– Да, – ответила кротко Катя. Ну как было не понять, когда он все так доходчиво объяснял.
Глава 35 ТИХАЯ СРЕДА
Среда, как началась, слава Богу, тихо и гладко, так и закончилась. После всех тревог Кате это было особенно отрадно. Каким уютным вдруг показался родной кабинет! И солнце, заглядывавшее в окно, и стрекот машинки, и белизна бумаги. Даже кактус на подоконнике, впавший в летнюю спячку, и тот теперь радовал глаз пыльными колючками.
Катя разобрала накопившиеся материалы, набросала план на следующую неделю, просмотрела сводки происшествий, обзор прессы. Потом трудолюбиво занялась очерком о «героических буднях» сотрудников ГАИ. Все прошедшее, о чем она так активно прежде собирала информацию – каменские трагические события, педофил Раков, – все уходило от нее прочь. Навсегда.
Она не лукавила, говоря Сергееву, что больше не собирается об этом писать. Пусть лучше обыватель читает о порядочных людях, чем о разной развратной мрази. Пусть читает о чьем-то там благородстве, отваге, силе, доброте, чем смакует темные параноидальные страсти. Если в реальной жизни и не хватит для него этой самой доброты и благородства – ничего, что-нибудь да придумаем. Потому что нельзя же совсем вот так пропадать, брести точно слепцам все во тьме и во тьме. Спотыкаться, падать и погибать, превращая коловращение жизни в коловращение смерти.
Однако что-то еще довлело над ней – Катя, окончив очерк, отложила ручку. Смотрела в окно. День гаснул, и сумерки опускались в Никитский переулок. Перламутровые сумерки огромного города – душный коктейль из багряной зари, сизого смога, человеческих испарений и пузырьков кока-колы. Катя слушала себя. Что с тобой? Все же закончилось. Прошло. И ты снова свободна. Но…
Зазвонил телефон. Это была Кораблина. Из больницы. Жукова перевели из реанимации в общую палату.
– На той неделе врач разрешит ему вставать с постели, – сообщила она. – Ромка тебе привет передает. И знаешь еще что? К нему этот их главный приезжал. И ребята тоже. В реанимацию их, конечно, не пустили, тогда они круг почета под окнами сделали. Главврач ругался! А Ромке Акела записку передал: они его мотоцикл в гараж поставили и обещали отремонтировать уже на этой неделе. Не поймешь их, Кать, то дерутся в кровь, а то…
А то… Катя все смотрела в окно. Действительно, не поймешь. Только вот кого? Их? Нас? Но что все-таки ее так угнетает? Она медленно сняла трубку. Набрала номер. Гудки прошли не сразу, она ждала.
Колосов оказался на месте. Вот странное дело!
– Никита, это я.
– Здравствуй, Катерина Сергеевна.
– Надо поговорить. Теперь вот мне надо.
Он помолчал, потом сказал:
– Давай собирайся. Я тебя сейчас домой отвезу.
Но до Фрунзенской набережной они так и не доехали. Завернули в парк Горького. Там в летнем кафе над зеленым прудом за столиком, покрытым клетчатой скатертью, Катя и поведала ему все, все, все. Правда, многое он и так уже знал, но слушал не перебивая. Когда она закончила, встал, взял в баре еще мороженого и бутылку шампанского.
– За то, что все позади, Катя, – наполнил бокалы. – Мало радости, конечно, но все же. Ладно. Твое здоровье.
– Сашке Сергееву теперь хреново придется, – молвил он чуть погодя. – Там служебное расследование намечается: дескать, как допустили – внештатник, помощник правоохранительных органов и вдруг оборотень, маньяк. Объясняй теперь всем этим… А ты, Кать, с этим Раковым, Крюгером, не беседовала после всего, нет?
– Нет. Я на него и смотреть не могу. А потом, он так изуродован.
– Да уж, крепко этот афганец его отделал. А он, выходит, знакомый твой?
– Знакомый моих знакомых. Сокурсник их бывший.
– Понятно. То, что ты мне про него сказала, вернее то, что тебе передать поручили, – Никита улыбнулся, – я запомнил, не волнуйся. А по Крюгеру… Тут я сам виноват больше всех. Я ведь этим делом, считай, совсем не занимался. Так меня вся эта ископаемая карусель завертела. И сейчас вот тоже – ни о чем кроме думать не могу. А Раков, он ведь в принципе никакой не серийник. Это все домыслы наши были. А он так – неврастеник, растленный тип. Наркоторговлю его мы пока в стороне оставим. А остальное… За ним вряд ли что-то есть подобное – мокрое.
