– Я ничего никому не скажу про это. Вадим тоже – ручаюсь. – Мещерский поморщился: он не верил ни единому слову этой бешеной истерики. – Но есть еще Егор, Дима. А потом, с Сидоровым…
– С ментом я улажу, были бы деньги! Димка будет молчать, он все понимает, он не дурак. А этот, – Пит был, видимо, не в силах произнести имя Шипова. – Ему я уже сказал: откроешь рот – убью, со дна морского достану.
Мещерский с содроганием смотрел в это искаженное яростью лицо: «Если ты убийца, Пит, – ты настоящий выродок, но и настоящий артист».
– При обыске в ее шкафу, Петя, найдут все то, что доставляло ей такое удовольствие, – сказал он с какой-то даже мстительной строгостью. – Найдут и сделают выводы. В милиции толковые на этот счет люди работают. Подожди, куда ты? Я не советую тебе сейчас рыться в ее вещах! Не смей там ничего брать, иначе будет только хуже!!
– Здесь произошло то, что, видимо, давно уже готовилось, – Кравченко повысил голос. – Сережа, ты слышишь меня? О чем задумался? Я говорю: мы ошиблись в самом главном – основной жертвой изначально была Зверева, а не кто-то другой. Наши официальные сыщики-следователи это, думаю, тоже уже поняли. – Он смотрел из окна на то, как из дома на носилках выносили тело, прикрытое простыней, на лица наблюдавших за выносом сотрудников милиции. – Но все дело в том, что, несмотря на весь этот официозный шум и гам, воз и ныне там. Даже если им сейчас взбредет в голову кого-то срочно задержать по подозрению и затем уже разрабатывать. Ну и что это им даст? – Он презрительно сощурился: – Держу пари, при таком раскладе пока ничего. Как задержат, так и выпустят. Безрезультатно. Таких умников, как наши, разговорить трудно, а уж на признание вытянуть… Вот, например, чтобы даже в нейтральной обстановке «разговорить» Пита, надо хоть мало-мальски сечь такую материю, как «итальянская опера», иметь представление о том, кто такой Кальцабиджи… Ну, это чересчур, конечно, но уровень интеллекта должен быть соответствующий. А что ихние наседки, кроме мата-то, знают? А потом, не в одном интеллекте дело. Вот Сидоров фактически работал здесь внедренной агентурой, да какой – со мной, с тобой (да-да, ты ему тоже информацию кой-какую, Серега, поставлял, хоть и помимо своей воли). И что Сидоров от всего этого получил?
– Не мели ерунду, – от звуков у Мещерского разламывалась голова. – Нечего кивать на других. Нечего оправдываться, да и не перед кем. Если мы с тобой такие кретины и бездари, не стоит записывать в идиоты и всех остальных. Они умеют работать, в отличие от нас. Я очень даже рад, что это поганое дело примет к своему производству Генеральная прокуратура, приемная министра – да кто угодно! Лишь бы… лишь бы они нашли его, подонка. А нам тут делать больше нечего. И… я лучше действительно замолчу. А то мы с тобой вконец разругаемся.
Они молчали ровно пять минут. Потом посмотрели друг на друга и…
– Ладно, Серега, что уж теперь, – Кравченко смиренно просил мира. – Ну пожалуйста, соберись. Ты нужен мне сейчас. Твоя голова нужна. Ты пойми: эти, которые приехали сюда сегодня что-то тут раскрывать, – они, может быть, и действительно толковее нас, но… Ведь она не их, она нас наняла, чтобы мы нашли убийцу. Как же нам теперь быть с нашими обязательствами перед ней? – Его фраза повисла в воздухе – в этой густой, напряженной, осязаемой тишине.
Мещерский встал. Провел рукой по лицу, словно сметая с него невидимую паутину.
– Ну? – спросил он совершенно иным, уже «сидоровским» тоном, в котором было все, кроме надежды на успех. – Я собрался, я слушаю тебя внимательно.
– Вот это дело другое! Спасибо. Итак, давай теперь отвлечемся от всего: от эмоций, упреков, сожалений запоздалых, от наших версий дурацких. – Кравченко полез в карман и извлек оттуда мятую бумажку – реестр, имевший такой вид, словно в него заворачивали жирный хот-дог. – Отвлечемся и взглянем на одни только голые факты: за восемь дней в этом доме убиты трое. И если первое и третье убийства явно связаны между собой, то убийство Тихоновны вроде бы совершенно выпадает из нашей простой и наглядной схемы. Далее: из семи подозреваемых нет ни одного, кому бы не было выгодно совершить два убийства: кому-то убрать мужа и жену, кому-то мужа и подругу жены. Но… но, Серега, до сих пор очень трудно, исходя из наших первичных версий, выделить из этой восьмерки, нет, уже семерки кого-то, кому выгодны уже не два, а все три убийства. Ты следишь за ходом моей мысли?
