.
– Пусти, – Шипов слабо улыбнулся. – Я замерз к свиньям.
– Куда вы… ты куда… Что ты тут вообще делаешь?!
– Воздухом дышал, теперь вот замерз. Ну пусти. А то Файруз входную дверь запер. Я пойду… спать.
Однако в голосе парня было что-то такое, отчего Мещерский растопырил руки и крепко ухватился за дверную притолоку.
– Нет. Убирайся, я сказал. Ни за что.
– Уйди с дороги, – Шипов положил руку ему на плечо.
– Я… Не смейте меня трогать! Я все равно тебя к ней не пущу!
– Пошел ты знаешь куда, детектив. – Шипов рванул его на себя, и Мещерский понял, сколько силы скрывается в этом хорошо тренированном юнце. – Не лезь не в свое дело! Пусти!
– Ты не смеешь… мальчишка… ты…
– Не лезь, я сказал. – И Мещерский почувствовал себя словно в стальных тисках.
– Боже, это еще что?! Прекратите немедленно! Егор, cosa vuol dire?![7]
Они замерли. Перед ними стояла Зверева в длинной ночной рубашке из черного шелка. Мещерский не мог даже в таком незавидном и опасном положении (Шипов держал его за горло) не смотреть на ее смуглые тяжеловесные плечи, на голые мягкие руки. Лицо Марины Ивановны было загримировано так же тщательно, как и днем. Мещерскому подумалось, что так должна выглядеть актриса в роли главной героини фильма, когда та отправляется ко сну, а не безутешная вдова, потерявшая еще и близкую подругу.
– Сергей, отпустите его! – прошептала Зверева (хотя командовать надо было Шиповым – именно он выходил победителем из этой маленькой потасовки). – Я же сказала вам: не терплю, когда за мной шпионят!
– Я… и не собирался… ни за кем… шпионить… Марина Ивано… – Мещерский еле перевел дух. – Но когда в доме, в котором убили уже двух человек, кто-то крадется, как вор, через окно, я просто обязан…
– Егор, я же сказала тебе, – ее голос мягко дрогнул: она уже не слушала и не смотрела на Мещерского. – Я же просила… ты же обещал…
Однако никто так и не узнал, что же именно обещал Марине Ивановне брат Сопрано: он молча шагнул к ней, обнял и поцеловал в слишком ярко накрашенные губы.
Мещерский опустил глаза. Он видел много поцелуев на своем веку, но этот был самый неприятный. И совсем не потому, что, по выражению Кравченко, женщина, которую сейчас так лапали, «задела его сердце». Следовало бы просто развернуться и уйти, но он все стоял как столб.
Шипов, не ослабляя своей хищной хватки, кивнул ему: мол, проваливай. А Мещерский не двигался с места. Наконец Зверева освободилась сама, она тяжело дышала и не смотрела на них.
– Спокойной ночи. – Шелк зашуршал, она направилась в спальню.
Шипов двинулся за ней. Их взгляды с Мещерским встретились. Он ускорил шаг, в дверях настиг Звереву и снова обнял, предварительно толкнув дверь ногой.
Потом в замке повернули ключ. У Мещерского на душе стало так, словно он съел червивое яблоко.