– Сергеев уверен, что есть.
– А я думаю, нет. В принципе, то, что он убил, Кать, это ведь для него вышло совершенно случайно. Аномально, – Колосов вдруг нахмурился, закусил губу. – Патология это его поведения. Ведь Кораблин ему полезнее живым был. Он из мальчишки удовольствие свое извлекал, блуд тешил и жил этим. Все ведь у них с июня тянулось. Убил же он в припадке ярости за то, что отказывает, не подчиняется, выходит из повиновения. Так иногда супруги друг друга убивают. Это его чистосердечное – оно вполне искреннее. Я даже допускаю, что ему в тот момент действительно противно стало.
– И он от этого нанес мальчику двадцать девять ран.
– Да, много. Очень много.
– Он, Никита, нож с собой носил все это время. Это не аномалия, а норма у него была.
– Да, и нож тоже… Но о том, что он нетипичный серийник, свидетельствует то, что он, убив Стасика, как-то вдруг сразу позабыл о двух реальных и весьма грозных свидетелях – Жуковых. Странно, правда? Такой осторожный и вдруг так неосмотрительно дал маху с ними. Ведь он не трогал их до тех пор, пока они фактически сами его не вынудили к активным действиям.
– Кешка странно эту смерть воспринял. – Катя подперлась кулачком. – Словно какую-то игру. Ведь он нам с Ирой сразу тогда все выложил. Хвастался осведомленностью. А мы, считай, что отмахнулись от него, подумали – видика насмотрелся. И все же, Никита, ты Ракова считай кем хочешь, а я вот как скажу: он уже превращался в того, кого мы искали. Превращался именно тогда, когда волок Кешку в кусты и связывал его брючным ремнем. Пусть ты прав, и Стасик был для него только импульсивным, чувственным началом. Но Кешка – нет. Это уже было осознанным продолжением выбранного им вполне добровольного пути в…
– Куда?
– Во тьму. Или… ну, не знаю, как сказать. Тьма – по-моему, самое точное слово в этом случае. Это место, где ему надлежит теперь обитать.
Когда Колосов вез ее через Крымский мост, Катя спросила:
– Ну а у тебя как обстоят дела? Что с этим, с другим?
– Пока ничего.
– Ты же говоришь – их всего семеро. Я и Павлова считаю, – она вдруг покраснела.
– Считай. Но точнее, их шесть против одного. Плюс, – он усмехнулся невесело, – шимпанзе за решеткой, плюс неандертальцы с их странными привычками. Плюс след босой ступни. Плюс мустьерские рубила.
– А этот, он, по-твоему, действительно серийник? Геронтофил? Настоящий?
– Да. Или… нет.
– Нет?
Колосов смотрел на дорогу. Они свернули в темный Катин двор.
– Ну уж про такое дело я обязательно напишу, – пообещала Катя, вылезая из машины. – Информацию не утаишь?
– Не утаю. От тебя утаить что-то просто невозможно. А ты, оказывается, храбрая девушка.
Катя опустила глаза, чтобы он не прочел ответ в ее взгляде. Ей совсем не хотелось разочаровывать его, но и врать не хотелось тоже. Колосов, в общем-то, не заслужил от нее лжи, даже чисто женской.
Для Катиных друзей среда тоже стала весьма обычным будничным днем. Кравченко до самого вечера был занят в офисе: его работодатель Чугунов возвращался с курорта в конце месяца. К приезду босса все сотрудники дружно подбивали бабки.
А Мещерский всю среду провел в Музее антропологии.
И тоже наслаждался там тишиной и покоем. Даже черепа на стендах перестали казаться ему чем-то угрожающим и зловещим. Так и тянуло погладить черепушку по окаменевшей лысине и сказать: «Что, брат, глядишь на меня своими дырочками? Ты вот лежишь тут полеживаешь, а кругом такие дела творятся!»
– Все, Нинель Григорьевна, завтра последний день буду я вам тут мешать, – сказал он, прощаясь вечером с Балашовой. – Почти закончил уже, осталось совсем немного.