– Слежу-слежу, – Мещерский снова сел. Удивительно, но ему вдруг мучительно захотелось есть (хотя что тут удивительного? С утра во рту – ни крошки).
– Установить это лицо трудно, однако я не сказал невозможно. И вот тут мы снова подходим к…
– К твоему излюбленному неустановленному мотиву?
Кравченко кивнул.
– Думаю, да. Я уже сказал: мы, вернее, я ошибался в самом главном. Я думал: убийца ни при каких условиях не тронет Звереву. С точки зрения даже самой убедительной нашей версии – версии о наследстве, такая скорая и демонстративная с ней расправа – полнейший абсурд. Но это согласно элементарной логике, общепринятой. А все дело в том, что по всему видно – у этого подонка своя собственная логика. И мотив тоже свой, собственный, и он диктует ему поступки и их внешнее выражение. Мне кажется, да нет, я почти уверен: весь этот кровавый бардак, по замыслу убийцы, был направлен на одну-единственную цель: расправа с хозяйкой этого дома. А почему я в этом теперь уверен, – он склонился над реестром, быстро пробежал строчку за строчкой и вдруг жирно что-то подчеркнул ногтем, – смотри сюда.
Мещерский нехотя повернул голову: «Разорванный шарфик».
– И что ты хочешь этим сказать? Ты же утверждаешь, что раскрывать это преступление при помощи логики вообще бессмысленно. Тогда какая же разница, чья это логика – убийцы или нет, раз ты в нее вообще не веришь?
– Я много чего утверждал, много во что не верил. Прежде. А ты меня только слушай. – Кравченко улыбнулся. – Все течет в этом мире, все меняется. Видимо, и наши мозги тоже. Вот эта самая улика – разорванный шарфик – на которую никто, включая и нас, не обратил внимания… Все дело, думаю, в ней. Я это понял, едва только увидел ту красную петлю на люстре. Смотри-ка, что получается: некто задумал убить Сопрано. Готовясь к преступлению (весьма тщательно), этот некто берет с собой нож и… что еще? Мы так и не спросили Звереву, давала ли она кому-то эту вещь. Думаю, она вряд ли бы и вспомнила. Шарф она надевала в то, наше самое первое здесь утро. Потом он лежал на зеркале в холле, я его там видел. Зверева, думаю, никому его не давала, Андрей тоже вряд ли сам брал. Скорее всего шарф взял именно убийца. Но для чего? Странный набор: нож (так до сих пор и не найденный, несмотря на все милицейские старания) и эта шелковая тряпка. Он, скажешь, хотел сделать из шарфа удавку? Но там ткань как паутина или как бумага, ни малейшего рывка не выдержит. Из такой ни одна «душилка» не получится. Так зачем же тогда убийце понадобилась на месте убийства эта непрактичная вещь?
– Может, он взял ее кровь с рук вытирать… Хотя на шарфе крови не было… Ну и зачем, по-твоему?
– А для того, Сережа, чтобы устроить все ту же демонстрацию. Шарф – вещь Зверевой. Мы все хорошо запомнили его на ней. А значит, заметь мы эту вещь на месте убийства Шипова, какая в первую очередь у любого из нас (кто бы там ни оказался) должна возникнуть зрительная ассоциация? Марина Ивановна. Убийство Сопрано связано с ней напрямую. Убийце хотелось, чтобы мы с первого взгляда поняли это и связали убийство Шипова с именем Зверевой.
– Я тебе на это возражаю так: во-первых, никаких таких ассоциаций с первого взгляда у нас, как видишь, не возникло. А во-вторых, по логике вещей, убийство мужа всегда связывают с его женой, даже если ее и не подозревают прямо в его гибели.
– Согласен. Но все это убийце хотелось еще и подчеркнуть: он разорвал шарф и повесил его на куст так, чтобы его было хорошо видно даже с дороги. Это как флаг, как указатель или как фетиш. Сидоровская докторша Наталья Алексеевна говорила, что у Пустовалова, одержимого некой болезненной идеей, фетишем было человеческое лицо, в котором он якобы узнавал лик собственной смерти. А у нашего одержимого фетишем стала вещь этой женщины. Точно так же он поступил и сегодня: эта алая петля из ее пояса…
– Но для чего убийце весь этот бред? И почему петля? Какой именно символ видится ему во всем этом?
