«Тварь!» – ему вспомнился и этот яростный крик Андрюхи Воронова: лейтенантика там на кладбище прямо трясло от бешенства. И он еле-еле сдерживался, чтобы не ударить скованного наручниками Коха. А когда после спешно проведенного осмотра места они начали приводить в порядок могилу Петровой, Воронова мучительно рвало в кустах бузины. И Колосову пришлось дать парню свой носовой платок.
После обыска он вернулся в Стрельненский отдел: Коха пока содержали в местном ИВС. Его еще не допрашивали, потому что, как докладывал дежурный, «задержанный находится в сильно возбужденном состоянии». Изъятые улики – лопату и вазелин – срочно направили на экспертизу. Оставалось ждать результатов.
– Никита Михайлович, на пару слов, – к Колосову заглянул следователь, ведущий дело по «кладбищенскому вандализму», – тут вот в чем проблема. Думаю, вы знакомы с диспозицией статьи «надругательство над телами умерших и местами их захоронения»?
– А в чем дело? – спросил Никита.
– Шеф сказал: Кох и как подозреваемый по двум убийствам проходит. И у вас в связи с этим с ним серия оперативных мероприятий запланирована. Так вот, я хотел предупредить вас: не откладывайте дела в долгий ящик. Насколько понял, пока что его действия подпадают только под простой состав статьи, без отягчающих обстоятельств. А там санкция смехотворная. Либо штраф, либо исправработы до одного года. Арест в исключительном случае и только до трех месяцев. А это значит…
Колосов выругался. Следователь-умница мог и не пояснять, что этот беспредел значит: прокуратура, если упрется, может и не дать санкции на арест до суда и держать Коха под подпиской о невыезде!
– У него блестящие характеристики с места работы. И администратор пообещал жаловаться во все инстанции, – заметил следователь. – Так что… Но за эти три дня задержания по 122-й я ручаюсь. А вот за дальнейшее… Особенно если у него еще и какое-нибудь заболевание всплывет. Вы же слышали, у него же травма была.
Следователь вернулся к делам. Колосов пролистал УК, нашел статью, прочел «простой состав», послал его в душе куда подальше. Через пять минут он уже звонил в бронированную дверь изолятора временного содержания, находившегося в подвале.
– Задержанного на допрос.
– Психует больно, – доложил ему начальник ИВС. – Так с виду вроде каменный, замкнулся в себе, но… психует! Уж поверьте, я этой публики, шизиков-то этих, перевидал.
– И конвой пусть в коридоре ждет, – ответил на это Колосов. – И снимите, пожалуйста, с него наручники. Будьте добры.
– Снимем, только беды как бы не вышло, – мрачно заметил начальник ИВС. Но требованиям подчинился.
Когда Колосов вошел в следственный кабинет изолятора, Кох и конвой уже были там. Конвой вышел. Кох медленно поднял глаза. О, начальник отдела убийств еще не забыл, как эта кладбищенская могильная тварь хватала его ночью за горло, пытаясь задушить! И.. мощный удар в грудь отбросил Коха к стене. Теперь настала очередь Колосова взять за горло помощника дрессировщика. Кох не ожидал нападения, его застали врасплох. Лицо его побагровело, через минуту он начал задыхаться. Колосов чуть ослабил хватку.
– Теперь понятно, отчего хищнички твои с ума все вдруг спятили, – процедил он. – О, они ребятки умные, секут быстро. Чуют, чуют за версту мертвечину… Ну? Ты, говорят, у нас тут снова перевозбудился? И разговаривать ни с кем не желаешь?
– П-пусти… от-тпусти меня… задушишь!
– Нет, что ты! Мы тебя, сволочь, могли прямо там… там оставить. В ту самую могилку бы лег. И никто бы не пикнул. Ни одна собака справки не стала бы наводить, как и что. А здесь… здесь мы с тобой просто беседуем.
– Я… я задыхаюсь! Отпусти меня!!
Колосов оттолкнул его. Кох сполз спиной по стене, судорожно растирая горло, хватая ртом воздух.
Никита выложил на стол карманный диктофон.
– Ну? Время не ждет. С тобой пока что я беседовать желаю. Или ты опять отказываешься?
