Знакомым холодом стянуло затылок. Катя провела по лицу ладонью, словно пытаясь смести с него нечто, мучившее ее вот уже целый день. Оглянулась на спящего китайчонка, погасила ночник и выскользнула в сад.
– Вся сила не в плече, а в кисти. Вот здесь, – донесся от костра уверенный голос Павлова.
– Вот зараза, как это я… действительно ведь до риз напился, – это Кравченко бормочет, запинаясь.
– Да, Вадя, красиво он тебя уложил, ничего тут не попишешь, – резюме Мещерского. – А ты наперед не хвастай.
Катя прислушалась: Кравченко, выходит, продул свой армрестлинг или как там его. Павлов победил, он…
– Катя, вы что тут в одиночестве? – Он стоял перед ней, преграждая путь. Слегка потирал левой рукой правое запястье и смотрел в упор, не отводя взора.
– Мальчик уснул. Не шумите, пожалуйста.
– Да его из пушки не разбудишь.
– Я забыла. Верно.
– Винограда хотите?
– Вы меня все время, Виктор, пытаетесь чем-то угостить.
– Это разве плохо?
– Нет, просто я сыта. Спасибо. Нам пора.
– Вы что, ехать хотите?
– Да.
Павлов чуть усмехнулся.
– Сейчас? Ну, я бы сейчас не пустил за руль ни того ни другого. Небезопасно это. И сам не сел бы.
Катя оглянулась на своих приятелей: да уж. В этом ты, несомненно, прав.
– Поздно уже, – она терялась под его упорным взглядом. – Который час?
Он закинул голову, посмотрел на звезды, горохом высыпавшие на непроглядном небе.
– Час, половина второго. Какая разница? Ночь.
– Ночь… Но нам возвращаться надо. И потом, есть еще кое-что важное, мы совсем забыли, зачем сюда приехали.
– Это важное на Речной улице?
– Да.
– Вы по-прежнему занимаетесь тем делом?
– Каким делом?
– Здешним страхолюдом-детоубийцей?
– По-прежнему. Мы его скоро поймаем.
– Скоро?
– Да.
Павлов все смотрел вверх, на звезды.
– У ребят хмель пройдет. Утречком окунутся, вообще как рукой снимет. Но сейчас им с колесами не справиться, – сказал он тихо. – Вы, Катюша, пойдите лучше отдохните. Там в комнате есть еще один диван, там все приготовлено – и плед, и подушка. Проводить вас?
– Нет, нет, спасибо.
Он смотрел на нее все так же настойчиво, насмешливо и печально.
– Не надо волноваться. Я же сказал – пальцем не коснусь. Мое слово твердо.
Катя вернулась в дом. Скинула босоножки. Забралась с ногами на диван, свернулась калачиком, напряженно вглядываясь в тьму за окном. Исступленно стрекотали цикады. На станции прошел поезд, загудел в ночи. «Я все равно тут не усну. Не могу, не должна. Потому что мне надо… надо…» Голова ее клонилась все ниже, ниже, ткнулась в теплую подушку. И не было уже сил оторвать ее от этих мягких, пахнущих мылом глубин.
Через минуту Катя уже спала, ровно дыша. Ей снились грядки, усеянные клубникой. Ало-зеленые грядки до самого горизонта.
Пробудилась она от того, что кто-то тихонько потряс ее за плечо. В сонно-перламутровом мареве перед ней плыло лицо склонившегося над диваном Кравченко.
– Эй, соня, вставай. Смотри, какая благодать. Поехали купаться.
– Сколько сейчас времени? – прошептала Катя.
– Начало шестого. Утро – загляденье. Птички поют. Вода как парное молоко сейчас. Поехали, ну!
– Ты с ума сошел… Все развлекаешься… Говорил, наведем тут порядок… арбайтн, а сам… а я, я сплю… – и она снова провалилась в теплую ласковую дрему.
Однако, сколько продолжалась эта самая нирвана, она так и не узнала – двадцать минут, полчаса. Неоспоримо было только то, что Кравченко и Мещерский действительно уехали освежаться на канал, время близилось к шести, а потом раздался тот самый звук, от которого она окончательно проснулась. Открыла глаза и приподнялась на локте. Это было нечто необычное, испугавшее ее еще там, во сне, – сдавленный вопль, тонкий вой, плач.
Катя спустила ноги с дивана.
– Эй, кто-нибудь! Где вы все?
Тишина. Она кое-как застегнула босоножки, оправила смявшийся сарафан. Вышла на террасу и увидела, что постель Чен Э пуста.
