Оказалось, что его дважды ударили в живот ножом.
– Зараза, зараза такая, – плакал, заикаясь, Кешка. – Мы его только вчера… Он в Москву мотался… Мы не знали… Ромка ему сказал: сволочь ты, а тот засмеялся. Говорит – вы ничего не знаете, надо потолковать тихо, приезжайте на природу… У него дом вон там, в конце Красногвардейской… Крюгер проклятый, зараза… Мы приехали, а он начал Ромку бить, потом меня схватил, я вырвался. Он за мной погнался, кричал: все одно сделаешь, что я скажу! Ромка за ним – а он его ножом в живот… Меня схватил, ударил по голове, руки стал связывать… поволок вниз, а Ромка за нами полз… А потом этот вдруг появился второй, парень незнакомый, и они сцепились…
– Ничего не понятно, Господи! – Катя жадно ловила каждое его слово. – Кеша, совсем ничего.
Павлов резко обернулся к ней:
– Он же в шоке, не видишь, что ли? Не надо его сейчас спрашивать ни о чем. И меня пока не надо. Ладно, Катя?
Далее до больницы ехали молча. У приемного покоя, пока Чен Э бегал звонить в дверь, Роман Жуков открыл глаза. Секунду он удивленно вглядывался в Катю, словно не узнавая, потом прошептал:
– А-а, ты… ладно… Я умру, знаю… Светке не говори! Скажи: я с ним за Стаську хотел… И не смог… он меня… я умру…
– Ты не умрешь. – Павлов бережно вытащил его из машины. – Слышь, парень, как там тебя, посмотри на меня. Вот отлично. Слушай: все будет хорошо. Понял? Мы уже приехали, вон врачи. Если больно – терпи. На фронте и не такое бывало. И знай твердо: ты живой. Понял меня? И будешь теперь жить долго. Я знаю, что говорю.
Глава 34 ГАНИМЕД
То кромешное воскресенье и последующие за ним дни Катя переживала все в том же призрачном сне наяву. Весь калейдоскоп мест, в которых ей пришлось побывать – больница, Каменский отдел, прокуратура, главк, – представлялся ей бесконечным поездом метро: будто она то выходила, то входила в вагоны, а там сидели разные люди, чужие и посторонние, им надо было все время что-то объяснять, рассказывать, отвечать на вопросы и главное – вспоминать до мельчайших деталей то, что и так никогда не могло уже быть забыто.
Из всего этого кошмарного мелькания, мерцания, вспышек и световых пятен ей больше всего врезались в память следуюшие сцены.
Они все – и Павлов, и Чен Э, и Кравченко с Мещерским – сидят в кабинете Сергеева. Тут же красный взбешенный Караваев. Обсуждается личность того, кого окровавленным, избитым, стонущим от боли несколько часов назад Кравченко и Мещерский привезли в отдел и сдали на руки сотрудников милиции.
– Лучший внештатник, нет, ну ты посмотри – лучший внештатник! – горько цедил Сергеев. – Эх, Леша, словно малое дитя ты у нас. Кирюшка Раков – твой лучший внештатник! А на нем, поди ж ты, оказывается, проб ставить негде: убийство малолеток, тяжкое телесное да повторное нападение на несовершеннолетнего. И это пока только то, что на виду. А сколько небось всего за душой-то! Позор нам теперь на всю область, вот что я тебе скажу, Леша. Позорище. Маньяк под боком сидел, зубы над нами скалил, а ты… а мы… А я-то, Леша, ведь разве я сам себе такое прощу?! Разве прощу теперь?!
– Крюгер… Ну почем мне было знать? – бормочет Караваев. – Кирюшка Раков – ну какие тут параллели для Крюгера? Букв, что ли, созвучие? Разве их теперь с этими кликухами поймешь? Вон у меня тут по краже «Запорожца» Вовка Трикота проходил. Что за Трикота такая – я голову сломал, кто такой? Почему не знаю? А оказалось, это алкаш один, фамилия ему Троеколов. Ну разве тут сориентируешься?
– Где ты его подцепил-то, а? – тихо и сочувственно спрашивает Кравченко. – Леш, да погоди ты убиваться так. Ты скажи лучше, где ты с ним познакомился? Как он попал к тебе во внештатники?
– В тренажерке мы вместе занимались в прошлом году. Наш клуб «Атлетико». – Караваев мрачно вперяется в одну точку. – Мне он тогда показался вроде правильный парень – трезвый, отзывчивый, веселый. Работал он в Москве сначала в совместной фирме по продаже чая и кофе экспедитором. У них офис в Лужниках, кажется. Ну а весной они на нашей оптовой ярмарке павильон свой открыли, и он туда перебрался.