Кох отвернулся к стене. Эти его бледные мальчишеские веснушки…
– В цирке все тебя до небес превозносят, – недобро усмехнулся Колосов. – Такой ты распрекрасный парень, оказывается, Генрих… А я думаю, стоит разочаровать твоих добрых коллег. Стоит, ой стоит им кое-что рассказать про тебя, а? Вазелинчик еще в кармане не завалялся?
Кох прижался щекой к бетонной стене.
– Мама, сестренка, папа, двоюродные братья у тебя в Саратове. Вызывать будем. Всех. А как же? – Колосов склонил голову набок. – Сестра красивая, я карточку видел у тебя на полке. Артистка, нет? Тоже циркачка? Глазки голубые, как лен, нежные. Придет – узнает, чем у нее братик старший в свободное от цирка время увлекается. Где ночи свои проводит, с какими бабами трахается… Ну? Что смотришь? При папе, маме, коллегах, сестренке откровенничать будем? Рискнешь? Или все же один на один предпочтешь? Со мной, пока что?
– Я не могу… так… не могу, – Кох указал глазами на диктофон. – Язык не поворачивается. – Колосов снова зло усмехнулся, наклонился к задержанному. – Ну, ответь мне. Только честно ответь. Ты что – псих, дурак, идиот, больной, полоумный?! Ну? Я тебя спрашиваю! Ты больной, ненормальный? Молчишь… Нормальней всех вас, скажешь. Мозги в порядке – книжечки читаем-с… Книжечки, – он снова сгреб Коха за грудки. – Ты все мне скажешь, ублюдок. Все. Как, что, по какой причине, когда, где, сколько эпизодов…
– Я… мне трудно об этом говорить, я не могу… я лучше напишу!
Колосов толкнул его к столу.
– Напишешь? Ладно. – Он вызвал конвой, попросил, чтобы принесли бумаги и ручку.
– Лучше в камере. – Кох затравленно смотрел на конвой. – Я один. Я там… там напишу. Там!
– Два часа даю тебе на чистосердечное признание. – Никита глянул на часы – одиннадцать. – И запомни – по всем эпизодам полный расклад. И по тем, что раньше были, в других городах, во время других твоих гастролей. – При этом пущенном наугад пробном шаре Кох побледнел как полотно. – И особенно я хочу прочесть четко и ясно – твои мотивы в убийствах Петровой и Севастьянова. Черным по белому прочесть. А также обстоятельства поджога тобой севастьяновской машины. Обстоятельства и мотивы того, как ты разрывал и потом снова зарывал могилы. Обстоятельства и мотивы того, как ты разрубал вырытые тела.
Тут Никита осекся – дикий взгляд… Кох смотрел на него страшно.
– Через два часа, – пригрозил ему Колосов. И задержанный вернулся в камеру.
Однако в назначенное время Никита в ИВС не спустился. Разговаривал с коллегами из отдела убийств, планировали, что же теперь делать дальше. В половине второго из ИВС поступил звонок. Услышав новость, Колосов снова, как и после беседы со следователем, свирепо выругался.
– А вы куда смотрели?!
– Да мы же все по инструкции! Товарищ майор, он и содержится пока, как вы приказали, отдельно. Но откуда же мы знали, что у него силища такая медвежья?
В камере у Коха все эти два часа, как докладывали Колосову конвойные, все было тихо. За ним время от времени наблюдали сквозь «кормушку»: он сидел на нарах, спиной к двери, и вроде бы что-то писал. Но…
Кох действительно обладал большой физической силой. Когда приехала «Скорая», Колосов сам лично осмотрел камеру. Правда, все по инструкции, никаких посторонних предметов. И лампочка под потолком забрана крепкой стальной сеткой. Но… часть сетки вырвана.
– И как это он ухитрился куском проволоки вскрыть себе вены? – недоумевали врачи «Скорой». – Ведь обыкновенная железка…
Колосов выглянул в коридор: Кох – в лице ни кровинки, с перебинтованными запястьями, в окружении конвоя. Медсестра делает ему в предплечье укол. Оглядел с порога камеру – бетонный пол, заляпанный кровью.
– Никита Михайлович, гляньте-ка, – начальник ИВС протягивал лист бумаги. Алые строчки, даже рябит от них в глазах. Текст был написан кровью и ко всему еще по-немецки! Была даже подпись: Heinrich.
– Ну, как он? Жить будет? – спросил Колосов врача.
– Нас переживет. Правда, суицидные пациенты нередко вторую попытку делают. – Врач оглянулся на Коха, которого уводили конвойные. – Я б на вашем месте перевел его отсюда куда-нибудь.