– Эй, Виктор, где вы все?
И снова ей никто не отозвался. Катя спустилась в сад. На траве, на листьях деревьев дрожали капельки росы. Утро было пепельным, туманным, но очень теплым. Сквозь туман на востоке пробивались первые лучи солнца. В глубине сада заливисто радовалась жизни какая-то птаха. Под яблоней бегала серенькая трясогузка.
Катя осторожно обогнула дом – опять никого. И вдруг позади нее сильно хлопнула калитка. Она обернулась, миновала кусты смородины. По дороге от калитки несся Чен Э – в спальной пижамке, в тапочках на босу ногу. Внезапно он повернул назад и заметался вдоль забора. Лицо китайчонка утратило смуглоту, теперь оно было белым с желтизной, испуганным, по щекам текли слезы, но он молчал. Он то беспомощно взмахивал руками, то прижимал кулачки к груди, а то вдруг принимался колотить по забору. И тут, глядя на ребенка, Катя внезапно вспомнила, ее осенило: «Крюгер, ведь про него говорил тот мальчишка, Кешка говорил нам с Ирой, вот кто!»
Увидев Катю, Чен Э издал короткий горловой звук, бросился к ней, схватился за сарафан, потянул куда-то, отчаянно жестикулируя.
– Чен, что стряслось, что такое?
Его ручки мелькали. Катя наклонилась, напряженно следя за этой беззвучной речью. Так: вот это «побежали», это непонятно, дальше вроде «мальчик», снова непонятно. Он тянет ее к калитке. Но ничего не понятно! А вот это «сердце мое». Катя подняла руку ладонью вниз. Так делал Павлов, призывая Чен Э к тишине.
– Помедленнее, ради Бога, я никак не могу за тобой уследить.
Он снова повторил: среди незнакомых жестов опять были: «мальчик», «побежали», «сердце мое». Катя стиснула его ручонки.
– Сердце мое – это папа, да? Павлов? Что случилось? Какой мальчик?! За ним побежали, да?! Кто? Он? Сердце…
Она почувствовала дурноту, словно кто-то ударил ее в живот так, что дыхание перехватило. В глазах потемнело, и ноги налились свинцом. Нет, нет! Мало ли что она там вчера напридумала и с этой фирмой, и с тем путем на Речную улицу, и с тем лекарством, употребляемым как синтетический наркотик кем-то там, в другой жизни. Нет!! А вокруг клубился страх, тот самый, который она пережила только раз в жизни, когда еще работала следователем, животный, леденящий душу ужас смерти. Он пригибал ее к земле и сейчас, парализуя волю, отнимая силы. Но надо было идти. А помощи ждать не стоило, ибо она осталась одна в этом благоухающем утренней свежестью саду.
Они выбежали за калитку. Чен Э тащил ее по дороге, проскользнул между двумя участками в узкую щель меж заборов, нырнул в кусты боярышника. Здесь, оказывается, начинался спуск в неглубокий овражек, на дне которого журчал тощий ручеек. Овражек скорее всего образовался из старого окопа, оставшегося еще с тех времен, когда во время войны на подступах к Москве рыли оборонительные укрепления.
Катя спрыгнула в овраг, подвернула ногу и едва не упала в обморок: ей вдруг почудилось, что это тот сон ее продолжается, про клубничные грядки: алое на зеленом. Но это был не сон, алое было прямо перед ней на листьях низкого кустарника. Катя коснулась их, еще не веря – кровь, свежая кровь на глянце листвы. Откуда-то сбоку донесся сдавленный, исполненный муки стон, а следом уже издалека шум, треск ломаемых кустов, еще что-то жуткое. Катя застыла на месте, не в силах двинуться вперед. «Ну же, давай, дура, трусиха несчастная, давай же!» – подгоняла она себя. Но слова падали в пустоту, потому что ноги ее не слушались команды. Ребенок судорожно схватил ее за руку, потянул вперед, и только от этого живого прикосновения в ней словно что-то оттаяло. Катя двинулась, сначала медленно, потом быстрее, еще быстрее. На склоне оврага в кустах лежало что-то черное, большое. Вдруг вверх взметнулась перемазанная красным рука, вцепилась в ветки. И Катя увидела Жукова-старшего. Он скорчился, приник к земле, а из-под него по бурой глине расползлась алая густая лужа. Лицо юноши было серым, открытые глаза лихорадочно блестели.
– Рома, Ромочка, Господи, что такое?! – прошептала Катя.