При этих словах Мещерский тут же насторожился, закашлял, тихо толкнул Катю в бок.
– Звонили мне уже из главка по поводу этой твоей фирмы, – Сергеев тычет пальцем в телефон. – Эвон провод уж оборвали. Звонили и крыли меня последними словами. И правильно – растяпа. Там у них дело уголовное, оказывается, месяц как уж по ней возбуждено. А мы… а я… Героином они тут у нас под носом промышляли, совместные-то эти. Героином, Лешенька! Раков и правда там экспедитором был, да только не по чаю, а по травке. И все это считай, что под нашей вывеской.
– Ты сам его тогда при осмотре места убийства понятым взял, – огрызнулся Караваев. – Забыл, что ли, как к нему в Братеевку заезжали? Вроде с постели он к нам поднялся, а сам… А я-то все помню. Ты ему говорил: «Твоя подпись в протоколе – ни один адвокат не пикнет, ты у нас, Кирюша, идеальный понятой, безотказный». Тот протокол-то теперь, Александр Михайлович, в нужник надо спустить, с такой-то подписью. Ну Кирюша, ну гад, и ведь присутствовал, гад такой, на месте-то. И глазом не моргнул, сволочь. – Караваев скрипел зубами. – Пришел, смотрел, как мы мальчика оттуда забирали. А он наблюдал. Эх! Зря вы с ним мне поговорить не дали! Я б ему одно только слово сказал всего. Одно слово! – Он с размаху треснул кулаком по столу.
– Он и так уж покалечен, – Сергеев хмуро покосился на молчавшего Павлова. – Ему мало, конечно, за все его художества, однако… Нет, Леша, не будешь ты с ним разговаривать. Не твое это дело теперь.
Вторая сцена заключалась в том, как в машине на пути в прокуратуру Кравченко и Мещерский совершенно хладнокровно обсуждали положение Павлова. Того задержали в отделе для дачи более подробных показаний. Термин «необходимая оборона» то и дело срывался с уст Вадьки. Катю поразило то циничное спокойствие, с которым он рассуждал о том, как и при каких обстоятельствах следовало замочить маньяка с тем, чтобы это сошло с рук. «Ведь он сам их разнимал там, в овраге. Что ж он теперь-то так?» – тоскливо думала она.
– Глаз, ребра, рука – это ерунда против всего того, что этот Крюгер натворил, – с жаром вещал Кравченко. – Слышь, Серега, ты так Витьке и скажи. Я сам не буду, у тебя лучше получится, понятней. Это ж все необходимка, она, родная наша. Он же с голыми руками на нож шел! Его ж самого порезать этот полоумный мог. А молоток все же Витька! Не трус. Люблю таких вот, уважаю. Не испугался, не сбрендил. Как он его стреножил, а? Завидую. И всем твоим золотопогонникам, – он покосился на Катю, – всем этим задавалам спецназовцам, этим вымпеловцам-особистам, считай, наука. Пусть сами бы попробовали такого вот безоружными взять. А тут – ничего не попишешь. Задержали ублюдка, считай, что рядовые граждане, фактически – обыватели, да на блюдечке и принесли всем этим твоим профи хваленым.
– Только чуть не линчевали сначала, – вяло ввернул Мещерский. – Вот страна-то, а? Ну страна! Кому верить-то? Выползает какой-то Кирюша Раков – культурист, друг правоохранительных органов и страж порядка, а копни его поглубже, оказывается, мать честная, – он и торговец наркотиком, и убийца, и педофил. И все он, в единственном числе, так сказать. Интересно, он сам-то не на игле, часом?
Вопрос этот разъяснился несколько позднее, а пока Катя с напряжением вспоминала и третью сцену, может быть, самую для себя главную.
Она и Павлов сидели в Каменской прокуратуре на жестких откидных сиденьях, ждали, когда их позовут в кабинет следователя.
– Виктор, можно теперь вас кое о чем спросить? – Катя ждала его ответа с сильно бьющимся сердцем.
– Можно. Теперь.
– Как вы его заметили? Ведь все так неожиданно получилось. Кто же мог предположить, что вы…
– А такие вещи только так, Катюша, и случаются. – Павлов сидел сгорбившись, уперев локти в колени. Пепельные волосы свесились ему на лоб. На скуле его Катя видела глубокую ссадину, на подбородке – другую. Руки – с разбитыми суставами пальцев. Да, ему сильно досталось в той схватке. Очень сильно. – Я уснуть не мог, – сказал он тихо. – Обычно я на ночь снотворное принимаю, а тут – дернули же мы хорошо, ну а колеса эти нельзя же после алкоголя употреблять.
