– Раскрывали убийства, – передразнил Кравченко. – Все раскрывали, раскрывали.
– Ничего смешного. Она же чувствует, как вы отдаляетесь друг от друга. Она хочет этому помешать. Но по-иному она не может. Ты сам виноват в этом. Эти ваши отношения – твое детище. Когда она чувствует, что ты не отзываешься, она просто замыкается.
– Она могла бы попросить меня.
– Да не будет она тебя просить! – взорвался Мещерский. – Пора б тебе уж знать ее характер. Она ни о чем таком тебя просить не будет, потому что ты сам…
– Я себя уже не переделаю, Серега.
– А она себя – тем более.
Кравченко оперся на руку и приподнялся.
– Ну было б все дело в мужике, – молвил он горько, – я бы понял. А так…
Мещерский только махнул рукой. Потом спросил:
– Она дома сейчас?
– Вчера сказала, что снова поедет сегодня в Каменск. Дома, наверное, уже.
– А зачем она туда опять собралась?
Кравченко пожал плечами.
– После таких шуток как-то нетактично мне было, старик, интересоваться.
– Ты что, даже не спросил ее? – Мещерский сдернул со столика телефон-трубку и швырнул приятелю. – На, позвони ей. – Но, увидев, что тот не собирается этого делать, повысил голос, что бывало с ним довольно редко: – Я сказал: позвони ей.
Кравченко нехотя набрал номер Катиной квартиры, телефон молчал.
Молчал он и в девять, и в двенадцать, и в час, и в половину второго ночи.
В третьем часу утра приятели спустились во двор и сели в кравченковскую «семерку». У самых ее дверей Мещерский, ежившийся от холода, наткнулся на трупик голубя – недоеденную добычу кошки.
– Смерть производит гораздо более тяжкое впечатление летом, чем в другое время года, – сказал он, прикрывая останки птицы сломанной с куста веткой. – Яркое солнце, буйство природы и холод могилы, и мрак – несовместимы.
Кравченко завел мотор. По пути в Каменск они молчали. Князь видел в переднем зеркальце лицо своего друга: оно словно застыло. В уголке губ Вадима торчала давно потухшая сигарета.
Глава 24 ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ НОМЕР ОДИН
Дни, прошедшие с момента памятного общения с Константином Юзбашевым, оказались для Колосова весьма непростыми. Сложившаяся ситуация требовала принятия ясного решения. Следователь Спасской прокуратуры, ведущий дело Калязиной, склонялся к более мягкому варианту развития событий, явно оттягивая срок привлечения этолога к уголовной ответственности за умышленное убийство. Следователь вполне справедливо требовал веских доказательств, улик неопровержимых и бесспорных. В противном случае прокуратура только пожимала плечами и устало возвращалась к грудам уголовных дел.
Прошли сутки, миновали вторые, третьи. О Юзбашеве не сообщалось ничего нового. Наружное наблюдение докладывало, что объект целыми днями не покидает территорию шапито. Никита терпеливо выжидал, в глубине души отчаянно скучая, как вдруг одно происшествие, случившееся утром в среду, внесло некоторое разнообразие и азарт в атмосферу этой малость затянувшейся охоты за призраком.
Никита сидел у себя в кабинете. Просматривал взятые на проверку у молодых сотрудников оперативно-розыскные дела.
В кабинет, подобно тайфуну, ворвался Коваленко.
– Взяли! – возвестил он с порога. – Геронтофила взяли! Попытка нападения на старуху и – в четвертый раз обломилось!
– Где? – Никита, хотя сердце его и прыгало в груди, вложил в вопрос всю свою выдержку.
– На Красной Даче.
Красная Дача, поселочек, расположенный в двадцати километрах от Клина, славился фабрикой, где производили эмалированную посуду. Опергруппа выехала туда немедленно. И на этот раз пути вели сыщиков в сторону, противоположную Новоспасской зообазе.
Подробности происшествия, сообщенные Колосову начальником местной милиции по телефону, отличались краткостью: накануне ночью на гражданку Тихонову Варвару Филимоновну семидесяти пяти лет, работавшую ночным сторожем упаковочного цеха фабрики, было совершено нападение неизвестного в маске.