Он попытался приподняться.
– Он убил меня… – Воздух свистел в его груди. – Я сам хотел с ним посчитаться… а он убил… Он там… Кешку спасите… И этому, другому, помогите, а то он и его… У него нож… Он бьет снизу…
Катя, как ей тогда показалось, поняла все.
Она прижала к себе ребенка. Страх при виде лужи крови вдруг прошел. Она словно перепрыгнула через какой-то барьер. Все длилось считанные секунды – бег по оврагу, Жуков, его булькающий бессвязный шепот – ей уже почудилось, что прошли годы, столетия, вечности. Она набрала в легкие побольше воздуха и двинулась на треск ломаемых кустов стремительно и неудержимо, как бык на арене мчится на красную тряпку. Она уже была готова к тому, что, как ей казалось, предстоит сейчас увидеть. Она вот только не знала, что делать, что именно предпринять. Как ей справиться с НИМ одной? С этим Крюгером. С тем, кто всего несколько часов назад угощал ее сливой в шоколаде, клубникой?! «Пусть. Все равно теперь уж. Все равно».
На бегу она чуть было не споткнулась о Кешку. Мальчишка лежал в воде, со стянутыми брючным ремнем руками, исцарапанный, грязный, но живой, живой! Он верещал как поросенок от ужаса и боли:
– Зараза, зараза, зараза! Он и того, и того сейчас кончит! – Увидев Катю, он даже не удивился, видимо, и не соображал ничего, всхлипнул, подавился слезами и завопил: – Помогите! Тетенька, помогите! Он убил Зеленого, мы ему в глаза это сказали! Мы нашли его, а у него нож! Крюгер – зараза, я все равно не стану… не стану это тебе давать!!
Развязывать его не было времени, Катя просто переступила через него. Кешка визжал за ее спиной. В глаза ее бросились два мотоцикла, лежавших метрах в ста выше по ручью, там, где овраг упирался в проезжую дачную дорогу. Они словно вонзились друг в друга – точно один съехал с дороги в кювет, а другой, преследовавший его, врезался рулем в его заднее колесо. Преследовавший мотоцикл был тот черно-красный, шикарный жуковский, а вот другой… Но и это не было времени разглядывать.
Катя даже не сообразила и того, что если вот мальчик лежит целый и невредимый и орет благим матом, то где же тот, кто за ним побежал? Где он, там за кустами? Она бешено продралась сквозь эти заросли и… и перед ней открылась узенькая ложбинка, вся в крапиве и дикой колючей малине. И там… там, как она и предполагала, был ПАВЛОВ, но… НО(!) от неожиданности и от какого-то странного чувства (не облегчения, нет, во сто раз более сильного) она снова замерла на месте, ИБО ТАМ С ПАВЛОВЫМ БЫЛ И КТО-ТО ДРУГОЙ! Совершенно незнакомый Кате человек или… почти незнакомый. Этот кто-то, облаченный в камуфляжную защитную форму, чернявый, смуглый, быстрый, сжимал в руках нож и пытался достать им Павлова. А тот не только защищался – Катя это тут же поняла, – но пытался его задержать!
Силы их были примерно равны, и нож страшен. И вся эта фантасмагория схватки – серия ударов, хриплых выдохов и вдохов, криков боли, когда терзалось живое, теплое, мягкое человеческое тело. Господи! Катя вдруг с тайным ужасом осознала, что это она, она и никто другой дико и пронзительно кричит: «Господи, да помогите же кто-нибудь! Он же его тоже убьет! Вадим, Вадечка, помоги же!!»
Ничего более жалкого, беспомощного, такого чисто бабьего она не совершала никогда в жизни – и потом бесконечно терзалась этим своим заячьим воплем, но… тогда это помогло. Чудо – а если это было не чудо, так что? – свершилось. ЕЕ УСЛЫШАЛИ. Кравченко услышал. Как оказалось впоследствии, они с Мещерским так и не добрались до канала и повернули назад, потому что перебравшего князя начало бурно тошнить в машине. На дороге их и застиг Катин отчаянный крик о помощи. Кравченко примчался первым, точно буйвол, ломая кусты и молодые деревца. Мещерский появился чуть позже.
