– Мы с тобой не знаем там никого толком, но, с другой стороны… Там наверняка появится кто-нибудь из институтских. Можно понаблюдать их в домашней обстановке. А куда идти-то?
– Сначала на Новодевичье, в три все собираются там, пропуска заказаны, а потом к Балашовой домой. Павлов с дачи заявится. Вчера со станции мне звонил, справлялся, пойдем ли мы.
– А, – Катя решилась. – Айда. Я, конечно, не любитель по кладбищам путешествовать, но раз надо…
– Ты с Колосовым говорила, нет? – поинтересовался Сергей.
– Я его поймать никак не могу целую неделю, он постоянно в районе. В Спасском скорее всего. И что там, интересно, происходит?
– А про байкеров своих Сергееву доложила? – встрял Кравченко.
– Яволь, герр начальник. Удивительно, но из всего моего рассказа его всерьез зацепила только одна деталь. «Откуда у Жукова такой дорогой мотоцикл? На какие это шиши?» – это его дословная лексика.
– Сашка профи, сыщик до мозга костей. Зрит в самый корень, – усмехнулся Кравченко. – А еще чего он сказал тебе?
– Свое коронное: разберемся.
– Значит, в пятницу я заеду за тобой, – подытожил Мещерский. – Отпроситься сможешь?
– Смогу, смогу. Ну, налетай – жаркое стынет.
На работе Катя снова решилась дозвониться до Колосова и опять потерпела неудачу: там никто не отвечал. Она разозлилась: ах так! Скрываться, да? Ну и я тебе ничего не скажу, даже если что и узнаю сегодня!
Почтить светлую память скрипача и дирижера Олейникова на Новодевичьем кладбище собралось не так уж много народу. Балашова встретила Катю и Мещерского очень приветливо, представила друзьям. Катя сразу же выделила из всех собравшихся Ольгина. Несмотря на жару, он был в строгом темном костюме, при галстуке. Немного бледный и очень импозантный, на ее взгляд.
Балашову окружали подруги – холеные пожилые дамы. Лицо одной показалось Кате очень знакомым. Она шепотом справилась у Мещерского: «Так это ж Гориславская – любимая балерина Сталина, соперница Улановой». Катя украдкой разглядывала великую балерину, какой она стала после стольких прошедших после славы лет, и думала: «Однако, ну и круг общения у этой Балашовой! Сливки».
Подходили какие-то интеллигентные старички с безукоризненными манерами и мягким московским говорком, появилось несколько пожилых пар. То и дело слышалось: «А вот и мы», «Марья Гавриловна не смогла, давление подскочило», «Ниночка, там в автобусе венки от Большого и Министерства культуры».
– Нинель Григорьевна, голубушка, а оркестр-то его будет? – осведомился сухонький старичок на протезе, облаченный в застегнутый наглухо летний плащ-коротышку, которые носили еще во времена Хрущева.
– Нет, Борис Ильич, только телеграмму прислали. Они же в Испании сейчас, поневоле иностранцами стали.
У памятника Леониду Олейникову, сооруженному в виде выступающего из гранита угла рояля с положенной на него скрипкой – словно тот, кто играл на ней, оставил ее всего минуту назад, звучали негромкие проникновенные речи. Все вспоминали талант, обаяние и редкую душевную щедрость великого музыканта. Балашова прикладывала платочек к глазам. Потом на автобусе, присланном Министерством культуры, поспешили на поминки. И тут Катя начала удивляться еще больше.
Во-первых, приехали на Кутузовский и остановились у дома, подъезд которого был увешан мемориальными досками: «Маршал Советского Союза», «Член Политбюро», «Народный артист СССР». Во-вторых, обнаружилось, что не только дом, но и квартирка у старой профессорши – ого-го: шесть комнат, и каких!
В холле, украшенном оленьими рогами и антикварными часами-замком на зеркальном трельяже, гостей встречал Павлов. Он словно дирижировал скомканным фартуком. У ног его юлой вертелся Чен Э.
– А я здесь с самого утра дежурным по камбузу, – подмигнул Виктор Кате. – Тетка помочь просила. Вот мы и жарим, и парим, и пироги печем.
