Колосов кивнул. Он внимательно наблюдал за лаборантом.
– Это какая обезьяна? Флора? – спросил он после паузы.
– Нет, нет. Флора – чудовище, она аномальна. Это совсем не то. Знаете, роды у антропоидов проходят почти так же, как у нас… у них.
– У кого?
– У женщин! И ребенок так же появляется.
– Зверенок.
– Ну да. И воды так же отходят и послед… Нам вот говорят о «свете в конце тоннеля», слышали, наверное?
Никита снова кивнул.
– И ассоциируют всегда со смертью. Но это не так. Я знаю. – Суворов крепко стиснул спинку лавочки. – Это же так ясно: тут совершенно иная ассоциация должна быть.
– Какая же, если не секрет?
– Наше рождение! Вот какая. Таким образом мы его вспоминаем: тоннель, понимаете? Длинный, душный, и мы делаем усилие, чтобы выбраться из него. А вокруг – тьма, кромешная, древняя. Мы стремимся вырваться из нее, мы очень этого хотим, очень… А потом… наша мать раздвигает ноги вот так, – он вдруг выбросил вперед руку, точно в фашистском приветствии, растопырив пальцы. – И – свет! Свет, бьющий нам прямо в глаза. Мы делаем вдох, и свет становится частью нас самих. Мы приходим в мир.
На бледном лице Суворова выступили капельки пота. Он смотрел мимо Никиты, словно не видя его, и говорил, говорил:
– Рождение – это таинство, мать – это тайна. Великая тайна природы. И чем чаще происходит это таинство: зачатие, созревание, рождение, тем… прекраснее и царственнее женщина. У Клеопатры знаете сколько было детей? Четырнадцать. У Гекубы – более тридцати. У моей прабабки было тринадцать человек детей! Вот это были женщины! Да что тринадцать. Пусть одно рождение, один ребенок, но это сразу преображает, украшает ее, делает таинственным недосягаемым существом, к которому хочется прикоснуться, которое хочется понять. – Он умолк и часто дышал, словно пробежал марафон.
– Вы правы, – согласился Никита. – Совершенно. Во всем. Они действительно должны рожать и не все этого хотят. Вот у Зои Петровны ведь нет детей?
– Нет! И она даже слышать об этом не хочет, сколько я ей ни говорил.
– А у Калязиной осталась дочь, кажется?
– Да, да! У Серафимы Петровны был ребенок. Она прошла через это, она рожала. Я часто спрашивал ее об этом.
– О чем?
– Ну, что она ощущала, что чувствовала, когда была беременной, когда носила новую жизнь. Мне так хотелось знать!
– А испытать вам этого не хотелось? – серьезно спросил Никита.
– Это невозможно… Вернее, возможно, но противоестественно. Гадко. Я… я не хочу об этом говорить, не надо. – Лаборант отвернулся. Пальцы его беспокойно ощупывали халат, сжимались, разжимались. – Нет-нет, надо родиться женщиной-матерью. Никакие операции тут не помогут. Дар материнства нельзя воровать у природы.
– Я согласен с вами, Женя, – поддакнул Колосов. – И что же, Калязина рассказывала вам о своих ощущениях?
– Поначалу да, потом… Баба Сима не понимала, как это важно для меня – знать.
– Значит, она с вами не делилась?
– Н-нет.
– А вам этого очень хотелось. Вы настаивали.
– Я не умею настаивать.
– Ну, это же так просто. Мужик должен иногда гаркнуть, стукнуть кулаком по столу.
– Нет, не думаю. Это грубо.
– Женя, а вот скажите мне, пожалуйста… я уже спрашивал, да что-то подзабыл… В тот день, когда умерла Калязина, вы вроде бы с какой-то аппаратурой работали?
– Я каждый день с ней работаю.
– Очень сложно?
– Ну, взглянуть на табло, записать показания.
– А, ну и дурак справится. Вернее, хочу сказать – легко. А с кем вы это делали?
– Один.
– Часиков этак в половине девятого начали, сидели один, да?
– Я же говорил вам, – лаборант не мигая смотрел на Колосова. – С утра я был в аппаратной, потом пришел участковый, сообщил про Калязину, и я…
– Ну понятно – не до работы стало. Ладно, Евгений, спасибо. – Никита поднялся.