Зажав старушке рот, тот поволок ее к складским помещениям, где, как деликатно выразился начальник милиции, «попытался лишить ее одежды и предметов интимного туалета и вступить в половые отношения». Тихонова подняла крик. На ее счастье, мимо складов проходили двое подгулявших рабочих. Нападавший бросил жертву и, как был в незастегнутых штанах, кинулся наутек. Парни догнали его, намяли бока, скрутили, затем позвонили с проходной фабрики в милицию.
Сняв с пойманного маску, оказавшуюся шерстяным чулком с прорезями для глаз, они, к великому своему удивлению, узнали в нападавшем фабричного технолога Илью Киселева.
– Сколько ему лет? – осведомился Никита.
– Тридцать семь, – ответил начальник милиции. – Женат. Уважаемый интеллигентный человек. И вот поди ж ты! Жена – красивая баба, в коммерческой точке работает. А он надо же – на мощи польстился.
На всем пути на Красную Дачу словечко геронтофилия не давало сыщикам покоя. Происшествие обсуждали все: некоторым уже казалось, что с поимкой технолога-извращенца ставится точка в деле «убийцы старушек», другие, более осторожные, только хмурились и предостерегали от забегания вперед событий.
– Геронтофилия – редчайшее извращение, – возражал оппонентам Коваленко. – По теории вероятностей не получится, чтобы у нас в области в одно время действовали сразу два таких вот чертушки. Да наверняка это он!
Колосов слушал всех молча. Сидел на заднем сиденье дежурной «Волги», курил, стряхивал пепел за опущенное стекло. Мимо мелькали поля, леса, деревеньки и снова поля – заброшенные, заросшие травой и желтенькими цветами, названия которых он не знал. На душе начальника отдела убийств скребли кошки. Несомненно было только одно: геронтофилия действительно очень редкое извращение.
Криминальная история знала всего только двух чистых геронтофилов-убийц. Одного поймали, второго, увы, нет.
Колосов вспоминал, как сразу же после второго убийства, когда погибла старая художница в Брянцеве, он ездил за консультацией к коллегам в ГУУР. Просмотрел там данные программы-справочника по известным серийным убийцам, отметив необходимые аналоги: дело Кулика и дело Бостонского душителя.
Эти столь непохожие маньяки, орудовавшие в разное время и в разных странах, выбирали одни и те же жертвы – пожилых людей.
Дело Василия Кулика – иркутского доктора, работавшего на «Скорой», Никита отлично помнил. Когда его взяли, он учился в «Вышке» на последнем курсе. Некоторые курсанты, проходившие практику в Сибири, были включены в поисковые группы. Они много чего рассказывали тогда.
Удивительно, но объяснить свое маниакальное влечение к старухам Кулик (а он был первоклассный врач) так и не смог. Правда, в откровения с сыщиками и психиатрами он не пускался: виртуозно разыгрывал буйное помешательство со всеми тонкостями, почерпнутыми из справочников по судебной психиатрии. Ясности с ним так и не добились.
А вот дело другого, чистого геронтофила-убийцы вообще закончилось провалом. Он вошел в историю под именем Бостонского душителя, действовавшего в начале шестидесятых в США. Жертвами семи его убийств стали пожилые одинокие дамы, которых он задушил кого пояском от халата, кого чулками, а кого полотенцем.
И вот, размышлял Никита, в тихом подмосковном поселочке двое гуляк с ходу поймали классического геронтофила – это ли не ирония судьбы, не слепое везение, когда удача приходит совсем не к тем, кто в ней так нуждается?
Задержанный Киселев находился в одиночной камере местного ИВС. Колосов решил переговорить с ним наедине.
Железная дверь за его спиной с лязгом захлопнулась, и он оказался в узкой каморке, с крошечным зарешеченным окном под потолком, забранной сеткой тусклой «лампочкой Ильича», окрашенными зеленой липкой краской стенами и ледяным бетонным полом.
Киселев стоял у стены, сгорбившись, опустив руки. Лицо его в сумраке камеры было плохо различимо. Никита подошел почти вплотную и увидел, как по этим пепельным, успевшим уже покрыться сизой щетиной щекам катятся слезы – одна за другой. И мокрый след их точно борозда, проложенная от глаз к безвольному дрожащему подбородку.
– Садись, – сказал Никита. – Поговорим.
Киселев полусел-полуупал на краешек привинченного к стене стула.
– Вы кто? Прокурор? – спросил он хрипло.
Колосов назвал свою фамилию, должность.