– Вы готовить умеете?
– Не верите? Ах вы, маловерка! Ну мы вам докажем, – он улыбался. Улыбался, хитро жмуря свои черные глазки-щелочки, и китайчонок.
Гости в ожидании приглашения к столу разбрелись по квартире. Катя с любопытством осматривала жилище мировой знаменитости. В квартире имелись столовая мореного дуба и просторный репетиционный зал с великолепным кабинетным роялем и шкафом, где хранились дорогие скрипки Олейникова, спальня, вся сплошь увешанная иконами в золоченых окладах, кабинет-библиотека, уютная гостиная со множеством картин, фальшивым мраморным камином и огромной парадной люстрой.
На всей обстановке лежал отпечаток семидесятых. И эта дорогая антикварная мебель карельской березы, иконы, концертные афиши репетиционного зала, многочисленные фотографии в кабинете – все было оттуда, из застоя, из сытой, богатой, такой прошлой жизни. Кате вспомнилась квартира отца Кравченко – генерала КГБ с парадным портретом Жукова в кабинете, с дарственными фотографиями Семичастного, Абеля и пленного летчика Пауэрса. Там было не так шикарно, но атмосфера витала та же.
Картины в гостиной они с Мещерским рассматривали в обществе Балашовой.
– Все это Ленечка собирал, – говорила та. – Что ему нравилось, то и собирал. Кое-что здесь есть стоящее, немного, но есть.
«Кое-что» были: собрание миниатюр – Боровиковский, Мартен, небольшие полотна Бакста и Бенуа, чудесный Сомов, полупрозрачный Борисов-Мусатов.
– А это что? – поминутно ахала Катя.
– О, это подарок Леониду Аркадьичу от короля Испании – «Распятие» Франсиско де Эррера. А это вот «малые голландцы». Это Тенирс-младший, впрочем, подлинность спорна. Но зато это, – Балашова с гордостью указала на маленький пейзаж в овальной раме, – настоящий Говардс. Фландрия, семнадцатый век. Да, Катюшенька, были у нас времена, когда можно было собрать все это, были, да прошли.
– А вы что, коллекционировали? – спросила Катя. Она сравнивала Балашову, какой она была в музее у стенда с черепами неандертальцев, и нынешнюю жену великого скрипача – элегантную, подтянутую, в строгом черном платье с изящными бриллиантовыми серьгами и такой же брошью, находя ее иной – помолодевшей, что ли.
– О, Нина, ну-ка покажи нам то, что ты собирала, – к ним легко и неслышно подошла Гориславская: маленькая, всего до плеча Кате, черноглазая и стремительная.
Балашова повела их в спальню. Там в горке стояли на полках бутылочки разноцветного стекла с позолотой.
– Вот мои флаконы.
– Флаконы?
– Да, для духов, восемнадцатый век. Этот вот, по преданию, принадлежал Марии Антуанетте, вот этот граф Орлов привез Екатерине из Ливорно вместе с пленной княжной Таракановой. Вдохните, будто даже запах еще тех духов сохранился. А этот, более поздний, принадлежал королеве Виктории.
«Потрясающе!» – шептала Катя и разглядывала флаконы с еще большим интересом, чем картины.
И вот всех позвали в столовую, где был накрыт большой овальный стол, и поминки пошли своим чередом.
Катя обратила внимание, что по хозяйству хлопочет в основном Павлов. Он суетился на кухне, приносил поминальные блины, разогревал жаркое, откупоривал бутылки. Ему помогала какая-то суровая старушка в очках. Чен Э тихонько сидел в большом кресле в гостиной – он пообедал раньше и теперь скучал, лениво разглядывая книжку с картинками. Когда приехали гости, он возбужденно прыгал, носился по холлу, но Балашова строго погрозила ему пальцем, и Павлов тут же его успокоил. Катя видела, что Балашова, такая приветливая и гостеприимная, на удивление холодно относится к своему приемному внуку. Когда он брал что-нибудь из этих красивых вещей в руки, по ее лицу пробегала тревожная тень. Вообще в этой шикарной квартире Павлов и его сынок смотрелись как-то не к месту, что ли. «На кухне он у нее за повара, – думала про Павлова Катя. – И за столом-то почти не сидит, все бегает – подай-принеси».