– Колеса – берлидорм, да? – Катя не смотрела на него. Не могла.
– Да. Бессонница у меня. После войны мучился, потом – ничего, а последние два года – снова накатило. Лежишь как дурак в ночи. Во тьму пялишься. Ну и глушишь себя. Мне врач прописал, давно уже. Снотворное хорошее, сильное, спишь, как новобранец. А тут, ну не употребил, – он поднял взор на Катю. – По причине градусов и еще из-за… В общем так, глупости все это. Ну и не спал. А вы сладко спали. Ребята на канал уехали – пять сорок пять было. Чен и вы спали, Катюша, да… А я решил щепок понабрать. Там, в сарае, самовар есть допотопный, с трубой. Утречком – за милую душу чайку с дымком, с сосновой шишечкой из самовара. Вошел я во двор и тут услышал, как кто-то проехал на мотоцикле по улице.
– Господи, а я-то не слышала!
– Вы спали, – в третий раз повторил Павлов и улыбнулся разбитыми губами. – Я вам даже позавидовал. Ну, вышел я за калитку. Смотрю, а в конце улицы – сосед мой на мотоцикле. Я его и прежде встречал, но знакомы мы не были. Парень примерно моих лет. Он по ночам, бывало, куда-то отчаливал. Но я особо им не интересовался. А тут гляжу – он вроде бы откуда-то вернулся. Подъехал к своей калитке. А к нему вдруг из кустов шасть парень какой-то в мотоциклетном шлеме и второй – маленький шкет такой, в спортивном костюмчике. И что-то там началось у них. Я даже не понял сначала. Вдруг, гляжу, сосед мой ка-ак звезданет парня в шлеме ногой в то место, Катюша, куда мужиков вообще-то бить не следует. Тот взвыл, а он – к мальчишке, схватил его, а тот вывернулся и по дороге припустил. Сосед развернулся и на мотоцикле за ним. Ну, тут я встревожился. Хотел было пойти узнать, что там происходит, а тут Чен из дома выскочил. Он «жаворонок», встает ни свет ни заря. Пока я с ним занимался, минуты три-четыре прошло. Парень в шлеме оклемался и мимо моего забора на мотоцикле пулей. Тут я понял – что-то нехорошее у них творится. Побежал следом. И Чен за мной. Я ему кричу, – он сделал рукой резкий жест. – Вот так мы с ним кричим: «Иди домой!», а он ни в какую. Добежали до оврага. Там уже мотоциклы в кювете валяются. Я вниз спрыгнул, гляжу – кровь на листьях. И парень этот, но уже без шлема ползет, белый, за живот держится. «У него нож, – шепчет, – он убил мальчика. Помогите». И тут до меня наконец-то дошло! Туго я соображаю, но что сделаешь? Да и пьян я был еще. Вело меня здорово, – он снова вскинул на Катю серые глаза. В них мерцал холодный огонь. – Вот и с вами тоже… Глупо все вышло, а? Вы обиделись? Не обижайтесь, ладно?
– Я не обиделась, Витя.
– Да? Ну спасибо. Во-от, кинулся я, значит, в кусты. А там этот мотоциклист уже навалился на мальчишку, крутит ему руки ремнем. Тот визжит, извивается. И тут я увидел нож. А мотоциклист увидел меня. Ну и началось у нас. Остальное вы знаете. Как его, Крюгер, что ли, зовут? Ну-ну, самое для него подходящее имечко. Катя, вы ведь юрист по образованию?
– Да.
– Значит, предположить можете, что ему теперь за все это будет?
– Ну, примерно могу.
– Расстреляют его?
– У нас мораторий на смертную казнь, вряд ли.
– А-а, мораторий, – Павлов криво усмехнулся. – Он ребенка до уровня животного довел, издевался над ним, потом зарезал. Второго изнасиловать пытался, байкеру этому вашему живот располосовал. А ему, значит, – мораторий? А я б ему шею там свернул, и все. И никаких бы хлопот нормальным людям.
– Вы словно сожалеете о чем-то, Витя.
– Сожалею? Да нет, ни о чем таком, кроме одного…
– Это все равно было бы убийство.
– Ну и что? Кому-то надо вот такого ублюдка прикончить? Зачем ему жить, такому-то, а? Для чего? Или это справедливо, по-вашему?
– Справедливо, – Катя снова не смотрела на Павлова. – Только я не хочу, чтобы это за всех делали вы.
– Почему?
– Потому что вы… хороший. Оказывается.