Никита кивнул. В уме он уже перебирал подходящие СИЗО, при которых имеется тюремная больница.
В кабинете начальника ОВД уже собралась вся опергруппа. Весть о том, что некрофил пытался покончить с собой, вскрыв себе вены, уже разнеслась по отделу.
– Ну, кто в немецком силен? – спросил у коллег Никита, демонстрируя кровавую записку. Вроде стихи? Он вертел текст. Надо же как мелодраматично – алые чернила. Ну, чем тут у нас в Стрельне не новая гостиница «Англетер»? Сам он, напрягая давно забытые познания школьного немецкого, с трудом разобрал лишь первую строку: «Mir war, als musstich graben»…
– Никита Михайлович, у меня знакомая есть, педагогический закончила, учительницей работает, я ей, разрешите, это покажу – она немецкий преподает!
Воронов проявляет инициативу. Лейтенантик оклемался после ночной засады и явился на службу. Молоток. Колосов протянул ему записку.
– Только обращайтесь аккуратно, это все же вещдок.
– Вот это слово означает вроде «копать», – сказал Воронов.
– Давай звони учительнице своей, филолог! – Колосов начинал злиться. Он чувствовал: события вот-вот выйдут из-под контроля. «Чистосердечного» с первой попытки они от некрофила не добились. Ну ничего, главное, Кох жив. У них еще есть время. И кровавыми соплями он не отделается.
Без четверти шесть Катя спустилась в розыск. Странно, начальника отдела убийств она застала в родном кабинете. Никита вернулся из Стрельни. Сидел за столом, читал какую-то книгу. Увидев на пороге Катю, встал, а книгу захлопнул. Она прочла заглавие на обложке – «Судебная психиатрия».
– Никита, кого вы задержали сегодня ночью? – спросила Катя, плотно прикрывая за собой дверь.
Вот так: ни здравствуй, ни привет, а сразу в лоб – кого взяли. Сейчас спросит «за что?». Никита прикидывал, откуда сведения могли просочиться к Екатерине Сергеевне. Воронов, конечно! Какие могут быть тайны у мальчишки, пишущего стихи?
– Ты присядь, пожалуйста, – сказал он. – Хочешь, чтобы я обозначил имя? А зачем? Ведь ты и так его уже знаешь, Катя.
– Я подумала, это какая-то ошибка. – Она села, тревожно глядя на эту «Судебную психиатрию». – Он совершенно не похож на…
– На кого?
– На некрофила, – она произнесла это слово с заметным усилием.
– А на убийцу?
Катя не ответила.
– Ты ездила в цирк? – спросил Никита. – Только не говори мне, пожалуйста, что ты там еще ни разу не была.
– Я ездила в цирк. Я была там. И я говорила с ним. И с другими тоже. И я… я совершенно запуталась.
Колосов сбросил книгу в нижний ящик стола. Включал и выключал свет настольной лампы, хотя за окном светило солнце.
– Ну, рассказывай, – произнес он так, словно делал ей великое одолжение. – Хочу послушать, что ты сама обо всем этом думаешь.
Молчать было глупо. Она же сама пришла! Никита слушал внимательно и отрешенно. Затем довольно сухо изложил голые факты и события минувшей ночи. Катя была потрясена.
– Он разделся и спрыгнул в могилу? – спросила она.
– Угу.
– И пришел на кладбище под проливным дождем? В грозу?
– Угу.
– И в камере пытался вскрыть себе вены?
– Угу.
– И ты сказал… эта фраза, что ты слышал от него там, на кладбище…
– «Mein Liebchen». Наверняка знаешь перевод.
Катя кивнула.
– Но ведь и намека не было на то, что Петрова ему нравилась! Я же говорю тебе, я слышала, что ему «вообще плевать на женщин».
– На живых, – Колосов поднял на нее глаза. – На живых, Катя, вот в чем штука-то. Смотри, что он нам оставил в качестве посмертного письма. – Он достал из стола фотокопию записки Коха.
Катя просмотрела ее. Потом взяла листок с переводом. Никита вспомнил, как делали этот перевод: малыш Воронов постарался через свою подружку-учительницу. «Это и точно стихи, Никита Михайлович, – сказал он озадаченно, – знакомая моя поначалу переводить дословно стала, а затем порылась в книге и уже готовый перевод нашла. Это вот: «Mir war, als…» «Мне снилось, что яму копал я, вечерняя близилась мгла. Копал в ширину и в длину я – и это могила была…»
Никита следил, как сейчас эти же самые строки читает Катя: «И будто бы к этой работе был вынужден чем-то, но знал: что только ее я окончу, я все получу, что желал»6.