– А о чем вы хотели со мной говорить?
– Ах да. Вы хорошо знали Юзбашева Константина?
– Плохо. Я мало с ним общался. Я его не переношу. Он нехороший человек. Видите: змей спер.
– Ну редиска, – согласился Колосов. – А почему он нехороший, Женя?
– Он… – лаборант густо покраснел. – Он меня… ну, третировал, что ли. Ну, не знаю, как сказать. При нем мне всегда хотелось отсюда уехать.
Колосов кивнул: ясно, мол, и сообщил:
– Ольгин ваш к вечеру вернется, ждите. За начальника Олег сейчас? Где его повидать можно?
– Он у себя.
– Не провожайте меня, найду дорогу. – Никита уверенно направился в сторону обезьянника. – Всего хорошего, Женя.
Он шел неторопливо, подставляя лицо солнцу, прислушиваясь к окружавшей его тишине. Стояло полное безветрие – лист не колыхался. На клумбе уютно жужжали пчелы. Пахло медом и еще чем-то терпким, что источают вянущие от зноя настурции и ноготки.
О Званцева он буквально споткнулся. Тот сидел на корточках посреди дорожки и, отчаянно чертыхаясь, подбирал разлетевшиеся по гравию листки блокнота. Колосову он обрадовался:
– Салют господину Мегрэ! Как вы со змеями-то отлично, а? Родзевич в полном восторге: вернулись его сокровища. А Костьку за это посадят?
– Угу. – Никита нагнулся и начал помогать ему собирать листки.
– Блокнот идиотский, делают же такую дрянь! – Званцев прыгал на корточках точно гигантская розовая лягушка. – Спасибо. Жалко мне его, дурака, Никита Михайлович. Не пойму: зачем он все это?
– Ему за ваших ложноногих деньги хорошие предложили.
– Деньги? Господи, да он никогда ими прежде не интересовался. Я ж говорил – бессребреник.
– Был. А теперь все серебром интересуются. Жизнь, паскуда, заставляет. – Никита поднял последний листок. – Короче, с кражей мы покончили, теперь самое главное осталось.
– Серафима Павловна? – Званцев выпрямился, вытер лоб и виновато улыбнулся: рад бы помочь, да чем?
– Я с вашим лаборантом сейчас беседовал, – сообщил Никита. – Любопытный молодой человек.
– Женя-то?
– Пылкость чувств пугающая прямо.
– Это он вам про беременных заливал? – ухмыльнулся Званцев.
– Именно. И вопрос его этот как-то уж слишком интересует.
Званцев молча складывал листок в стопку.
– Олег, он что, действительно на биофаке преподавать будет?
Званцев фыркнул, как кот.
– Воображает, что да. Вы не обращайте внимания на его болтовню.
– Он что, того? – Никита постучал пальцем по виску.
– Нет, что вы.
– Не псих, нет?
– А он вам психом показался?
– Ну, в смирительную ему рановато, но… занятный мальчик. По-моему, с явными отклонениями.
– Отклонения еще не болезнь.
– А что это тогда?
– Для того чтобы ответить вам, Никита Михайлович, что есть отклонения, надо сначала дать определение нормы, а это… – Званцев махнул рукой. – Норма поведения, норма психики – все это зыбко, спорно. Что нормально, что аномально в нас с вами? Все относительно, смотря с какой колокольни смотреть.
– Но он так фанатически интересуется вопросом материнства… Он же мужик, как же он…
– Считайте, что в нем погибает гениальный гинеколог. Подавленное призвание.
– И все?
– И все, – Званцев улыбнулся. – Вы вот футбол уважаете?
– Обожаю.
– Начни мы с вами обсуждать матч на первенство мира, вы бы выказали не меньше пыла и страсти.
– Но это мужской предмет для обсуждения.
– Ерунда. Некоторые готовы драться из-за тюбика губной помады, если они их коллекционируют. Парикмахер заговорит вас до смерти, обсуждая такой женский предмет, как бигуди. Модельер дамского белья с пеной у рта будет доказывать вам преимущества своих моделей бюстгальтеров. У каждого свой пунктик. Пол тут ни при чем.
– А почему вы Суворову на базе ночевать не разрешаете? – спросил Колосов.
Званцев помолчал, потом ответил:
– Он молодой, для таких – сто верст не крюк.