Павлов тем временем вышиб у нападавшего нож, сбил его с ног. Тот ахнул, заскрежетал зубами. Левая его рука повисла точно парализованная – Павлов сломал ее. Но нападавший все еще пытался обороняться – лягался, бил ногами по воздуху, выплескивал из себя какие-то нечленораздельные крики, ругательства. То, что делал с ним далее Павлов-победитель, Катя вспоминала словно кошмар. Жестокость и животная сила мужчин всегда будили в ней брезгливое удивление. Но она судила в основном по фильмам, где герой, даже получив сокрушительный нокаут, нередко снова поднимался на ноги и кидался в драку с новым пылом. А тут… тут она наяву слышала хруст костей, стоны боли, потом раздался душераздирающий вой, и лицо камуфляжника обагрилось кровью, хлеставшей из выбитого ему Павловым глаза. А тот, победитель, отшвырнул ногой это корчившееся в агонии тело, перевернул его на спину, как-то просунул руки под шею и…
Кравченко, появившийся весьма вовремя, не стал ничего ни у кого спрашивать, мигом оценил ситуацию и бросился их разнимать.
– Оставь, дурак, убьешь его, сам сядешь! – шипел он.
Павлов молчал, тяжело переводя дыхание, руки его напряглись.
– Я ему… шею я ему… сломаю…
– Оставь, хватит, довольно, слышишь?! Это он? Тот самый? – Кравченко отдирал его, точно пластырь от тела. – Мальчишку он связал?
– Помогите, спасите меня, спасите, он меня убьет, я жить хочу, я не могу… Больно же, больно! – стонал в свою очередь и камуфляжник. – Что вы так… меня… из-за этих… это же… гнилье…
– Мальчишку на свалке ты убил? – рявкнул Кравченко. – За что?!
– Он… он – гниль… защеканец он… Такой вот… защеканец… пустите меня…
Катя, едва дыша, подползла ближе. «Он убил Стасика, этот вот. Значит, он – Крюгер? Он?»
– Это ж пацан совсем, мальчишка, что он понимал?! – Павлов словно выталкивал из себя слова вместе с воздухом. – А ты… тварь… не будешь ты, тварь, у меня живым… все равно не будешь… – Он вдруг резко рванул обмякшее тело вверх и на себя, пригибая при этом сцепленными в замок руками голову камуфляжника к земле. У того в горле что-то заклокотало, он судорожно засучил ногами.
– Прекрати! Хватит! – заорал Кравченко и со всей силы врезал Павлову по скуле, отшвырнув его прочь. – Сядешь же за эту погань! Жизнь себе сломаешь!
Катя упала на колени, все плыло перед ее глазами, вертелось, вращалось: коловращение жизни, коловращение смерти, кровь на листьях, алые ягоды на зеленых грядках… Тут из кустов появился запыхавшийся Мещерский, а за ним, хромая, ковылял Кешка Жуков, освобожденный от своих пут, дикими глазами смотревший на все вокруг. И они все кричали, орали, размахивали руками, и все, словно дождь по стеклу, текло перед Катей, текло и гудело, точно где-то трубили те самые трубы, от которых рухнули в пыль стены Иерихона.
Она опомнилась, только когда Кравченко легко, как перышко, поднял ее с земли, поставил на ноги.
– Ну что?! Не вовремя в обморок падать! Катька, ну, давай же соберись! Там раненый в кустах, его в больницу надо! И мальца этого тоже! Да слышишь ты меня или нет?! Там моя машина наверху, езжайте с Витькой, ребенка только не забудьте!
– А этот… этот… кто это, Вадечка? – затряслась, заплакала Катя. Ей было стыдно, но ничего нельзя было исправить: глупые слезы так и текли ручьями.
– Кто? Да тот самый, за которым ты все гонялась. Про кого статью писать хотела. Эх, ты! Мы его с Сережкой в отдел сейчас повезем, его от Витьки поскорей убрать надо, как бы он его… Слышишь ты меня?
– У него кровь. Павлов ему глаз выбил.
– Да хрен с ним! Я ему и второй выбью, если будет артачиться! Ну, давай, шевелись быстрее!
– Вадя, а почему он сказал это слово? Защека…
Но Кравченко уже тащил ее к машине.
Растерзанный, жестоко избитый Павлов осторожно на руках вынес из кустов Жукова. Тот казался мягким каким-то, точно тряпочным, тихим. Руки его болтались, голова запрокинулась, как у сломанной куклы. Его положили на заднее сиденье. Катя приподняла его, положила голову себе на колени. Ее сарафан мгновенно пропитался его кровью. Дрожащий Кешка и Чен втиснулись на переднее сиденье.
Павлов, хотя ему было и очень трудно, гнал машину на предельной скорости. Тормоза только визжали. Жуков, несмотря на большую потерю крови, был еще жив и часто и хрипло дышал.