– А я к вам привыкла, Сереженька, жаль, что вы нас покидаете. Ну ничего, зато вот как вернетесь из Африки, да с фильмом, да с ворохом интересного материала, тут мы снова и свидимся, – она небрежно потрепала его по руке. – Я вам, голубчик, ключ от кабинета завтра у вахтерши оставлю. А то у нас тут содом и гоморра предстоит, можете меня и не застать.
– А что будет завтра, Нинель Григорьевна?
– Деньги получаем, – старушка презрительно усмехнулась. – Подачки одного зарубежного фонда. Есть такой доброхот за океаном. Гранты это все теперь у них называется. Вот на эти гранты мы кое-как и сводим концы с концами. Деньги уже поступили на счет, мне сегодня из банка звонили. Завтра с Виктором получать поеду. Слава Богу, он согласился меня проводить в банк. Специально с дачи приедет. А то я боюсь – такие деньги, как везти одной? Хотела, чтобы Ольгин получил, так нет – доверенность директором на меня оформлена как на исполняющую обязанности. Так что придется вот с телохранителем… Завтра все тут у нас появятся, кто, естественно, не в командировках, не в отпуске. Ведь это такая редкость теперь – деньги, да еще наличные.
– Да, Нинель Григорьевна, в нынешние времена деньги надо брать, и, как говорится, немедленно, – пошутил Мещерский. – Иначе не достанется ничего.
– До перестройки зарплату платили день в день двадцатого числа, – заметила Балашова строго. – И попробовал бы кто-нибудь опоздать. Так бы взгрели в обкоме, небо бы с овчинку показалось. Дело бы завели по саботажу и в лагерь с приветом. А что? Виноват – так отвечай. А теперь некому жаловаться стало.
– Ну, кроме Бога.
– Я в Бога не верю, Сереженька. Во времена моей молодости это было немодно. А по нынешним, как вы метко выразились, временам вера – это слишком дорогое удовольствие.
Мещерский не нашелся что возразить. Он спускался по переулку к Новому Арбату, тихо насвистывая: «Мы красные кавалеристы, и про нас…»
Сумерки сгущались.
Глава 36 В ЧЕТВЕРГ ПОСЛЕ ГРОЗЫ
Наутро в четверг Мещерский проспал и поэтому явился в Музей антропологии, палеонтологии и первобытной культуры уже в двенадцатом часу. Ночью над Москвой пронеслась сильная гроза. В парке на Болоте над Яузой сломало две липы. Мещерский, разбуженный раскатами грома и частой дождевой дробью по крыше, вспомнил, как в детстве их домработница тетя Клава говорила ему, что такая вот июльская гроза зовется воробьиной. «В такие ночи, голубок, черт воробьев меряет: кого убить, а кого отпустить».
И шествуя утром через парк к троллейбусной остановке у Каменного моста, он невольно ловил себя на том, что высматривает в траве под деревьями птичьи трупики. К счастью, гроза не принесла с собой душегубства и все воробьи Болота, живые и невредимые, бойко чирикали на деревьях, радуясь теплу и солнцу.
В вестибюле института он задержался возле старой вахтерши – та с упоением судачила с кем-то по телефону.
– Марья Петровна, тут мне ключ должны были оставить от двести седьмого кабинета. Будьте добры, поищите.
Вахтерша зажала трубку плечом и начала шарить в столе.
– Ох, что ты мне толкуешь-то про нее! Я ее наперед всех вас тут знаю, слава Богу, двадцать пятый годок тут сижу, – скрипела она кому-то. – И всегда она жадна была, а на старости лет и совсем. А ей ли скаредничать? Ей ли скопидомничать? У ей и первый муженек в начальниках ходил, а уж второй вообще: ахтер или дирижер, что ль? Она с ним почитай цельный мир обпутешествовала. Ну и денег само собой… Привезла, да… Ну, что пропало, а что и нет… У таких не пропадет. А чтоб каку копейку внучку: на, мол, игрушечку либо пальтишечко новенькое – так не дождесся от нее. Не родной потому что. Брезгует, что ль, им, не пойму? Наши-то и то все удивляются. Он? Нет, он все сам, не помогает она ему. Считай, что и не признает мальчонку… Я и говорю – жадна. А ведь туда-то не возьмешь с собой, все тут останется… Вот вам ключик, держите.