– Эх, Олег, сами вы себе противоречите.
– Ничего подобного. Впрочем, я и не возражал, это Ольгин так распорядился.
– Он что, к Калязиной приставал?
– Нельзя сказать, чтобы Суворов ей проходу не давал, но… в общем, лез со всяким непотребством: что, да почему, да что вы чувствовали? Баба Сима человек была старой закалки, ей и слушать-то такое было невтерпеж, тем более от парня молодого. Ну, Шура и решил ее оградить, насколько это было возможно.
– А почему вы Суворова не уволили?
– Господи, да кому он мешает-то? – Званцев всплеснул руками. – К нам он не пристает, работает старательно. А что треплется – так пускай его. А на его оклад все равно никого не сыщешь. Он вполне безвредный, тем более сейчас и жаловаться на него некому стало. Да… эх, баба Сима… Скоро ли вы…
Он хотел спросить, скоро ли найдут убийцу, но ему помешали. Со стороны клеток донесся резкий визг, затем уханье.
– Черт, Флора снова руки распускает, – Званцев двинулся к клеткам. Колосов последовал за ним.
Когда они подошли ближе, из дальнего конца обезьянника стал слышен и другой звук: глухое мерное постукивание.
Шимпанзе Флора и Чарли сидели в смежных клетках, разгороженных сетчатыми «ширмами». Сейчас сетка была немного сдвинута, так что между нею и стеной оставалось свободным узкое пространство. Обезьяны сидели у самой перегородки. Самка Флора просунула в щель длинную волосатую руку и пыталась схватить Чарли. Тот увертывался, ухая, когда же ей удавалось ухватить его, разражался притворно негодующим визгом.
Званцев задвинул сетку на место.
– А почему вы не держите их вместе? – спросил Никита и прислушался: снова донеслись те звуки – словно кто-то забивал молотком клинья.
– Флоре общество противопоказано.
– Почему?
– По причине странностей характера.
– Странностей? Каких?
– В Берлинском зоопарке она содержалась в вольере в стаде с другими шимпанзе. Все было хорошо, но вдруг она повела себя несколько необычно: отняла и убила у своих соплеменников двух детенышей. И съела их.
Никита покосился на обезьяну. Та, тихо пыхтя, искала что-то у себя в шерсти.
– Значит, они все-таки убивают? – спросил он, и голос его дрогнул.
Званцев вздохнул.
– Если встречаются два стада шимпанзе, между ними вспыхивает весьма кровопролитная война. Почти как у нас. Но внутри стада-семьи убийство сородичей, тем более детенышей – вещь из ряда вон выходящая. У Флоры ярко выраженная аномалия поведения. Она убивает слабых, и не только из побуждения каннибализма, но ради самого акта убийства. Поэтому мы держим ее отдельно.
– Держите и изучаете. А как… – Никита сглотнул. – Каким образом они убивают?
– По-разному. Известная натуралистка Джейн Гудолл описывала различные способы охоты шимпанзе на обезьян других пород. Они могут оторвать у жертвы конечности, выпотрошить, размозжить череп, наконец.
– Олег… а на людей… на людей они нападают?
– В Руанде, кажется, были зафиксированы два случая нападения на детей. Но оба раза спровоцированные. В принципе, если их не трогать, они мало нами интересуются.
– Ничего себе мало, ишь как смотрит! – Никита кивнул на Чарли, прильнувшего к прутьям. Он перевел взгляд на Флору.
Тут снова донесся стук.
– Выходит, мозги и они любят, – пробормотал Никита.
– Лакомятся иногда. А кто еще? Вы сказали «и они»?
– А, ерунда. А кто это у вас там долбит?
– Это один из наших экспериментов по программе «Рубеж человека». Ольгин говорил вам, кажется. Хотите взглянуть?
Званцев гостеприимно повел его вдоль клеток.
– Исследуется возможность современного антропоида перейти от случайно найденного орудия к изготовлению с его помощью уже другого посредника – примитивного орудия труда, – пояснил он. – Это наша давняя тема. Они… Никита Михайлович, что с вами? С сердцем плохо, да?
Никита, белый как полотно, остановившимся взглядом смотрел сквозь прутья клетки, где Хамфри, тот самый великан Хамфри сидел на бетонном полу и долбил камнем по струганому деревянному диску. И камень, зажатый в его мускулистой лапе, был как две капли воды похож на те, что некогда изымались с мест убийств в Брянцеве и Новоспасском!