Киселев не отреагировал, точно глухой. Прислонился щекой к холодной стене, закрыл глаза.
– Пропало все, – прошептал он, – пропала жизнь. – Помолчал, потом спросил: – Верочка уже знает?
Колосов поинтересовался, кого он имеет в виду.
– Жена.
– Нет. Пока не знает ничего.
– Не говорите… Не говори ей, что я сделал. Лучше скажи, убил кого-нибудь, ограбил. Только не правду.
– Почему?
Киселев молчал.
– Думаешь, если она узнает, что ты кого-то убил, ей станет легче? – спросил Никита. – А так ли это на самом деле?
– Что? – губы Киселева едва двигались. И весь он застыл – сухощавое ладное тело его словно экономило движения: он почти не менял позы, почти не шевелился. Жили в нем только глаза. Из них текли и текли слезы: не ручьем, как у женщин, а капля за каплей.
– Так ли то, что, обвинив тебя в убийстве, мы солжем ей?
– Я не понимаю.
– Не понимаешь? Ну ладно. Эта старушонка, Божий одуванчик, что ты с ней потом собирался делать?
– Со сторожихой? Ничего. Я не знаю. Все как в тумане было… Я сам не свой, не соображал, что делаю…
– Ты ее встречал раньше?
– Конечно. Каждый вечер мимо нее с работы шел. – Киселев сглотнул. – Каждый вечер.
– И что? Что на тебя вдруг нашло? – повысил голос Никита.
Киселев молчал.
– Зачем ты на нее напал? Где ты взял эту идиотскую маску?
– Старый чулок. В шкафу мне на глаза попался вчера. Странно как… Я никогда не думал, что это так будет… Я его взял, растянул и подумал: если его надеть, никто меня не узнает. Даже она…
– Сторожиха? Ты что, сразу о ней подумал?
Киселев снова сглотнул.
– Да, – выдавил он и уткнулся лицом в стену. – Какой позор. Господи Боже, какой позор, позор, позор! Я умереть хочу. Почему они не убили меня там, а? Зачем все это? Разве я не умолял их убить меня?! Разве не кричал, что не хочу жить таким вот… таким… – Язык не повиновался ему, его словно душило что-то изнутри.
Колосову было жалко и противно на него смотреть. И муторно оттого, что он собирался сделать: что ж, допрос по делу об убийстве не терпит сантиментов. Удар наносят по самым слабым, в самую их мякоть, незащищенную сердцевину.
– Так солжем мы, сказав твоей жене, что ты – убийца, а? – спросил он. – Неужели солжем?
Киселев резко обернулся. Что-то было в его глазах, от чего Колосову вдруг стало не по себе.
– А если… если я скажу… признаюсь… что хотел ее убить. Меня расстреляют?
Никите за двенадцать лет работы в розыске часто приходилось слышать этот вопрос. И всегда его задавали по-разному: одни с напускной небрежностью, другие с трепетом, третьи с тупым упрямством. Но такого тона не было ни у кого. В вопросе фабричного технолога явно сквозила… надежда, и надежда светлая.
– Если я признаюсь, что хотел ее убить, меня расстреляют? – повторил он. – Могу я надеяться?
Колосов опешил. Он никак не мог предугадать, что беседа с этим вот «слизняком», как окрестил он в душе задержанного, выльется в нечто подобное.
– Ты давно на фабрике вкалываешь? – спросил он, чтобы хоть что-то спросить самому и не ответить.
Киселев как-то сразу сник.
– Четырнадцать лет. После армии и заочного.
– Родился здесь?
– Нет, родился в Калинине. Тверь теперь.
– А на Красной Даче как оказался?
– Женился. После армии. – Слезы снова потекли из глаз Киселева. Одна застыла на подбородке. Потом капнула на порванную в драке синюю рубаху.
– Дети есть?
– Верочка не хотела. Потом не могла – у нее почки больные.
– Она что, не дала тебе, что ли? – грубо спросил Никита.
Киселев покачал головой.
– Я урод, – прошептал он. – Я давно это понял. Таких прежде на ярмарках показывали.
– Ты в Новоспасском бывал? – спрашивал далее Никита.
– Да.
– Когда?
– Прошлой осенью с женой за грибами ездили.
– А в Люберцах, в Ильинском?