Мещерский направился к лестнице. Вахтерша все кого-то честила в телефон. Кого – догадаться было нетрудно: Балашову. Речь, судя по всему, велась о ее нелюбви к усыновленному Павловым ребенку. Мещерский давно уже это подметил, но не считал себя вправе говорить с приятелем на эту, видимо, больную для него тему.
В коридоре ему попалось сразу несколько новых лиц, что было весьма необычно: он уже привык к гробовой тишине пустынных музейных залов. Навстречу промаршировал на негнущихся тощих ногах какой-то парень в очках и обвислом свитере с подсученными рукавами. Затем просеменила старушка с пачкой документов и калькулятором – видимо, бухгалтерша. Увидел Мещерский и двух разговаривающих на лестнице старичков. Одного, на протезе – заведующего лабораторией Пухова, – он видел на поминках у Балашовой. А вот другой, долговязый, худой, словно жердь, с копной легких седых волос был совершенно незнаком ему.
– Где Нинель Григорьевна? – послышалось вдруг позади. Мещерский обернулся и увидел низенького бритоголового крепыша в яркой рубашке навыпуск и мешковатых серых брюках. Вопрос его адресовался Пухову.
– Утром видел, а сейчас не знаю. У себя, наверное. А вы, Олег, поспешайте, поспешайте. Деньги полчаса как привезли, выдают в сто восемнадцатом, – ответил бодро старичок. – Я уж сподобился. Одни мелкие купюры дали, ну что ты, мать моя начальница, будешь делать!
Во время этой короткой беседы в коридоре появился новый незнакомец – приятный смуглый брюнет с щегольскими латиноамериканскими усиками, одетый в голубые джинсы и такую же куртку. При виде его бритоголовый коротышка словно окаменел. Румяное лицо его вытянулось от тревожного изумления, а рот стал похож на щель почтового ящика.
– Ты… Это ты? Ты как тут очутился? – прошептал он, заикаясь. – Костька… Тебя выпустили, что ли?
Брюнет густо покраснел и быстро оглянулся.
– Пойдем, надо поговорить, – сказал он хрипло.
Коротышка хлопал глазами.
– Ну же!
– Пойдем, конечно, только…
Они скрылись за дверью одной из аудиторий. Мещерский проводил их недоуменным взглядом.
Перед тем как засесть за работу, он решил разыскать Павлова. Может, тот еще не ушел? Он обнаружил его в комнате, смежной с бухгалтерией, в дверях которой толпился народ: в основном все пожилые. Оказалось, что вместе с грантами на научные исследования и зарплатой выдавались и какие-то пособия ветеранам войны и труда – бывшим сотрудникам института.
Павлов сидел на краю сдвинутого к окну стола и названивал по телефону.
– Салют телохранителю! – приветствовал его Мещерский. – Что, нашел новую работу? У Вадьки еще хлеб отобьешь.
Павлов молча пожал ему руку и снова завертел диск:
– К себе в офис прорываюсь. То занято, а то вдруг нет никого. Вымерли, что ли, все, как мамонты?
– Опять тебя с дачи сорвали, бедняга, – посочувствовал князь. – Что-то неудачный у тебя отпуск, Витюша, получается. Рука-то не болит?
– Нет. Отпуск-отпуск! – Павлов явно злился. – Тетка пристала как слепой к тесту: конвоируй ее, видишь ли, как матрос с революционной «Авроры». Мне что, делать больше нечего, как их деньги сторожить? Тут дармоедов полон институт – действуйте, вам и карты в руки – ваша же зарплата, не моя. Так нет – заняты, видишь ли, все. Один я только свободный, значит, сели на меня и поехали. Вот где у меня все эти теткины поручения сидят! И так уже из-за них влип. Осточертело мне это!
– Быстро казну получили? – примирительно вставил Мещерский.
– К открытию успели. А из-за этого мне пацана в пять утра поднимать пришлось: завез его домой на Автозаводскую, соседку попросил приглядеть. Получили-то быстро, но пока пересчитывали, пока я тачку ловил, пока в пробках мучились. Из-за этой канители с электричкой я полностью пролетел, теперь там перерыв до трех. А в результате день псу под хвост.
– Да, печально все это. А ты вот что. Я тут поработаю до половины третьего, а потом ко мне махнем – отдохнем. А уж от Сережи Мещерского до твоей дачи, сам понимаешь – близко. Особенно если рессоры смазать.