Глава 28
Наследник
– Ко всему надо относиться мягче. А на вопросы смотреть ширше. – Кравченко, все утро созерцавший расстроенный лик друга, решил-таки высказать и свои замечания по поводу ночного происшествия. – А с гитлерюгендом, Серега, все как раз к этому самому и шло. Ах, ешкин корень, бабы-бабы! «И башмаков не износив…» – Он помолчал. – Ну и видок у вас с ним был, судя по твоему рассказу! Шипову невтерпеж было, а тут вдруг «Вы куда? Не пущу!». У него небось зубы барабанную дробь выбивали, штаны спереди едва не лопались, а тут – загвоздочка, – он фыркнул. – Он наверняка в саду выжидал, когда все в доме угомонятся, не хотел к ней при свидетелях… Но и ЕЕ ведь, Серега, по-человечески понять можно. Такие события: убийства, подозрения, страх, ужас. Одной в постели – хуже, чем в могиле. А тут мальчишка под ногами вертится, с ума сходит – и все при нем вроде, и возраст к тому же…
– Нельзя ЕЕ понять! – Мещерский поморщился, словно хватил чего-то кислого. – Она что, дура, по-твоему? Не понимает ничего? А? Два убийства в доме – а Шипов-то теперь при таком вот раскладе кто? Тот, кому выгодно совершить именно два убийства: брата-соперника устранить и ту, которая… Та утренняя ссора Зверевой и Майи Тихоновны как раз этого Жоржика и касалась. Я теперь на все сто в этом уверен! Тихоновна и прежде нам на него намекала, да мы внимания не обращали. А теперь как же! Он в этом доме одна из главных персон. Добился своего – новый фаворит, новый… – Мещерский хотел выругаться и не смог – язык не повернулся. – И она прекрасно понимает, какой ценой он, быть может, уплатил за все эти свои амуры. И тем не менее преспокойненько тащит его в кровать и… да животные так не поступают!
– Ты слишком трагично смотришь на вещи, Серега, – Кравченко улыбнулся. – С юмором у тебя стало туговато, даже с черным. А ты лучше вспомни вчерашних себя и его: «А ты кто такой? Нет, ты кто такой?!»
– Тебе развлечение. А мне… мне больно. Меня уже тошнит от всего этого.
– Ну, меня, может быть, тоже тошнит. Но и забавляет. «Ему и больно и смешно, а мать грозит ему в окно…» – Кравченко взглянул на часы: половина восьмого. Проснулись они с Мещерским очень рано и вот уже почти час валялись в кровати. – А насчет того, какой ценой, то, знаешь ли, женщины обожают, когда ради них мужики совершают невозможное.
– И даже убийство родного брата?!
– И это случалось. И действительно, если рассматривать с точки зрения обычной логики, версия о том, что убийца – Шипов-младший, многое объясняет: и смерть аккомпаниаторши, и даже кровоподтеки. Если, конечно, не верить ни единому его слову о «братской любви». Сдается мне, что и любил-то он Андрея странно – больше стыдился. И за то, что тот не похож на других, и за то, что его кастратом называли (кому захочется быть братом кастрата?), и даже голос его необычный был, кажется, Егору противен, хотя он понимал, что именно этот дар открывает им с братом дорогу в большую жизнь. Андрея он в глубине души и жалел и презирал одновременно – хотя бы даже потому, что везде чуть ли не с кулаками должен был отстаивать «честь фамилии». Но при этом и завидовал ему, потому что в их жизнь внезапно вошла такая великолепная женщина. Словом, клубок противоречий, ристалище страстей, как в ваших операх. А насчет чувств этого Ромео к нашей перезрелой мадам, что ж, в его возрасте как раз такое и может случиться.
– На них просто отвратительно смотреть!
– Ну-ну, брось. Смотреть на них не так уж и отвратительно, нормально. Чем старше становится женщина, тем моложе ее свита. Ты вон на наших эстрадных див взгляни, а тут рангом повыше люди и вкуса у них побольше, но… В общем, нормально это все, – Кравченко усмехнулся. – И вообще, ты за мадам Звереву сейчас не переживай, парень постарается, чтобы ей было хорошо. Из кожи вылезет, а вдовушку осчастливит. И насчет безопасности ее… Даже если Шипов убийца, как раз ей-то его опасаться пока нечего. Он больше нас даже заинтересован, чтобы вдовушка прожила как можно дольше, хотя бы до того момента, когда в этом доме, быть может, уже в пятый раз протрубят свадебный марш.
– Ты стал ужасным циником, Вадя. – Мещерский вздохнул, потом хмыкнул, потом нехотя улыбнулся. – И правда, я таким дураком вчера был. И как мне только ей сегодня в глаза смотреть?