– Был вынужден чем-то… – повторила Катя, вернула листок и снова спросила: – Значит, он пришел на кладбище под проливным дождем в грозу? – Припекло ублюдка. Ты бы видела это зрелище: дождь, молния и в ее фантастическом призрачном свете его голая задница и спущенные штаны. Кино! Стивен Кинг.
Катя отвернулась к окну. Что можно ответить на его намеренную грубость?
– Тебе не кажется, что он попытался объяснить? – спросила она после паузы.
– Что?
– В первую очередь даже не вам, а себе природу этого страшного наваждения.
– Трупомании своей?
– Я не знаю… быть может, и чего-то еще… у тебя есть копии протоколов обыска и осмотра его вагончика? Можно я посмотрю?
Он выдал ей копии. Наблюдал, что она там выискивает. О, конечно, изучает, какие книжечки держал некрофил у себя на полке. Эх, Катюшенька, вечно тебе кажется, что весь мир вращается только вокруг книг!
– О крестоносцах он Игорю Дыховичному рассказывал, – заметила вдруг Катя. – Парень его, затаив дыхание, слушал. Тебе бы тоже не мешало с этим мальчишкой побеседовать. Они с Кохом вроде приятелей. Он наверняка может что-то о нем рассказать. И значит, помимо некрофилии, вы его и в убийствах подозреваете?
– А что, он такой вот, по-твоему, не способен на убийство? К тому же Петрову лопатой убили, знаешь ведь отлично.
– А что эксперты говорят?
– Изучают пока представленные образцы.
– Но мотив? Для чего Коху убивать Петрову? – не выдержала Катя.
– Для чего? – Колосов прищурился. – Ну, быть может, затем, чтобы заполучить еще один вожделенный свежий труп. А чтобы заполучить его – надо убить.
– Это дикость! Невозможно это, неправдоподобно! Ну, хорошо… а Севастьянов? Его-то для чего убивать и потом сжигать в машине?
– Его… Сама же говоришь: Кох Разгуляева ненавидит в душе. Завидует вроде. Причину зависти, думаю, разгадать нетрудно. Разгуляев звезда манежа, а Кох у него на побегушках. Хотя порой самую трудную и опасную работу выполняет. Естественно, хочет парень иметь свой собственный аттракцион.
– Ну и убил бы тогда Разгуляева! Из зависти. При чем тут Севастьянов?
– В цирке все знали о конфликте между Севастьяновым и дрессировщиком. Многие подозревают Разгуляева, только помалкивают. И еще этот пистолет подброшенный, отмытый кем-то с мылом… Вроде бы подброшенный… А ведь по этой улике мы Разгуляева почти уж задержали. Все к этому шло, не вмешайся Воробьев с Дыховичным. Так что…
– Ты хочешь сказать, что Кох мог застрелить Севастьянова и подбросил пистолет Разгуляеву, чтобы того обвинили в убийстве? И все ради того, чтобы отнять у него номер в каком-то жалком шапито? – Катя покачала головой. – Извини, Никита, но это получается: в огороде – бузина, в Киеве – дядька. Эта твоя версия…
– Наплевать на версии. – Колосов встал, отошел к окну. – Катя, если честно, мне сейчас на все эти виртуальные домыслы наплевать и растереть. Он и так мне все скажет.
– А если не скажет?
– Кто? Кох? Мне?
Катя умолкла. Бог мой, такая самоуверенность! Наш Гениальный Сыщик в полном своем грозном профессиональном великолепии. Она снова перечла перевод записки Коха. «И будто бы к этой работе был вынужден чем-то…» Какая странная, полная безысходности фраза! Что же вынуждало этого парня, с которым она всего сутки назад разговаривала, в грозу, прихватив с собой лопату, идти на кладбище, раскапывать могилу и…
– Никита, – сказала она тихо, – только честно скажи. Это было страшно, да? Когда вы его брали там, на могиле? Страшно?
Колосов обернулся, кивнул.
– Это был не он, Катя. Вообще, я ничего подобного в жизни не видел. Это было… словно не человек, а что-то другое…