– В Люберцах – да. Там у нашего сотрудника тещу хоронили, а в этом, на «и» которое, – нет.
– А в Брянцеве?
– А где это?
– Раз спрашиваешь, значит, не был?
– А где это? – повторил Киселев.
Колосов только вздохнул.
– Что на тебя нашло, скажи ты мне?
– Я урод, – повторил Киселев. – Я не хочу жить. Понимаешь ты это или нет?! Ну ты же человек, ты же должен понять: я не могу… не могу…
На этом Никита поставил в разговоре точку. И верно – торопиться не следовало. Версии могло быть только две: либо все обстоит так, как излагает Киселев, либо он – отличный актер, лжец и мистификатор. Однако в любом случае ход с предвкушением расстрела оказался для начальника отдела убийств неожиданным и малоприятным.
– В разговоре с Киселевым необходимо всячески избегать прямых упоминаний об убийствах старух, – инструктировал он Коваленко, который должен был курировать это дело. – Как спрашивать об этом – думай сам. Но ни одного лобового вопроса. Ни одной крупицы информации ему. Ясно? Иначе мы крепко сядем с ним в лужу.
– Почему? – недоумевал Коваленко.
– Он возьмет все на себя, понимаешь? Все возьмет. Потому что он не хочет жить. Он жаждет, чтобы с ним покончили.
– Ну, это он так говорит, Никита.
– А мне от этого не легче, – Колосов говорил сухо и зло. – Только лохом я быть не желаю. И тебе не советую.
– Как он объясняет свое влечение к ней? – полюбопытствовал присутствующий при инструктаже начальник местного отделения милиции.
– Наваждение, давно его преследовавшее. А толчком к активному действию послужил чулок, найденный в шкафу… Да, вот и чудеса наши. А правда, что он работяг, когда они его лупцевали, просил, чтобы они прикончили его? – поинтересовался Никита в свою очередь.
– Правда. Я сам лично их опрашивал. Когда они связали его брючным ремнем, он у них без штанов с голым задом лежал и все просил-кричал: «Убейте меня, жить не хочу».
– Ну, в общем, поняли вы, какая у нас тут каша заваривается, – Никита поднялся со стула. – Вранья его мне не надо, а потому будьте с ним очень осторожны.
– С Тихоновой говорить будете? – спросил начальник ГОМ. – Она наверху у следователей сидит. Тоже плачет в три ручья. «Неотложку» уж ей вызывали, потом домой хотели отправить, а она – ни в какую: стыдно, голосит, от соседей совестно. Опозорил на старости лет.
– Вот Владислав с ней побеседует, – Никита кивнул на Коваленко. – А вы ко мне сюда пришлите, если возможно, сотрудников, что на место первыми выезжали, и протокол его задержания по 122-й принесите. Что там при нем обнаружили?
Коваленко ушел беседовать с потерпевшей, а Колосову достались бумаги да трое молоденьких милиционериков патрульно-постового взвода, не слишком-то разговорчивых и наблюдательных.
Но все, что его интересовало в первую очередь, Никита выудил у них быстро: когда патруль ППС приехал к фабричным складам, насильник был уже связан и сильно избит. На вопрос Колосова, был ли он обут, и если да, то во что, – патрульные ответили в один голос: «А как же иначе? Вот в те самые кроссовки, что и сейчас на нем в камере». Никита спросил, осматривали ли патрульные место происшествия до прибытия опергруппы и следователя. Те снова отвечали хором: «А как же иначе? Вещи еще старухины при свете автомобильных фар искали, которые он с нее сорвал».
«Трусы-то ее на ольхе болтались, как белый флаг, – фыркнул один весьма развязно. – Он их на бегу туда зашвырнул. Я лично лазил, снимал».
На вопрос, не заметили ли патрульные где-либо камня, кирпича или другого тяжелого предмета, они все ответили отрицательно.
Не упоминалось о наличии камня и в протоколе осмотра места происшествия, который Никита прочел дважды, стараясь определить, что в нем все-таки пропущено.
Вернулся Коваленко, устало махнул рукой.
– Плачет Тихонова. Мы с ней толковали мало, в основном я ей капли считал. Жалко ее – сил нет, сердце даже заболело. Вот паразит проклятый! – Он привалился к стене, запрокинул голову. – Остеохондроз мой, эх, массажик бы сейчас, баньку… Ну, что делать-то будем, командир?