Он молчал. А Катя обрадовалась, что в этот самый миг открылась дверь кабинета и ее позвали к следователю. Больше такой разговор она все равно не смогла бы выдержать.
Позже уже от следователя прокуратуры Зайцева она узнала, что Роману Жукову в то же утро была сделана операция. «Проникающее ранение, задет сальник, кишечник, сложно было – он очень много потерял крови, – рассказывал ей Зайцев. – Опоздай вы на несколько минут, и не довезли бы парня. А сейчас ничего, врач – я звонил ему – говорит, выкарабкается. И младший его тоже вроде в порядке, только напуган сильно. Да, Екатерина Сергеевна, пришлось всем вам пережить этакое. Эх, жизнь наша, если бы знать, где споткнешься… Статью-то писать будете?»
Катя кивнула машинально и так же машинально записала телефон Зайцева для консультации по материалу. А в голове ее вертелось услышанное в связи с ранением Жукова мерзкое словечко «сальник» и еще «брыжейка» кишечника. Эти названия напоминали ей каких-то членистых насекомых.
А еще ей вспомнилось, как здесь же, в прокуратуре, Светлана Кораблина, примчавшаяся к следователю прямо из больницы от Жукова, крепко обняла ожидавшего допроса Павлова, поцеловала его и выпалила страстно и громко, во всеуслышание:
– Спасибо вам! За все. А за то, что искалечили этого подонка, – особенно. Я бы сама, будь у меня сила, своими бы собственными руками его разорвала бы! – И она вытянула вперед тонкие бледные ручки, потрясая стиснутыми кулаками. – Стасик вам этого никогда не забудет. И мы все тоже – Ромка, Кешка. Никогда, слышите? Вы нам теперь как родной. А он… этот Крюгер, пусть мучается! Пусть теперь! Пусть! – Ее глаза сверкали.
Помнится, тогда у Кати снова похолодело на сердце. «Учительница, эта тихая плакса, кислятина – и вот поди ж ты! – думала она. – Страсть преображает, и, оказывается, не только в античных трагедиях. Страсть, месть, ярость, любовь – точно тайфун. Налетел, закружил нас, и мы уже совсем другие. Являем свое второе тайное лицо. Темный образ. Какой же он у меня, интересно? Ведь есть, обязательно есть. Как это Балашова тогда говорила? Многое скрыто в человеке разумном: непознанное, пугающее. Патология души».
Она снова видела перед собой те самые ископаемые разбитые черепа, из которых тысячелетия назад извлекали и пожирали мозг предки человека, неандертальцы. Те самые, в погребениях которых находят цветочную пыльцу: «Они клали умершим цветы. Они ценили красоту жизни». Они… А мы? Но об этом просто не под силу было размышлять сейчас – дико болела голова, Кате хотелось приложить к ней что-нибудь ледяное, чистое, легкое.
Отдохнула она немного только в кабинете у Иры Гречко уже под вечер. Та ничего не спрашивала, не сочувствовала даже. Просто включила электрочайник, заботливо напоила Катю крепким кофе. Пыталась накормить, но та есть не стала. Ира погладила ее по голове и сказала:
– Ничего, подружка. Все уже позади. Это никогда больше не повторится.
Сюда же, в кабинет Иры, забрел под вечер и Александр Сергеев. От него чуть попахивало спиртом.
– Ракова этого по всей области гонять надо, – рассказывал он, медленно болтая ложечкой в обжигающем кофе. – Наверняка за ним есть еще что-нибудь.
– А ты его видел? – спросила Ира. – Как он себя ведет сейчас?
– А никак. То матерится, то сопли пускает. Перебинтованный он весь, в гипсе. Так разговоры наши с ним будут после, когда он очухается малость, из лазарета выйдет. А пока мы так просто взглянули друг на друга. И ясно мне стало только вот что. Фирма, где этот Кирюша Раков, или Крюгер, подвизался, действительно фикция чистейшей воды. Кофе у них так, для отвода глаз, а главное – наркота: марихуана, опий и героин. Все партии доставлялись из Средней Азии и Дальнего Востока, а хранилось все богатство в арендованном тут у нас на оптовой ярмарке складе. Хранили-то недолго – пять-семь часов всего, тут же подключали сбытчиков, их, как оказалось, целая сеть у них. Так вот Крюгер – только сошка. Но осторожная сошка, себе на уме.
– Лешка мне рассказывал, он его на свадьбу пригласил, – тихо сказала Ира. – В сентябре якобы расписываться хотел с какой-то девицей, Караваева шафером звал. И у него мать есть, вроде под Дмитровом где-то живет. Дом в Братеевке он по наследству от бабки получил, дачу хотел оборудовать.