– Нет, все нормально… Что это? – прошептал Никита. – Что он делает? Что это за камень?
Званцев испуганно заглядывал ему в лицо.
– Спазм, сейчас пройдет… А это… это специальное рубило, так называемый мустьерский камень. Мы используем его в этой серии опытов. Вам лучше?
Никита кивнул, стиснув зубы.
– Хамфри дают дубовый диск, неподатливый для его рук и зубов. Для предполагаемой обработки предлагается и камень. Мы показываем ему, как им надо оперировать. Камень в форме шельского рубила специально изготовляется в лаборатории нашего института – это обычные экспериментальные образцы.
– И что получается? Что делает… обезьяна?
– Да ничего, как видите. По диску долбит хаотично и беспорядочно, ни одного целенаправленного движения не зафиксировано, а мы уж, слава Богу, полгода так экспериментируем.
– С апреля? С апреля, да?!
– Да, с апреля. А что с вами, Никита Михайлович? Давайте я вам валокординчику у себя накапаю, а?
– К черту! Простите. Этот камень… рубило… где вы его берете?
Званцев улыбнулся, но в глазах его светилась тревога.
– В нашем институте есть лаборатория, специализирующаяся по первобытной технике. Пухов Борис Ильич, наш главный консультант, великий знаток орудий, используемых ископаемыми предками человека. Нет, вы как хотите, а валокордин я вам сейчас принесу! – Званцев махнул рукой и умчался к себе в избушку.
Колосов и обезьяна остались наедине, разгороженные стальными прутьями. Хамфри отшвырнул камень. Он не спускал с человека глаз, и во взгляде его начальнику отдела убийств почудилась насмешка.
Глава 29 ГОДОВЩИНА
Единственное, что оставалось Кате после всех ее трудов, – это ожидание. Терпеливое ожидание у моря погоды. Дни летели за днями. Было, как всегда, много работы: в области шла операция «Контингент» – искали находящихся в бегах и федеральном розыске убийц, насильников, грабителей и воров. Каждое удачное задержание контингента становилось информацией для печати.
Однажды вечером домой к Кате заехал Мещерский. Пока она крутилась на кухне, готовя ужин, Кравченко вслух читал приятелю ее статью в «Вестнике Подмосковья» о торговцах героином. Окончив, он весьма невежливо зевнул:
– Я вас прочел и огорчился. Зачем я грамоте учился? Охо-хо, как же мне все это обрыдло: эта наркота, эта грязь, бомжи, мафия наша полуграмотная. Когда ж этому конец-то будет?
– Мы не в Европе, Вадя, – заметил Мещерский, отобрал газету, бережно сложил ее и спрятал в карман. – Азия есть Азия.
– Сидит этакая харя на нарах, кочевряжится, изображая «крестного папаню» – Креста там, Пуделя или Кирпича очередного. А ей так и хочется сказать: харя ты харя, куда ты, харя, лезешь? Посмотри на себя, морда коса, тебе б на вечные времена в магаданском пересыльном в дырочку свиристеть, а ты… Эх, да что там! – Кравченко махнул рукой. – Mort du vinaigre!2 Чтоб вас! И ты, Катька, тратишь свои лучшие годы на описание всей этой сволочи рваной.
– Борьбы с ней, – вставила Катя.
– Все едино. Скучно мне, дорогие мои, ох, как мне скучно все это читать, все это смотреть. Хоть бы случилось что-нибудь этакое.
– Вот случилось, а ты им не желаешь заниматься, – улыбнулся Мещерский.
Кравченко скривился и полез в холодильник за пивом.
– В музее на этой неделе ничего особенного не произошло, – рассказывал князь за ужином. – Тишь да гладь. Балашова в Академию на заседание ездила, Ольгин как отбыл на базу, так и носа не кажет. А вчера Балашова пригласила меня на годовщину смерти мужа – три года у нее в пятницу исполняется. И не только меня…
– А кого еще? – Катя любопытно округлила глаза.
– Тебя. Она считает, что ты… хм, моя девушка.
Кравченко ухмыльнулся и чокнулся с Мещерским пивной жестянкой.
– Ты пойдешь?
Катя задумалась.