Она наблюдала за гостями. Старички подвыпили, беседа оживлялась. От восхваления достоинств покойного переходили к более житейским темам. Мещерский и сидевший напротив него Ольгин толковали о политике. Катя выскользнула из-за стола и пошла к китайчонку. Лицо его просияло, он был рад, что на него обратили внимание, и стал быстро жестикулировать.
– Нет, ничего не понимаю я, малыш.
– Да это он вам стихи читает: «Муха-муха, Цокотуха», – пояснил Павлов. Он принес к столу новые бутылки, а затем вышел в гостиную.
– Вы отлично готовите, Витя, – похвалила Катя. – Неужели и заливное сами делали?
– Нет, это пришлось к соседке на поклон идти. Куда уж нам.
– Не скромничайте. Все ужасно вкусно. А что он сейчас говорит?
– Сердце мое, – Павлов сделал тот же жест, что и Чен Э. – Это я его так зову, а теперь и он меня стал, ишь ты, попугайчик. А хотите, я вас научу с ним разговаривать?
Они уединились на кухне, и там Павлов показывал и объяснял Кате жесты из их языка с глухонемым китайчонком. Она, однако, запомнила только «мальчик», «есть хочу», «не прыгай», «побежали» и это очаровательное «сердце мое» – остальные слова спутались от выпитого вина. Но Чен Э все равно был на седьмом небе от ее успехов: болтал без умолку – смуглые ручки его так и мелькали.
Гости уже шумели. Из репетиционного зала доносились звуки рояля, кто-то наигрывал Скрябина.
– Олейников не пожелал бы слез в такой день, – пояснил Павлов. – Он действительно был славный человек и к смерти относился легко. Когда я в армию уходил, он… он, в общем, понимал меня. И когда я вернулся оттуда, из Афгана, тоже понимал.
– Он вам разве не родной дядя?
– Как сказать, у тетки это второй брак. Как видите, блестящий.
Павлов остался на кухне готовить чай, а Катя вернулась в столовую. А там – разговоры, разговоры…
– …Демократы ничего не добились. И никогда ничего не добьются, кроме хаоса…
– …Голубчик вы мой, но нельзя же все так по-варварски рушить! Страна умирает…
– …А помните, на приеме в Кремле…
– Мы дожили до того, что наши ровесники влачат нищенское существование: просят милостыню на улицах и в метро! Неужели нашим правителям не совестно смотреть в глаза собственным родителям, они же тоже принадлежат к нашему поколению! – пылко возмущалась Гориславская. Ее слушали, скорбно поддакивали.
Катя пересекла комнату и подсела к тому, кто интересовал ее здесь больше других, – к Ольгину. Он и Мещерский потягивали коньяк. Ольгин вежливо и равнодушно улыбнулся Кате, продолжая прерванный разговор:
– …Они запустили эту железяку на Марс, а она шлепнулась у них в океан. Деньги ухнули – такие деньги, просто выть хочется! Они все стремятся куда-то, все в Космос, в Космос, но зачем? Зачем, скажите вы мне?! Когда они даже не знают того, что лежит у них здесь под ногами, в земле. Мы не знаем, что мы из себя представляем, откуда пришли в этот мир, из какой глины вылеплены, а туда же – занимаемся маниловщиной о космических просторах, братьях по разуму. Мы же ни черта не знаем о самом главном, самом первичном в нашей шкале познания, основе основ, той единственной истине-загадке: кто мы такие? Зачем живем? Каким образом стали тем, что мы есть? Во что превратимся через десять, сорок, триста тысяч лет? – Он подлил Мещерскому коньяка. – Полгода назад к нашему консультанту по палеопсихологии генерал из МВД обращался: поймали какого-то маньяка и просили нас дать объяснение его поступкам, аномалии поведения, обнаруженным в его характере элементам атавизма (Катя тут же остро насторожилась), так на подобные исследования нам двести тысяч долларов необходимы, новая лаборатория, здоровые животные, но разве же им объяснишь?