Кравченко умолк. Его сбивчивые рассуждения снова натолкнулись на глухую стену: он не знал.
Мещерскому стало его жаль, и он робко заметил:
– Вообще-то все, что ты говоришь, вполне можно отнести к понятию «неустановленный мотив». Даже этот фетиш.
Кравченко достал из кармана фломастер и стал зачеркивать в «реестре» то, что уже потеряло свою актуальность или получило объяснение.
– Опять же повторяюсь, – сказал он тихо. – Эти семь человек у нас как на ладони. То, что они делают, что говорят, их ссоры, страсти, хитросплетение всех этих домашних интриг, отношений, любви, не любви – все это перед нами. И вместе с этим под всем этим скрыто и что-то еще. Я чувствую. Теперь и я чувствую, понимаешь, Серж? Так же, как она, как ты тогда… Тут кроется что-то еще. И это и есть главная пружина всего здесь случившегося. Пинкертоны, которые все там сейчас обыскивают, осматривают, всех допрашивают, – они тоже со временем к этому придут. Но когда это случится? Через неделю, месяц? Нам с тобой потребовалось восемь дней только для того, чтобы понять, что мы ничего не понимаем из того, что здесь творится на самом деле. А они будут двигаться еще медленнее, потому что они не живут в этом доме и видят все здесь происходящее из своего кабинетного «далека».
– Ну почему же мы так-таки и ничего не знаем? – Мещерский, несколько смягчившийся, решил приободрить друга. – За эти восемь дней мы все же кое-что узнали. Например, как убийца проник ночью в ее спальню? Да очень просто: она сама его впустила. Значит, у нее мысли даже не возникло, что этот человек несет ей зло.
– А кому, ты думаешь, она не открыла бы дверь? Своему брату? Или приемному сыну? Или бывшему любовнику? Или секретарю?
– Я думаю, что среди нас все же были люди, которых Марина Ивановна не впустила бы в четыре часа утра в свою спальню (в четыре, кажется, они сказали, наступила смерть?). Да, так вот – она не открыла бы нам с тобой – раз, Алисе – два.
– А если та притворилась, что пришла к мачехе с повинной?
– Ты не можешь забыть слова Григория Зверева про то, что эта девица – патологическая лгунья. – Мещерский помолчал. – Только учти, Вадя, патологические лгуны в этой семейке все без исключения. Но продолжаю: среди нас был и человек, которого, думаю, убитая особенно ждала в эту ночь.
– Егор? Клянется, что он к ней не ходил.
– А ты не верь ему, как и всем остальным.
Кравченко тяжко вздохнул.
– Еще нам известно и то, – продолжал Мещерский, – что убийце было необходимо расквитаться со Зверевой именно этой ночью. На мой взгляд, поступок этот не продиктован тем впечатлением, которое произвела на него вчерашняя сцена порки. Нет, он спешил по другой причине: утром нас всех вызывали в прокуратуру, и он просто не знал – вернется ли он обратно из этого серьезного учреждения. А вдруг его, именно его подозревают? Вот-вот арестуют. Поэтому следовало торопиться с осуществлением своей главной цели: ликвидации хозяйки этого дома… Кстати, Корсаков вчера очень тревожился по поводу прокуратуры. Просто сам не свой был.
Кравченко кивнул, запомнил, мол.
– Хотя вполне возможно и то, что внешне убийца мог и не выказать своей тревоги, – вслух размышлял Мещерский. Он несколько уже отошел, даже слегка оживился. Эта беседа становилась для него уже необходимой. – Ты правильно подметил, что это человек осторожный и хладнокровный, так что…
Кравченко смотрел в окно. Внизу Сидоров кончил свой длинный пылкий диалог с помощником прокурора и вошел в дом.
Кравченко отлично знал, куда он направляется. Через минуту опер с грохотом распахнул дверь их комнаты. Мещерский прервался на полуслове. Выражение лица Сидорова не сулило ничего хорошего – только очень, очень плохое. Но Кравченко, казалось, этого даже не заметил.
– Где письмо? – спросил он громко. – Тебе его переслали? Ты принес его? Давай, – и он протянул руку хорошо рассчитанным лениво-уверенным жестом.