– Да не моргнув глазом. Тебе еще ее стесняться! Эх, Серега, тут давно уже никто никого не стесняется. Все уже полностью морально раскрепостились. И нам пора.
– А со Зверевым теперь как же? То, что ты мне рассказал, – это теперь куда?
– Куда? А бог его знает. Я уже сказал: с точки зрения обычной логики, в данной ситуации первый кандидат в убийцы – Шипов. Но… мы же с тобой нелогические люди. И ситуация тут с каждым часом меняется, а посему… К черту пока и Шипова! Именно потому, что с ним все так ловко сейчас укладывается в банальнейшую схему: зависть – ревность – братоубийство – устранение препятствий в лице верной подруги. А если честно, то Зверев меня как раз больше сейчас интересует. Знаешь, мне кажется, что с ним мы попали пальцем в небо. Их отношения с Алисой несколько иные, чем нам представлялось. Мне его даже жаль стало.
– Его? Это, по-моему, ее жалеть надо.
– Павлин наш доигрался, понимаешь? Сначала все шло гладко и ему льстило, что девчонка, которая его почти на двадцать лет моложе, так из-за него переживает – и к бутылке липнет, и по пятам за ним бегает. А потом он вдруг понял, что не только из-за его прекрасных глаз она так изводится, а в основном потому, что он – брат женщины, которая для этой девчонки, быть может, значит да и значила гораздо больше, чем этот герой-любовник со всем своим шармом. Это уязвило, захотелось доказать, что и без родственных связей он еще ого-го! Доказывал-доказывал, соблазнял-соблазнял, играл-играл и… сам не заметил, как стал несвободен. Когда сорокалетний мужик начинает играть с молодой девицей, то… неизвестно еще, кто в проигрыше останется. Возраст, знаешь ли, располагает к разным сентиментальным сюрпризам.
– Эта категория стала для нас уже постоянной. – Мещерский отодвинул штору: робкое солнце заглядывало в комнату. – Тут с каждым часом все меняется – ты прав, а вот понятие возраста присутствует во всем. Мы очень часто стали употреблять это слово, не находишь? Может, потому, что и с нашим возрастом, Вадя, это как-то связано? Может, мы с тобой не доросли еще до всего этого, а?
– Ну да, сосунки-несмышленыши. Я, наверное, точно не дорос. Ну а если продолжать про Зверева… он ненавязчиво внушал мне, что финт с бритвой – Алисиных рук дело и бритва эта предназначалась именно Марине Ивановне. Однако бритва – это одно дело, а убийства – совсем другое. И вот по поводу убийств он никаких выводов не сделал. Напротив, постарался убедить меня, что Алиса – существо бескорыстное и деньги ее не интересуют. Ну, положим, он лгал мне. И все как раз наоборот. Тогда получается, что смерть мужа Зверевой как наследника выгодна и этой девице, а вот смерть аккомпаниаторши…
– Тоже выгодна, – поддакнул Мещерский. – По логике это так, потому что именно Майя Тихоновна отговорила Звереву написать завещание, по которому Алисе тоже причиталась порядочная сумма. Тихоновна была ее врагом – если все, конечно, тут упирается в деньги.
– Однако в таком случае Алиса должна играть против своего брата. Потому что именно он – ее соперник номер один. Ладно, достаточно. Я же сказал: с логикой твоей далеко не уедешь. Так мы только голову себе сломаем. Пошли они все к дьяволу. Пока меня интересует только Зверев. С чего, например, он мне столько всего наговорил? Только потому, что пьян был? Или… Я в этом человеке до конца так и не разобрался.
– Можно подумать, что тут есть кто-то, в ком мы с тобой разобрались до конца, – усмехнулся Мещерский. Он приподнялся на локте и выглянул в окно. – Ба, смотри, кто к нам пожаловал! Чуть свет, уж на ногах, весь в делах и заботах. А ты вчера переживал, что твой дружок куда-то запропастился.