– Ваших сотрудников привлекают в качестве консультантов? – спросил Мещерский. – Палеопсихология, вы сказали?
– Да. Некоторых привлекают. Мы же человека изучаем, каким он был, во что превратился. – Ольгин мрачно усмехнулся. – Изучаем… козой на сохе пашем. Я вот ездил прошлый год в Штаты. Ну, пусть там дураки против наших корифеев, но там же условия для работы какие: лаборатории, средства! Только на раскопки палеолитической стоянки в Неваде ежегодно тратится полтора миллиона долларов. А у нас…
– А в Америке тоже в качестве моделей в опытах человекообразных обезьян используют? – выпалила Катя.
Ольгин с удивлением покосился на нее:
– Конечно, используют.
– А как же быть с утверждением: «Never tested on animals»3?
– А вот так. Фраза фразой, а обезьяны удобны. Они идеальные объекты для наблюдений. Вроде нашего с вами зеркала. Многое можно вспомнить, глядя на них.
– Но они же живые существа, они же страдают, – не унималась Катя.
– Милая девушка, когда у вас болит горлышко, вы бежите в аптеку за таблетками и не задумываетесь о том, сколько этих самых живых существ передохло в экспериментах по их созданию. Зато горлышко быстро пройдет.
Катя сжала губы: наглец. Мы же с тобой почти не знакомы, что ж ты так дерзишь-то, а?
– Да, Александр Николаевич, вы совершенно правы: пока в стране царит дух беспардонного торгашества, науке придется жить в забросе. – Мещерский быстро переводил разговор на какую-то, видимо, уже прежде обсуждаемую тему. – А так как этот дух у нас уже прочно укоренился, то…
– Были времена, – перебил его Ольгин и мягко взглянул на Катю, словно извиняясь за допущенную резкость. – Были времена, когда примерно в вашем возрасте я и мои ровесники верили словам Эдгара По, что можно, посрамив власть торгашей, установить на земле новый рай – некую абсолютную аристократию ума, ее господство… Под торгашами тогда подразумевался, естественно, «мировой империализм», а мы, тогдашние студенты, свято верили в светлое коммунистическое «завтра»… Но это было давно. А потом наша вера умерла. – Он помолчал. – Но как без нее трудно, милая девушка, если б вы только знали, как трудно!
Так за чаем, коньяком и разговорами «за жизнь» просидели до половины одиннадцатого. Потом начали собираться по домам.
Все благодарили хозяйку, призывая ее мужаться, крепиться, не падать духом.
Павлова и спящего на его плече Чен Э Мещерский подбросил до площади трех вокзалов – тот торопился на последнюю дачную электричку.
– Поздно ведь, темно, куда вы едете? Лучше бы в Москве переночевали, – уговаривала его Катя.
– Ерунда, тьма нам не помеха, – отвечал он. – Да там от станции рукой подать. А вы вот что: приезжайте ко мне на следующие выходные. Буду вас всех ждать, Вадима не забудьте! Слышите? Обязательно приезжайте!
– Как же я устала, Господи, и голова трещит, – ныла Катя в машине по дороге домой. – А ты напился коньяка и сел в таком виде за руль. А вдруг ГАИ? И зачем ты меня туда потащил? Ничегошеньки мы не видели, кроме сногсшибательной квартиры, ничегошеньки не узнали, только время потеряли.
– Как знать, – Мещерский щурился в зеркальце. – Может, что-то мы и узнали, Катюша, да покуда не поняли. А Ольгин занятный мужик. Ты заметила, какой у него взгляд?
– Какой?
– Странный. Мурашки аж по коже от него. Скрытая потенция чувствуется, мощь. И я бы сказал, что мощь эта какая-то темная.
– Не фантазируй.
– Нет, правда. У него сильно расширены зрачки. Они почти не реагируют на свет, я заметил. Интересно, почему?
Катя притихла. Но Мещерский так и не ответил на свой вопрос.