Глава 35
Письмо
Сидоров молча достал из внутреннего кармана куртки пачку плотных сложенных листов – ксерокопии. Кравченко вытащил одну, словно козырь из колоды, и глубокомысленно погрузился в чтение.
Опер сел рядом с Мещерским.
– Вчера вечером пришло по факсу. – Это были его первые слова приятелям с момента приезда на место происшествия. – К вашей пожилой гражданке человечка наши из управления послали. Отзывчивые ребята – вошли в положение: помогли. А она нашему человечку открывать не хотела. Бдительная такая. Мне мой корешок из управления Южного округа звонил, чертыхался: дескать, за такой белибердой сотрудника, машину гонять пришлось. Да старушка, говорит, чудная какая-то, вроде с приветом.
– Елена Александровна не чудная, – буркнул Кравченко, разглаживая письмо на колене. – Просто большая оригиналка.
Мещерский тоже взял из пачки листок, пробежал глазами строчки. Теперь, когда Марина Ивановна Зверева мертва, можно, конечно, вообразить, что в этом ее ночном кошмаре кроется нечто роковое и зловещее, однако…
– Серега, ну-ка вспомни точно, что именно сказала тебе Елена Александровна по поводу всего здесь изложенного? – осведомился Кравченко.
– Сказала, что письмо – это только предвестник событий.
– Каких?
– Не уточнила.
– А еще?
Мещерский пожал плечами.
– Еще… вроде то, что труп не основная деталь этого сновидения.
– Так. Еще?
– Больше ничего не помню, – Мещерский уронил письмо на пол. – Нам теперь только и осталось, что сны разгадывать.
Сидоров мрачно сверкнул на него глазами.
– Отчего же только сны… Теперь, братцы мои, после таких событий, такой наглости и дерзости только и работать нам здесь по-настоящему. – Это последнее свое словечко он выделил угрожающей интонацией, но тут же сам себе возразил: – Хотя при таком раскладе я бы и с нашей крутизной повременил пока что.
– Ваши все-таки хотят кого-то из наших задержать? – спросил Кравченко с интересом.
– Наши из ваших? – опер зло усмехнулся. – Видишь ли, Вадик, только что мы с прокуратурой имели долгую беседу на повышенных тонах и снова (в который уж раз!) кардинально разошлись во мнениях.
– Насчет чего же?
– Пастухов (это была фамилия помощника прокурора), как человек мягкий и гуманный, считает, что из всех ваших мерзавцев задерживать, причем немедленно, надо одну-единственную персону: Петьку Новлянского. А я, пораскинув своим скудным умишком, настаиваю, что следует забивать в камеру всех без исключения. А если на это пороху не хватает – не трогать пока никого.
– Значит, основная версия прокуратуры – ее наследство?
– Они допрашивали Файруза. Ты б, Вадик, слышал, как допрашивали! И он в конце концов назвал точную сумму. Когда они услыхали – все остальное для них померкло. Да и я тоже удивился. Ты говорил, что она баба богатая, но чтобы такие сокровища… А Пастухов рассуждает вполне в духе нашего времени: когда на кону стоят такие деньги, наивно даже предполагать, что нашу троицу замочили тут по какой-то иной причине. Корыстный мотив для следствия был и остается самым веским аргументом.
– Выходит, вы не сообщили своим о том, что творилось тут вчера? – осторожно полюбопытствовал Мещерский. – Про Шипова не рассказывали? Про побои?
– Не успел пока что. – В устах опера это прозвучало весьма двусмысленно. – А вообще-то, Сережа, и нашим и вашим пора понять: это мое дело. И информацией по нему я поделюсь только тогда, когда сочту нужным.
Кравченко вспомнил: вот так ревниво и своевольно Сидоров вел себя и в деле Пустовалова. А что из этого вышло? Но что поделаешь: такой уж характер у мужика – все под себя гребет. Хотя для нас, собственно, это даже и неплохо…
– Новости какие расскажешь? – спросил он смиренно.
– А какие новости, Вадик? С «пальчиками» в спальне – полный букет: все все похватали и конкретно никто. Твоих там, между прочим, – уйма. Да и мои есть, – опер вздохнул. – Но в основном – потерпевшей и Шипова-младшего. Механизм всего происшедшего проще пареной репы: около четырех утра, видимо, некто постучал к ней, она зажгла лампу, встала, открыла, потом снова легла, он, видимо, присел рядом на кровать. Они разговаривали (о чем – вот бы узнать!). Неожиданно этот некто схватил вторую подушку и…